Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 4

Люда Красовская медленно шла подсохшей под скупым февральским солнцем аллеей парка. Грязные осевшие холмики снега скрывали умершие прошлогодние листья, и она была рада, что не видит их. Люда помнила их живыми. Это был их с Вадимом парк. Вон на той лавочке они сидели в беззаботной близости совсем недавно, казалось. Вдруг она поняла, что листья под снегом не те, не их с Вадимом – чужие. Их с Вадимом мягкий желтый ковер истлел в прошлую зиму. Под этим грязным снегом совсем другие листья.

Как много изменилось за этот год. Люда присела на ту самую лавочку. Солнышко грело мягким теплом, было уютно и спокойно. И на душе у Люды было спокойно. Разве только прозрачное облачко легкой грусти о прошедшем.

Сегодня Люда узнала, что он не исчез. Он живой и, наверное, в добром здравии. Однокурсница Люды, родом из одного села с Вадимом, рассказала, что слышала, как мать его говорила в магазине, что служит, мол, и письма пишет. И все. Но Люда была рада и этому. Он есть, и он – живой. Надеялась в душе, что он не ТАМ, о чем уже говорили вокруг как-то полушепотом, избегая слов «война», «ранение, «гробы».

Когда ее резкое, гневное, все в обидах письмо возвратилось назад с пометкой «Адресат выбыл», Люда даже обрадовалась. Не нужно ему это письмо было читать. Люда тогда, наверное, впервые по-настоящему ощутила как Вадиму там трудно. Трудно с ней, такой далекой, недосягаемой. Трудно настолько, что лучше, наверное, и вправду быть одному. Но поняла это, когда письмо уже ушло. И была минута отчаяния, да такого, что бросилась писать вслед покаянное. Села с ручкой над чистым листом и просидела так весь вечер.

Не могла она написать так, как он. Все выспрашивала себя – почему? И не могла (или боялась?) дать ответ. Чувствовала, понимала, что истина – в ответе на вопрос: «А люблю ли я его?» Вот Вадим, видела, смело мог ответить уверенно и однозначно: «Я тебя люблю». А она обмануть (а значит – предать?) эту его искренность была не в силах.

Солнышко пригревало почти по-весеннему. Люда достала с сумочки одно из множества его писем за эти месяцы. Она так часто делала. Каждый день брала наугад из стопки одно или пару писем с треугольными штампами полевой почты и в свободную минуту погружалась в чтение, пробуждавшее приятные ассоциации. Иногда давала читать подругам. Те, прочитав, льстили с нотками зависти – бальзам самолюбию девичьему.

Погруженная в учебу, Люда не успевала скучать ни за Вадимом, ни за письмами от него. Он избаловал любимую их регулярностью, сам не ведая того. И вдруг от него пришло то письмо. Как снег на голову. За пару дней до Нового года, после больше чем двухнедельной паузы. Но тогда скучать было некогда. В училище, как раз, готовилась праздничная программа, и Люда, поглощенная репетицией, даже не среагировала, когда кто-то с девчонок окликнул:

– Люда! Красовская! Тебе там письмо очередное от полевой почты.

Вскрыла его только на следующий день, втихаря, на лекции. Пробежала глазами. Поняла только одно: Вадим, почему-то, где-то аж в Средней Азии. И в конце письма «дождись меня, если сможешь» выхватил взгляд. Преподаватель сделал замечание, и Люда спрятала лист, даже не напрягшись по-настоящему, – Вадим часто впадал в хандру. Иногда это не на шутку раздражало Люду.

«Термез, Термез? Где это?» – она напрягла память. Поняла вдруг, что так далеко к нему поехать не сможет. Почему? Чтобы не услышать ответ, вопрос этот Люда не задала себе, почувствовав и на этот раз неприятную дрожь раздражения.

Перечитала письмо уже перед сном, как любила делать обычно. Сладкое снотворное его писем манило. Но на этот раз так и не уснула. Из этого, как будто не от него, письма, из переплетения апатичных фраз и недомолвок, уяснила одно – он от нее ОТСТРАНЯЕТСЯ. Именно так. Не бросает, не отпускает, а отстраняется. Не верит то ли себе, то ли ей. Люда сквозь нарастающую обиду все же почувствовала, что парню этому совсем не просто. Но тем более не понятен был выбранный Вадимом способ преодолеть эти трудности. Разве с ней, с ее письмами, ему не легче было бы? Разве она его не дождалась бы? И тут Люда поняла, что Вадим почувствовал, открыл для себя эту ее «всего лишь влюбленность». Но почувствовал он еще и агонию своей любви под влиянием этой «всего лишь влюбленности» и интуитивно спасал себя.

