Текст книги "Дорога в один конец"
Автор книги: Владимир Брянцев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)
Глава 19
Письмо с треугольником полевой почты среди этой пачки писем заставило участиться сердечный ритм: «От кого это?» Ведь Вадим оборвал все нити, связывающие его с Германией. Номер полевой почты ему не знаком. «ГСВГ. Гор. Ратенов» и росчерк подписи. Но разрывая не слушающимися пальцами конверт, он уже знал от кого это послание. «Боже, боже! Он же осенью призвался! Как же это мы не списались там – в Германии?»
Брат писал, что не до писем было в первые три месяца службы. Потом написал Вадиму в Берлин, но письмо вернулось назад с пометкой «адресат выбыл». Тогда написал матери Вадима и вот уже от нее с удивлением узнал, что тот служит теперь почему-то в Союзе – в городе Набережные Челны. Сообщал, что в апреле их автомобильный батальон перебросят в Казахстан, на целину, – убирать урожай, где пробудут до глубокой осени. Надеялся Сергей, что выпадет удача свидеться, ведь это почти рядом.
Долго сидел в задумчивости Вадим, глядя в опостылую серость и слякоть за окном. Из радиоточки уныло тянулась какая-то симфоническая мелодия, и громко, как метроном, монотонно и безвозвратно отбивали мгновения жизни ходики на стене. И понимал Вадими с прискорбием, что от прошлого никуда не спрятаться ему. Время от времени былое чем-нибудь да и напомнит о себе. И будет периодически возникать потребность говорить о нем – о прошедшем. Это как вскрывать подкожный нарыв, чтобы выдавить скопившийся гной, не излечив этим латентную болячку, а лишь придушив ее на время. И в таких случаях нужен рядом сострадатель не сострадатель, но терпеливый слушатель одной крови, – тот, который тоже прошел что-то подобное, и у кого такая же неизлечимая латентная хворь.
Скрип открывшейся двери вывел из оцепенения – пришел припозднившийся на работе Савчук. Музыку сменили мажорные новости об «героических успехах трудящихся страны» и «борьбе Советского Союза за мир во всем мире».
– Что ты, как не в себе, Вадим? – спросил озабоченно Савчук, заметив письма на столе. – Дома что-то?
– Знаете, дядь Паша, – произнес медленно, как будто на что-то решаясь, Вадим, – а ведь я ТАМ был.
Пал Палыч подошел и положил ладонь на чуть-чуть отросший ежик волос на голове Вадима:
– Где, Вадик?
– Там, – кивнул Вадим на радиоточку, и до ушей Савчука донеслось слово «Афганистан».
Этим двум наиболее близким в этот момент людям выплеснет Вадим душу. Сначала, запинаясь в словах, дяде Паше, а потом в долгом мучительном письме брату Сергею. И станет их трое – посвященных в его болезненную тайну. Третий – Иван Андриевский, посланный Судьбой Вадиму Буту в трудную минуту его нового рождения, так же будет искать своих «слушателей. И найдет.
С каждым месяцем «оказания интернациональной помощи» их – нуждающихся в «исповедях», все больше и больше будет выплескивать в родные пенаты Афганистан. Не понимаемые и отверженные в ослепшей, оглохшей, барахтающейся во лжи стране, будут они тянуться друг к дружке и «исповедываться» в алкогольном и наркотическом угаре исключительно друг другу. А еще будут хотеть назад – в свою войну. Вскрытый «нарыв» Бута прижжет и смажет бальзамом понимания и участия мудрый, тертый жизнью Савчук. А вылечится в который раз от прошлого Вадим за рулем своего КАМАЗа. Надолго ли? Не надо задаваться вопросом этим. Не надо. Цени, что имеешь в данную минуту. И будь, что будет.
Вадим и ценил. С Людой, не посвященной в жизненные перипетии последних месяцев Вадима, переписка складывалась сложно. Придумывать, а точнее – врать, было все труднее и труднее, а не отвечать на ее письма уже не мог. К потребности общаться с когда-то близким человеком прибавилось какое-то ощущение вины перед ним. За решение свое пойти в школу сержантов, за решение улизнуть в Союз через госпиталь, за сладкую снисходительность Рады Сурмилиной, да и за комиссование свое.