Вот этого Люда понять не могла, да и сам Вадим не понимал. Он поймет это уже в зрелом возрасте, когда вдруг почувствует, что еще способен на сильное, настоящее чувство. Только на тот момент им будет осознан и осмыслен один очень важный нюанс, как фильтр против душевного расточительства, – его любовь теперь должна питаться ВЗАИМНОЙ любовью. Иначе чувство не только погибнет, оно и не разгорится, и не вспыхнет даже. Вот такой максимализм – или все, или ничего.

Но ничего не понимали они еще. Совсем юные, подвергнутые сложным душевным испытаниям, как слепцы, наощупь, пробирались они в дебрях уже взрослой жизни. И никто не мог им помочь. Только интуиция да Ангелы-Хранители их.

Под утро результат бессонной ночи был запечатан Людой в конверт и еще до начала занятий брошен в почтовый ящик. Это чтобы не маяться и не передумать. Хочешь так? Ну, так получи и не жалуйся! И завертела новогодняя карусель. С Новым годом, с новым счастьем! Ощущение свободы, подогреваемое соответствующими мыслями. Не надо постоянно бояться потерять вдруг репутацию «ждущей солдата». Можно флиртовать, влюбляться, в конце концов! Любить! Но вот тут, кажется, – стоп. Влюбляться и любить – не одно и то же, оказывается.

Эти черви сомненья подтачивали искусственно подогреваемый эйфорический настрой. Люда ловила себя на мысли, что завидует Вадиму, ощутившему такое сильное, настоящее чувство. И ей хотелось испытать, как это – любить по-настоящему. Самой любить! Не обращая внимания, любят ли тебя. Она уже познала, что такое – позволять любить себя. А ей хотелось любовной зависимости. Вот как у Вадима – парня ее… бывшего.

Люда вдруг осознала, что не готова примириться с таким положением вещей. «Бывшего». Как никогда, она именно сейчас очень хотела любить, но при этом… быть любимой. С Вадимом половинка этого стремления уже была ощутимая, реальная. Только ей – Люде надо было полюбить. Да, да, именно полюбить, а не влюбиться! Ведь она уже влюблена в Вадима? «Сколько же шагов от «влюблена» до «любящая»? Где грань? Как же все сложно! – Знак вопроса вырастал, как шлагбаум, и стопорил мечты. – Господи! Да, ведь, поздно уже! Не вернуть свое письмо уже и не отослать его последнее тоже. Поздно! Поздно! Поздно!»

Первой обратила внимание на не соответствующее новогоднему настроение подруги Вера:

– Поссорились? То-то я вижу, не носишься уже с письмами. Ну-ну, не дуйся, смотри на вещи проще. Ты же знаешь, что детские романы ничем не кончаются. Один умник, не помню кто, сказал умную вещь, вот послушай. «Время и разлука часто уничтожают любовь. Она не живет одними воспоминаниями. А из двух одинаково прекрасных картин все же лучше та, на которую смотришь в данный момент». Хочешь, посоветую тебе, так сказать, «картину»? Ты Новый год где отмечаешь?

Вера была разбитной девахой. Красотой не блистала. Ну, может быть, формами аппетитными на любителя, а так – посредственность. Но самого красивого парня в училище приманила и держала. А парней этих в педучилище раз-два и обчелся. Он был на курс старше, тем не менее, бегал за ней, как песик. Ревновал, скандалил, уходил, но ненадолго. А ревновать причины были.

В ту осень, когда Люда познакомилась в селе с Вадимом, Вера умудрилась там «облагодетельствовать» троих. Благо будущий учитель-муж (Вера так решила для себя) со своим курсом работал в другом селе. Один из троих ухажеров уж очень прилип и несколько раз приезжал уже в училище, создав Вере проблему, которую она еле-еле разрулила на днях. Разрулила и будущий учитель-муж опять бегал, как песик, рядом и без поводка.

– Людка, послушай! Ну, чего тебе киснуть в такой праздник. Мы собираемся компанией, давай с нами. Правда, там все парами, но есть один не пристроенный, так сказать.

Веркина развязность, отсутствие запретных тем, а иногда даже цинизм, коробили Люду. Они не были настоящими подругами, так – одногруппницы, в той, или иной степени посвященные в секреты друг друга.

– Так ты хочешь его пристроить мне, или меня – ему? – усмехнулась Люда.