И Вадим перестал упоминать в письмах к Люде армию, а стал описывать то, что видел постоянно перед собой – бесконечную и постоянно меняющуюся дорогу. А еще рассказывать, какой у него КАМАЗ. Иногда увлекался, да так, что Люда чувствовала какую-то ревность к бессловесной машине. Вадим и Люда не говорили больше о любви, а писали друг другу, как старые, добрые друзья. И в этом оба они ныне были новыми, повзрослевшими, вырвавшимися, наконец, из уже такой далекой своей юности.
Люда почувствовала, что не следует вспоминать ни ту их золотую осень, ни комнату в общежитии на двоих, ни ночь перед проводами в армию, так и не связавшую их еще не изведанным, не познанным, запретным. Она просто писала о себе. Как весной успешно сдала выпускные экзамены, но получила распределение в довольно глухое село. Какой у нее хороший класс и квартирная хозяйка. Писала, что вечера проводит за тетрадями, а на выходные ездит к родителям. Так и складываются дни в недели, а недели в месяцы, оставляя позади колею прожитой жизни. В том ли направлении счастье? Знать бы.
Люда не врала и не придумывала. Она не собиралась оставаться в этом селе после обязательной отработки, поэтому не заводила серьезных знакомств с местными парнями, а репутацию свою берегла и ценила. Замуж – так только за того, кто увезет отсюда в город или, хотя бы, в райцентр. Любовь отошла на второй план. Эта четырехлетняя отработка-повинность, как двухлетняя «священная обязанность», отбываемая Вадимом, – не обойти, не объехать. Только замужество могло прервать ее. Но за кого попало, лишь бы вырваться отсюда, – слишком большая, неподъемная цена.
Горький опыт познания первого мужчины – этот «скелет в шкафу», был спрятан глубоко, глубоко, но только не от себя самой. Сельские парни, напускавшие на себя развязанность под воздействием самогона, изрекали банальные слоганы, переходящие в пошлости, и Люда, как улитка в ракушку, пряталась в свой мирок. Она остро помнила губы Вадима, его нежные пальцы на щеке, и в ее ночных грезах было все так волшебно и так сладко с ним.
Ах, ну почему он был несмелый такой! Ну, может, не в том чудном осеннем лесу (не могла представить себе, как бы это все могло произойти на хоть и ковре, но из листьев), а тогда – в жарко натопленной комнате пустого общежития. Вадим снял свитер, и обтянутый майкой, худощавый спортивный торс его вызвал у Люды неизведанное еще желание. Почему же он не коснулся ее? Где угодно! Только тоненький ситец халата прикрывал ее возбужденное тело. Даже лифчик и трусики уже не существовали бы, если бы только расстегнул он хоть одну единственную из трех пуговиц на ее халатике! Только вскрикнула бы легонько. Но не испугала бы его – уже желанного, этим стоном. Он почувствовал бы, что от наслаждения это.
Теперь Люда уже умела рисовать в своем воображении все, что могло бы состояться тогда. Уже не ждала его прикосновений. Она все делала сама, и он повиновался ей. И даже на ковре из листьев. И даже то, что кто-то мог в эту минуту видеть их, лишь возбуждало, распаляло. Только слов никаких не говорили они в ее сладких грезах. Неуместным было там «Расслабься, дурочка!», а других слов не познала она.
То, что вспыхнуло так запоздало к Вадиму, Люда спрятала глубоко в сердце. Оно пригодится, когда он вернется. А в том, что вернется, не сомневалась. К ней ли? Что нет у него другой, чувствовала по письмам. Машину он свою любит, а об этом рассказывают только жене-подруге. Люда не жена ему, но подругой стала, – чувствовала. Станет ли женой? «Посмотрим», – смирилась она.
Так шли дни за днями, покоряясь неумолимому вектору времени, не имеющему обратного реверса. Огромная страна, влезшая в афганскую авантюру, ломая своим гражданам души, судьбы и жизни, уже приговорила и себя. Но кто тогда ведал об этом, когда очкастый Маршал Обороны подмахнул весенний дембельский приказ, давая рядовому Буту полную «вольную». Теперь его ждали домой. Мать, мечтающая о поступлении сына в институт уже этим летом, постаревший совсем дед и могилка бабушки. А еще друг ждал, или подруга, – в этом запутался вконец Вадим. Он не хотел ехать. Здесь, в Салехарде, начал новую жизнь, все получалось, и что-либо менять желания не было. Но настоял Савчук:
– Ты обязан поехать, Вадик! Поехать для того, чтобы все всем рассказать. Поверь, так будет проще. И нужно это, в первую очередь, тебе самому, пойми. Очень сложно жить в обмане, а еще хуже – во лжи. За тобой греха нет. А эта твоя стыдливость комиссованного, извини, – просто детство сопливое.
– Да не в стыдливости дело, дядь Паша, – вымученно протянул Вадим, – я уже этим давно переболел. Понимаете, эти два года я прожил с близким человеком в письмах, в которых было далеко до реальности. Много напридумано было мной, чтобы просто облегчить свое существование без нее. Ничего не помогло, и жизнь повернула так, что без писем, вроде, даже легче оказалось. Ну, не легче – проще, скорее. Другой я теперь. Сам из себя смеюсь за те «разлюли-малины», что писал ей в начале службы. Как будто не я это. Но оказалось, что и она стала другой, понимаете? Вот если бы я не знал ее ту! Нельзя же будет при встрече сделать вид, что не было ничего, что не случилось ничего. И как быть с естественным желанием узнать, как жила эти два года? И абсолютно уместен ее аналогичный вопрос мне. Как с этим быть? Я боюсь, вернувшись и увидев ее, вновь стать тем, кем был. Я не хочу этого, дядь Паша.
Пал Палыч промолчал. Забулькал, вскипая, чайник на плите. Они сидели на кухне холостяцкой квартиры Савчука. Была пятница – конец рабочей недели, и Вадим после рейса не захотел идти в общагу, где, как обычно, в этот день организуется попойка на всю ночь. Пятница – «шоферский день», святое дело. Вадим зашел в гастроном прикупить чего-нибудь к ужину, который решил приготовить сам, сделав Пал Палычу сюрприз. Давали сельдь «Иваси» в жестяных банках. Выстояв длинную очередь, взял две банки, скользкие от смазки. Купил в киоске газету, чтобы завернуть. В глаза бросилось: «Приказ Министра Обороны..» «Вот и все, – подумал, – отслужил».
Савчук разлил в чашки чай, порезал торт и достал из шкафчика початую бутылку коньяка:
– Ну, давай, сынок, за твой дембель. – Налил янтарную жидкость в маленькие рюмки. – Знаю, знаю. Дошел и до меня слух, что не жалуешь спиртное. Хвалю. Но двадцать капель хорошего коньяка – это как лекарство для души. Но только не от одиночества лекарство, дружок, вот как. – Савчук выпил коньяк, посмаковал. – Эх, лимончика бы к нему, но где в наших дебрях. – Вспомнил грузина в ресторане Набережных Челнов и улыбнулся про себя.
Вадим пригубил, поставил рюмку. Упреждая вопрос Пал Палыча, сказал:
– Не идет мне алкоголь, дядь Паша. Это, наверное, от контузии. Выпью чуть-чуть, а головная боль потом такая, – Вадим поморщился.
– О-о, дорогой брат-дальнобойщик, – протянул, улыбаясь, Савчук, – дай бог тебе только этой хвори, да хоть и на всю жизнь. Давай пить чай с тортом. От сладкого не тошнит? – спросил насмешливо.
– Нет, сладкое, а особенно торт, я люблю, – ответил, покраснев Вадим.
«Дите, совсем еще дите, – подумал Савчук, прихлебывая горячий чай. – Зачем ему этот Север? Пусть едет себе домой, на благодатную нашу Украину, к семье, к девчонке своей. Что здесь ему? Длинный рубль, за который ни хрена не купишь в стране этой, а здоровье укладешь? Вот как я. А, может, и мне пора на родное Подолье? На избенку скопил, пенсию какую-нибудь дадут через четыре года. А может северный стаж покроет мой лагерный, то и раньше? Надо узнать в кадрах».