– Понимаешь, – Вера понизила голос, слегка смутившись, – я сейчас под пристальным контролем, ты же знаешь. А там будет один парень, с которым я, ну, скажем, в некотором роде знакома. Боюсь, начнет приглашать постоянно на танец, а мой опять возревнует и испортит вечер.

– Ну, а если он мне не понравиться, что тогда?

– Ну, он далеко не урод, подруга! – улыбнулась с нотками игривости Вера. – А не понравиться, ну что ж. На нет и суда нет. Хотя тебе-то чего маяться? Птица свободная. Твой там, небось, немочку себе завел, раз умолк, не пишет. Все они одним миром мазаны. Вон мой, думаешь, верность хранил, пока мы морковку дергали? – она ухмыльнулась снисходительно. – Как же! Донесли мне уже. А туда же, сцены устраивает.

«Ну а ты? Уж, как верность хранила. Уж, так хранила, так блюла! – подумала, ухмыльнувшись, Люда. – Два сапога – пара». «Никакой у него немочки нет. Он не в Германии уже», – хотела ответить Вере, но промолчала.

Люда пришла, когда уже сели провожать Старый Год. С утра она вся завелась от предвкушения веселой вечеринки. Подбирала наряд, сбегала в магазин за шампанским и тортом, а ближе к вечеру поутих запал. Улеглась на койку в пустой комнате общежития, повязанная навалившейся апатией.

Они с Вадимом встречали прошлый Новый год порознь. Люда уехала на каникулы домой еще 30-го декабря. Хотела вернуться раньше, чтобы комната хотя бы один день еще осталась только в их распоряжении. За время разлуки Вадим написал ей четыре письма на адрес общежития. Она ему – открытку. Но влюбленный, нет, уже – любящий, он умел радоваться малому. Вот на этой койке, обнявшись, они и читали только что взятые у вахтерши письма. Читала она, а Вадим все норовил коснуться губами ее мочки, и было щекотно. Только губам было раздолье в этой комнате. Ни скованным от неизведанного еще зова природы телам, ни несмелым касаниям дрожащих пальцев, привилегий не было.

Люда заплакала, давя всхлипы в подушку. Чувствовала, как уходило детство. Поднялась и, как сомнамбула, стала собираться на вечеринку.

Она была вся в желаемых ассоциациях до того момента, пока он грубо не расстегнул ей лифчик. Ударившее в мозг шампанское слегка заглушало запах водки на его губах и разжало обруч скованности. Люда, поначалу, страстно отвечала, представляя Вадима, и даже руки, сжавшие ее грудь, были руками Вадима. И все, прочувствованное ею в короткие секунды прелюдии, было, как бы, с Вадимом. Она даже простонала тихо: «Вади-и-м! Милый!» А дальше уже не Вадим, распаляясь, срывал с нее кофточку, платье, белье и уже не целовал, а давил губами, с привкусом самогона, ее стиснутые губы, выдыхая перегаром хриплое: «Расслабься! Ну, расслабься, дурочка!»

И Люда попыталась, и, наверное, все получилось, раз он, улавливая ее стоны, принял их за взаимность и зачастил в ритм: «Умница! Умница! Умница!» А по ее щекам, смывая тушь с ресниц, текли слезы.

Вадима Бута в это время не существовало на Земле. Но и в Чистилище вход ему закрыл его Ангел-Хранитель. Вадим находился в эти минуты где-то между двумя противоположными мирами, в своей обледенелой капсуле, иначе почувствовал бы ЭТО. Шлепком пули в шинель на груди почувствовал, если бы не упреждающий финальный взрыв в горах Гиндукуш, погасивший в одночасье всю действительность. А теперь был Вадим спасенный, но отсутствовал он еще в этом мире. Поэтому не почувствовал. Окружающее его тело бытие ждало луч света, который проломит лед скорлупы, предприняв потуги воссоздать, нет, не нового, – ДРУГОГО человека.

Глава 5

Мягкие пальчики медсестры бережно разматывали повязку. Рассеченная бровь втянула бинт, и рана взялась безобразным струпом. Вадим весь напрягся.

– Не бойся, миленький, я аккуратно. – Сестричка чувствовала себя на войне и называла пациентов ласкательными эпитетами – жалела. Они все в этом госпитале были для нее ранеными. – Что же они тебя, бедненького, не зашили? Надо шить, родненький. Не бойся, я укольчик кольну, и ты ничего не почувствуешь. Заживет быстро и шрама не будет.