Он знал, что никогда и никуда не поедет. Поэтому не ходил и не пойдет в отдел кадров. Чтобы вдруг не попросили на пенсию. Но мыслями этими щекотал нервы и видел в Вадиме себя, который бросил бы здесь, не раздумывая, в одну секунду, все к чертовой матери и полетел бы на свое Подолье, к жене своей ненаглядной. Даже не к сыну, а к жене – половинке своей. Но не было никого на Подолье у Савчука. Уже и ненавидел себя за то, что не отрекся от Мани в ГУЛАГе, пусть бы выходила замуж, может, пережила бы голодовку и сына сохранила. Но не отрекся, спасаясь мыслями о ней, и спасся, и жить остался с крестом этим. И нести его обязан до конца дней своих – смирился с этим Савчук.
– Езжай, Вадим. Поезжай, сынок. Сюда, пока я жив, ты всегда сможешь вернуться. И ключи от этой квартиры оставь у себя.
Что-то такое увидел молодой парень в глазах дяди Паши, что понял – это еще не самый страшный выбор для него. На предстоящих в будущем жизненных развилках ожидают дилеммы и пострашнее, и не деться от них никуда. Это Вадим тоже почувствовал. А еще понял, что свобода иногда означает полное одиночество, а к этому он был никак не готов. Мало того – все естество его восстало против этой природной дисгармонии, ибо он был еще так молод, а полное одиночество природа допускает только на закате жизни человека.
Глава 20
– Микрорайон Боровецкое, – бросил Вадим шоферу, садясь в такси.
– Улица, дом? – спросил, поворачивая ключ в замке зажигания, таксист. – Микрорайон большой.
– Я покажу. Поехали. – Адреса Вадим не знал, и номер телефона Андриевских затерялся. Но он запомнил дорогу, когда ехали с Иваном на такси от вокзала.
«Волга», разогнав светом фар пешеходов на переходе, понеслась в город.
Ничего не изменилось здесь, в Набережных Челнах, за год. Даже погода была та же – то ли зима, то ли весна. Теперь Вадим благодарен был Климу, что тот настоял на дубленке.
– Нафиг тебе этот пиджак кожаный, Вадим? – скептически помял пальцами тоненькую лайку Тертышный, – и цена почти та же. Бери дубленку. Ты с северов едешь, откуда даже летом в мехах появиться на материке – солидно. Клава, подбери что-нибудь без вычурности, – обратился к хозяйке дефицита, – только, настоятельно прошу, не гни цену, подруга. Мы еще джинсы и обувь у тебя возьмем, надо одеть парня.
На модную пыжиковую шапку Вадим денег пожалел. Мол, дома уже тепло, да и волосы отросли. Взял входящую в моду вязанную «менингитку-петушок» – практично. Со снятых с книжки денег осталась пачка «червонцев» в банковской упаковке да отпускные. И все его нажитое за год добро уместилось в чемоданчик-«дипломат». Но теперь Вадим мало походил на прошлогоднего то ли солдата, то ли «партизана».
– Эх, надо было, все-таки, брать шапку, – сокрушался Клим, отстав на пару шагов и осмотрев модный силуэт коллеги. – Ну, что эта «менингитка»!
Таксист, косясь, поглядывал на пассажира и догадался, что тот не «блатняк», скорее всего с Севера, – «работяга», нет замашек характерных.
– В отпуск? – спросил.
– Как получиться, – глядя в окно, ответил Вадим, избегая разговора. – Слушай, останови где-нибудь, чтобы можно взять коньяк, торт и цветы.
С этим стандартным набором гостя и остановился он, запыхавшись, перед дверьми квартиры Андриевских. В ответ на звонок послышался голос Галины Ивановны:
– Входите! Открыто!
Вадим не любил сюрпризов, и в дальнейшем, по жизни, жаловать их не будет. Иногда сюрпризы лишают человека возможности контролировать ситуацию. Но здесь так, уж, вышло. Он толкнул дверь и… встретился взглядом с удивленными глазами Елены Викторовны. «Этого не может быть, – только и подумала застуканная врасплох, зардевшаяся вдруг женщина. – Это же он?! Боже мой! Взрослый мужчина!» Опешивший тоже от неожиданной встречи Вадим, невнятно пролепетал: «Здрасте».
– Лена, кто пришел? Вася? – окликнула из кухни Галины Ивановна. – Что вы молчите там?
– Где ты взял эту шапочку идиотскую? – спросила вместо приветствия, прикрыв пылающие щеки ладонями, Елена Викторовна. И это был, наверное, самый уместный в эту минуту вопрос, заставивший рассмеяться обоих, а заодно и разрядивший наэлектризованное токами-флюидами пространство маленькой прихожей.
– Галя, твой гонщик из командировки вернулся! Долго же он ездил! – Видя занятые руки Вадима, Елена Викторовна смахнула с его головы пресловутый комичный объект и пригладила торчавшие волосы парня. – Иди, посмотри, как возмужал!
Все в тот вечер было кстати. Собравшиеся почаевничать подружки, на скорую руку накрыли нехитрый стол, где очень кстати оказались гостинцы, принесенные Вадимом. И пришел с работы как раз Василий Иванович, и назавтра был выходной, так что можно было не оглядываться на часы. И разговор за столом лился как-то непринужденно, как будто между людьми много лет знавшими друг друга. Даже объяснение Вадима, почему он лишь пригубил свою рюмку, было принято, как само собой разумеющееся, что приятно удивило его. Значит, можно и без алкоголя! Все было кстати, но лишь до той поры, пока Вадим не спросил об Иване.
За столом повисла пауза. Василий Иванович налил себе рюмку, рывком опрокинул в рот и поспешил из-за стола:
– Ну, вы тут поболтайте, а я пойду прилягу. Устал что-то я сегодня.
Елена Викторовна поставила чайник на плиту и стала убирать со стола грязные тарелки.
– Плохо дело с Иваном. Плохо, Вадим. – Галина Ивановна как-то враз постарела, голос задрожал. – Не может он никак порвать со службой своей, будь она проклята. – Она приложила салфетку к глазам.
Вадим посмотрел на Елену Викторовну, та приложила палец к губам: не надо, мол.
И тут к радости всех, что прервался неприятный разговор, щелкнула входная дверь, и послышалось с порога:
– О-о-о! Слышу запашок хорошего пойла! По какому поводу и кто это у нас в гостях?
На пороге комнаты появилась качающаяся фигура Ивана Андриевского:
– Всем привет! Стоп, стоп! – уставился он на Вадима. – Это я вправду вижу, или галюники у меня? Вадим? Ты?! – Иван плюхнулся на стул. – Ну, ты даешь, братан! Вот это сюрприз! – Он потянулся за бутылкой и налил в пустую отцовскую рюмку. – Ну, с приездом! – Вылил изысканным жестом коньяк в рот, причмокнув удовлетворенно. – А ты почему не пьешь? – кивнул на рюмку Вадима и опять потянулся за бутылкой.
– Ваня, тебе уже хватит, – Галина Ивановна перехватила его руку. – А Вадим не пьет из-за контузии.
– Что, правда? Из-за этого не пьешь? Умереть боишься, да? – Иван наклонился через стол к Вадиму. – А как же ты засыпаешь, а? Да так, чтобы не снилось? Скажи! Поделись рацухой, может, и я смогу. Как ты спишь и не взрываешься в том своем БТРе, а? А я вот каждую ночь задыхаюсь на Саланге от выхлопных газов. Каждую ночь, Вадимка! А все думают, что я алкоголик. – Широким жестом Иван указал на мать и Елену Викторовну. – А если солдату бывшему надо двадцать капель, чтобы успокоить душу и нервы? Надо, понимаешь! – В глазах Ивана заблестело. – Пойдем, покурим, – тяжело поднялся из-за стола.