Рана болела и боль от вонзившейся иглы Вадим не почувствовал.

– Посиди немножко. Все сделаю по высшему разряду, и опять станешь красивеньким, – щебетала медсестра.

Вадим приподнял веко левого глаза, что не полностью заплыл. «Лет тридцать», – подумал и закрыл глаз. На правой руке у этой женщины желтело тоненькое обручальное колечко. Захотелось бережно взять эту руку в ладонь и закрыть глаза. Новогодний вечер. Танец. Он не помнил сказанных тогда слов, пустых, наверное. Только рука взрослой, как тогда ему казалось, женщины в ладони и еле улавливаемые токи, скатывающиеся с ее пальчиков.

– Послушай, – голос медсестры прогнал наваждение, – а почему ты его был головой? У тебя же здоровые руки, ноги. Себя-то зачем уродовать, не понимаю?

Вадим молчал. Не потому, что нечего было сказать или разговаривать не хотел. Он прислушивался к уходящей головной боли. Укол гасил боль в ране, а другой боли в голове… не ощущалось. Сидел, замерев, шевельнуться боялся – вдруг этим вернет ту измордовавшую его змею-боль.

Ощутил, как ножницы выстригали бровь, как скальпель чистил рану, как прошла сквозь плоть иголка, протягивая нитку, но боли больше не было. Из запухшего глаза выкатилась слеза.

– Что, миленький? Больно тебе? Потерпи, солнышко, потерпи! – Сестричка вытирала тампоном слезы на щеках Вадима. И тут он схватил ее руку, прижался к ней лицом и зарыдал сдавленно.

– Что ты? Ну, что ты, миленький! Не надо! Что ты? – повторяла она дрожащим голосом, но руку не убирала, а другой нежно гладила по ежику подпаленных волос, пока он не затих.

В эту ночь Вадим впервые уснул нормальным здоровым сном. Как маленький ребенок, что наревелся до всхлипывания от обиды на взрослых. Впервые после воскрешения из ледяной капсулы уснул. И проснулся, как будто впервые обозрев окружающий мир, в котором где-то там, далеко-далеко, была мать, был дед Иван, была Люда. Только его – Вадима там не было. Точнее – Вадим в этом мире был ДРУГИМ. Проснувшись, он это совершенно отчетливо понял. В этом новом мире ему предстояло искать свое место, а может даже завоевывать его, начав писать свою новую жизнь с чистого листа.

Вот и первый абзац: он в госпитале, после страшной контузии. Со здоровьем непонятно что. Во всяком случае, было до вчерашнего дня. Прослужил меньше года. Если выпишут, куда дальше? На пересыльный пункт Термеза? Где Валик Обиход нашел страшный конец свой? В лапы Круглика? Там кто-то из них двоих уж точно ляжет навечно, иного не дано. А уцелевшему – дисбат.

Не-е-т! Вадим в дисбат не хотел. И «за речку», и на пересылку в Термез тоже. Да и на заставу в зеленых погонах не желал уже. Кончилась романтика. Смело и испепелило ее взрывом на Гиндукуше. Ему всего лишь двадцатый год, вся жизнь впереди. А какая цена жизни человеческой «за речкой»? А имеет ли она цену вообще? Кто смеет ее – жизнь чужую, оценивать росчерком пера? Смеют, суки, смеют! Сами себе дали такое право. Ну, и он – Вадим Иванович Бут, тогда имеет право не идти безвольным бараном на заклание в жертовнике ихней «пролетарской солидарности». Он сам себе даст такое право. Да. Он не осилит систему, да и пытаться не будет. Излечившись вот в этом госпитале, в первую очередь, от патриотизма, приспосабливаться в стране, где судьбой ему выпало родиться и жить, уже будет легче.

Лейтенант Опарин заметил перемену в своем пациенте. Только не мог понять, к лучшему ли перемена. Откуда в этом заторможенном после контузии солдате, вдруг, такой выброс агрессии? Расследование инцидента особо не проводили. Банальная драка. Старослужащий нарвался на незачморенного «молодого». Что ж, редко, но и такое бывает. Но бить и чуть не убить именно головой? Садомазохизм какой-то. Себе лоб расшиб до кости, а сержанту тому нос сломал и два зуба выбил. Лбом!

– Как вы себя чувствуете, Бут?

Синяк под глазом, заклеенная пластырем бровь и тяжелый взгляд немигающих глаз. Особенно зловещ правый – с сеткой кровавых капилляров. Явный псих – последствие контузии. Оружие такому в руки – не дай бог!