Они вышли на балкон. Иван достал сигареты, протянул пачку Вадиму. Некурящий, тот взял одну за желтый фильтр, боясь то ли обидеть, то ли разозлить друга. Иван щелкнул зажигалкой, поднес огонек. Вадим прикурил, затянулся слегка. Дым был сладко-приторный. «Опал». Болгарские», – отметил машинально.
– Ты, я вижу, в прикиде. Дубленка и все такое. Наверное, неплохо устроился в Салехарде. Знаю, знаю. Елена Викторовна как-то говорила, что рассчитался с заводом по почте и заколачивает длинный рубль на северах. Не врала, как вижу. А я думал, это она меня на путь истинный направляет, – Иван криво улыбнулся, выпуская дым. – А я ушел с завода, Вадик. Пошли они все! Жить учат. Коллектив, мать вашу! – Он сплюнул. – Что они знают про коллектив?! Вон там коллектив, – указал рукой в темноту, – на точках в горах, да штурмовых ротах, повязанных зачистками да гибелью товарищей боевых. – Сам почувствовал фальшивый пафос своей тирады и умолк.
Молчал и Вадим. Заглянула на балкон Галина Ивановна: «Мальчики, идите пить чай». Закрыла двери.
– Знаешь, Вадим, что гложет больше всего? – Иван повернулся, и в его глазах читалась тоска. – Что не пулей или осколком. Пусть бы ногу или руку оторвало! Пусть! А я, твою мать, дымом отравился! Смешно сказать. Как понос подцепил. Я тут с ребятами-афганцами общаюсь. Так у Кольки пулевое в плечо, у Игоря осколком кусок задницы вырвало, но, все равно, – ранение! А я дымом отравился. У Славки больше десятка конченых «духов», на зачистках крошил из пулемета направо-налево, медаль имеет, а я дыму надышался. Пятьдесят метров не доехал до выхода из тоннеля! Во, судьба, а? Затормозила все, сука! Показал бы я там им. – Иван затянулся глубоко дымом и запустил окурок с балкона, как трассирующую пулю.
– Кому и что? – ровным голосом спросил Вадим.
Иван вопросительно уставился на друга хмельными глазами.
– Я спрашиваю, кому бы ты показал и что? – Теперь в словах Вадима проскальзывала нотка издевки. – Как хорошо умеешь строить там дороги и детские сады? Или добивать из «калаша» все, что еще шевелится, после ковровых бомбардировок по кишлакам? Аника-воин! – Вадим оглянулся, куда бы пристроить окурок. Смял о подоконник. – Раззуй глаза, Иван! О чем ты жалеешь? Что не отхватил свою порцию свинца там? Или медаль геройскую? А ради чего, скажи? Родину защищал? Где? В горах Гиндукуш? Твои друзья – Колька, Игорь и Славка видели там американцев, про что дудят газеты? Скажи, видели?
Иван отвел взгляд:
– Если бы мы не вошли, то они были бы там.
– Ну, были бы! Были! Ну, и что из этого? У нас у себя дома делов мало, что ли? Вспомни, какую технику гнали туда превращать в хлам, и глянь, на чем мы ездим здесь. Или тем мужикам, что напризывали для оказания помощи какой-то интернациональной дикарям в чалмах, заняться не было чем по колхозам-совхозам да заводам своим? Спросили их, отрывая от семей? Или, может, мы так круто живем, что смеем других учить, как жить надо? А еще вранье это! – дороги строим, деревья сажаем. Тьфу, мрази! А гробы откуда?! А покалеченные откуда? И тебя еще давит жаба, что не пришлось поучаствовать во всем этом дерьме? Что с тобой, Ваня? Очнись! Да ты Бога благодарить должен! И даже не за то, что уцелел, а что не убил никого, понимаешь?! НЕ УБИЛ!