– Неважно. Боль головная постоянно мучит. Плохо сплю. – Вадиму не претило лгать, он лишь боялся сглазить, и этим вернуть боль.

– Скажите. – Опарин в нерешительности подбирал слова. – В чем, все-таки, была причина вашей ссоры с сержантом?

Ну, вот. Опустил голову. Не произнес ни слова. Только вдруг стрельнул красным подбитым глазом, как молнией ударил, и зашевелил губами. Псих! Явный псих!

– Хорошо, Бут. Будем лечить.

Кто знает, сколько бы лечил доктор Опарин рядового Бута, но опять то ли Его Величество Случай, то ли чья-то Судьба вмешалась. Неожиданно, в первую очередь для самого доктора, в канцелярию госпиталя поступило распоряжение направить лейтенанта Опарина для дальнейшего прохождения службы в Демократическую Республику Афганистан. Сбылась мечта! А может не такой уж большой конкурс был туда? Кто знает.

Огорошен был и больной Бут, когда ему объявили, что для службы в армии он не годен по состоянию здоровья. Как только будут подготовлены все документы о комиссовании, рядовой Бут будет направлен по месту призыва. Это таким образом лейтенант Опарин подчищал дела перед передачей. Впрочем, уже старший лейтенант. Рапорта на войну были плюсом в послужном списке, звездочку таким на погон не грешно было кинуть и авансом. Причиной комиссования в истории болезни Бута Вадима Ивановича стояло: «ХРОНИЧЕСКИЙ ПАНКРЕАТИТ». И никакого намека на взрыв в горах Гиндукуш. Рядовой Бут в Афганистане НЕ ВОЕВАЛ. Вот так. Ну, что ж, и вправду, ведь, не воевал. Что он, разве стрельнул хоть раз, хоть в кого нибудь? Дерзай, старлей, дерзай, – военная косточка! И дай бог избежать тебе «черного тюльпана».

Старший сержант медицинской службы Сурмилина Рада Евгеньевна была из семьи потомственных медиков, которым ген интеллигентности передался по наследству. Их родители, побуждаемые благородным порывом, в числе таких же «народовольцев» понесли в глухомань лапотной России элементарную медицинскую помощь и идеи всеобщего равенства заодно.

В двадцатых годах уже будущие родители Рады пламенно агитировали темных крестьян за социализм в промежутках между исполнением клятвы Гиппократа на селе, куда направила их советская власть. Родители семью сотворили, но вот до ребенка дело не дошло. Коллективизация, раскуркуливание, голодоморы, рывки всякие индустриальные – не до того было, не до того.

В средине тридцатых уже «воронки» зарыскали по ночам, очищая страну от инакомыслия, и опять не до продолжения рода, того и гляди потянешь живот по этапу. Но обошлось. Родители притихли и зациклились на клятве Гиппократа в глубинке Средней полосы. А годы не те. Приросли друг к другу, осознав, что ребенка родить уже не смогут. У бездетных пар обычно так и есть. Кто в старости ходит не под руку, а за ручку? Только те, что богаты лишь тем, что они есть друг у друга.

Когда запели «вставай страна огромная», родители Рады в числе первых явились в военкомат. За четыре года войны прошли и прифронтовые медсанбаты, и тыловые госпитали, но везде вместе. Может это и спасло их в той бойне. Войну закончили в Австрии. А 9 мая стало для пары святым днем еще и потому, что в этот день они обрели дочь. Мать маленькой Рады, дав жизнь новому человеку в советском военном госпитале, лишь прошептала что-то на немецком языке, как просьбу или напутствие, и отошла в иной мир. Для немолодой пары эта девочка стала смыслом дальнейшей жизни.

Интеллигенты до мозга костей они и дочь воспитали такой, и мужа ей присмотрели в интеллигентской среде, чувствуя свой скорый уход. Только среда интеллигентская в маленьком райцентре была уж точно не в здании, что за спиной памятника вождю мирового пролетариата. Выкормыши этой комсомольской среды в лихие 90-е быстро поменяют красные картонки с ликом этого вождя на малиновые пиджаки «новых русских». Родители Рады, слава богу, этого не увидят. Зять – второй секретарь райкома комсомола, был, в их понимании, весьма достойной и перспективной кандидатурой для их единственной Радушки. Дочь не посмела перечить. Выдав дитя замуж, родители не задержались надолго на этом свете и один за другим, как и подобает неразлучным парам, тихо ушли на небеса. Господь простил им их единственный грех – сотворили себе кумира.

Союз двух молодых людей и при прошествии нескольких лет в семью не превратился. Каждый был занят своим. Рада – допоздна в райбольнице, супруг – допоздна в райкоме. Знала, знала она все про эти совещания, слеты, семинары со шлюхами в саунах – городок маленький, каждый на виду. Вида не подавала и скандалов дома не устраивала, но и рожать от такого благоверного не хотела. Муж, поглощенный карьерой, вопрос о потомстве не поднимал, а может не входила Рада в его расклады. Скорее всего. Так и жили – одиночество вдвоем.

Однажды после пятиминутки главврач окликнул ее:

– Рада Евгеньевна! Задержитесь на минутку. Проходите, садитесь.

Рада присела на стул, несколько встревоженная.

– Рада Евгеньевна, – главврач сделал небольшую паузу. Он только вчера получил разнарядку и провел бессонную ночь, обдумывая кандидатуры. – Рада Евгеньевна, у меня к вам несколько необычное предложение. – Он опять сделал паузу. – Вы не хотели бы поехать в командировку? Хорошо оплачиваемую, но длительную?

Хороший психолог, он понял, что эта командировка нужна больше ей, чем ему для отчета в райкоме партии. Только одну кандидатуру добровольца и найдет главврач у себя в больнице на войну ту. Впрочем, никто из них не подозревал, во что превратится «оказание интернациональной помощи» Афганистану. Именно туда была командировка для старшего сержанта медицинской службы Сурмилиной, не успевшей к своим тридцати четырем годам стать ни матерью, ни женой настоящей, ни любовницей.

– Ну, вот видишь, все хорошо! – Рада как будто почувствовала, что боль покинула этого худого солдатика, почти мальчика. Она присела перед ним, взяла нежно мокрое от слез лицо его в свои маленькие ладошки и заглянула в глаза:

– Ну, что глупенький? Что, мой хороший?

Ей не надо было ответа. Рада спрашивала лишь потому, что не могла сказать просто: «Мой глупенький, мой хороший». А ей так этого хотелось. Нет, не сказать, – прошептать. Нежно, нежно. Нерастраченная, невостребованная там – в том мире, нежность вдруг выплеснулась наружу в этой пропахшей камфарой перевязочной военного госпиталя, что находился где-то на рубеже между двумя мирами. Разбуженная жалостью к этому мальчику, нежность необласканной, неналюбившейся женщины увидела в нем исстрадавшегося мужчину, что не должен плакать по определению, а лишь огорчаться. Но этот мальчик-мужчина плакал, как будто на молчаливой исповеди, выпрашивая то ли прощения, то ли участия. И уже нежность, а не жалость, отпустила тормоза рассудительности, и Рада легонько привлекла мокрое от слез лицо и коснулась губами губ Вадима.

Сквозь матовую влажную пелену Вадим увидел этот ее взгляд, сначала смутившись и прикрыв веки, прячась. Но мягкие губы Рады просили ответа, и он, почувствовав это, открыл глаза. Их поцелуй был настолько нежным, что оба они почти не уловили миг касания. Лишь дыхание обоих остановилось в этот момент. Немигающий взгляд одного растворялся в зрачке другого, передавая необъяснимую пока информацию, которую предстояло каждому из них для себя расшифровать. И видно богоугодным был этот всплеск чувственности, раз никто не постучал, не вошел в тот миг в перевязочную – такое неподходящее место для раскрепощения. Они сами, не потревоженные, вдруг, как будто, проснулись, вынырнули из наваждения, и оба смутились.

Всего лишь раз еще попал Вадим на перевязку к Раде. Она сняла наложенные ею же швы.

– Ну, вот! Я же говорила – все будет по высшему классу. Красавчик! – Рада взъерошила отросший чубчик на макушке Вадима. – Больше не будешь плакать? – спросила шутливо и совсем не обидно.

– Мужчины не плачут, мужчины огорчаются, – улыбнулся в ответ Вадим, вспомнив фразу с какого-то фильма.

– Ну, иди, иди. Мужчина! – рассмеялась Рада. – Да не бейся больше головой. И не о стенку, и не о голову чужую, хорошо? А то испортишь красоту.

А Вадим Бут, прошедший сквозь тот взрыв, прорвавшийся сквозь лед бессознания здесь – в госпитале, спасенный здесь же от наследия того взрыва – боли непроходящей, казалось уже, что вечной, теперь чувствовал себя мужчиной. Но не с этой женщиной мужчиной.