Повисла пауза. Иван, склонившись на перила балкона, что-то бормотал, сплевывая в темень. Вадим смотрел на светящиеся окна многоэтажек и думал, как похожа и не похожа жизнь людей за окнами этих сотен квартир. Ходят они по одним и тем же улицам, в одни и те же магазины, кинотеатры, на схожие работы, отдыхают на красивой реке, и, вроде, все у всех хорошо. Но приходят в свои клетушки, и каждый остается наедине со своим. Или радостью, или горем. И есть в этом какая-то своя логика, ибо бывают минуты в жизни, когда человеку никто на свете не может помочь, даже он сам, – не имеющий уже воли или такой силы отчаяния, чтобы сделать шаг с балкона, либо на стул – к петле. И, наверное, в минуту эту лучше быть в одиночестве, чтобы не видеть лицемерных, а может даже и искренних, но так же бесполезных, – а значит, совершенно ненужных потуг окружающих помочь. И не важно, родные или чужие это люди. Человек рождается самостоятельно и умирает САМ – В ОДИНОЧЕСТВЕ.
– Слушай, Вадим, – не поднимая головы, сказал тихо Иван, – ты не мог бы мне одолжить рублей сто?
– Да, конечно, – сразу же спохватился Вадим, – я же тебе так и отдал те, что ты мне выслал. Пойдем, бумажник в «дипломате».
– Куда это он? – спросила с тревогой в голосе Талина Ивановна, выйдя в прихожую, на стук закрывшейся за Иваном входной двери.
– Сказал, за сигаретами, – ответил неуверенно Вадим и заметил появившуюся тень какой-то обреченности на лице матери Ивана.
– Ну, мне пора, Галочка, – Елена Викторовна сняла пальто с вешалки. – Ты проводишь меня, Вадим? – Глаза ее блестели, и так же играл румянец на щеках.
– Да, конечно, – спохватился тот и стал одевать дубленку.
Прохлада вечера уже не в силах была заглушить волнующие запахи весны, в которые гармонично вплетался тонкий аромат духов кадровички. Она взяла Вадима под руку, и они молча пошли медленным шагом по уже почти безлюдной улице.
– Ты так и не объяснил толком, в отпуск едешь или насовсем? – спросила Елена Викторовна, вглядываясь в лицо парня.
– Не знаю. Это от кое-чего зависит, – смущаясь, ответил тот. – На месте решу.
– Она ждет тебя? Та, которая завалила мой отдел кадров своими письмами к тебе, – улыбаясь, поспешила уточнить Елена Викторовна, почувствовав, как Вадим напрягся. Тот прошел несколько шагов молча и остановился, повернувшись к ловившим его взгляд глазам женщины:
– Ну, так уж и завалила. Знаете, Елена Викторовна, ждать с армии – это, как мне кажется, такая себе проходящая со временем подростковость. Ею не так уж опасно и переболеть, чтобы получить своеобразную прививку, а можно и не заражаться. Ну, постараться не заразиться, что ли. Это уже как у кого получится. Важно ведь ждать не «откуда», важно ждать – «куда», не находите? «Я жду тебя дома». Вот когда эти слова женщина говорит своему мужчине – это важно, я думаю. А не то, «откуда» она его ждет. Из армии никуда не ждут. Просто ждут, либо просто не ждут. Ну, а это уже – как побочный эффект воинской повинности. – Вадим до конца своей тирады выдержал немигающий взгляд женщины.
– А ты и вправду стал взрослым, – задумчиво сказала Елена Викторовна, продолжая ловить в глазах Вадима что-то ведомое лишь ей.
– Ты стал мужчиной. А год тому назад ты был мальчиком в солдатской форме, – как-то грустно улыбнулась она. – Подозреваю, что вы оба переболели этой подростковостью и получили, может даже, иммунитет, угадала? – уже резвясь взглядом в его глазах, молвила с деликатной ноткой утверждения и заботливо подняла Вадиму воротник дубленки. – А мы уже пришли, кстати. Вот мой дом. А вот те три темные квадраты на третьем этаже – окна моей квартиры. Убежище для моего одиночества, так сказать. Ты и меня заразил философией, Вадим, – уже смущенно улыбнулась Елена Викторовна. – Милостиво прошу на чай, хотелось бы продолжить нашу интересную философскую беседу.
Вадим тоже смутился:
– Не знаю, удобно ли мне будет возвращаться поздно к Андриевским.
– А ты оставайся у меня, я позвоню Гале. – Прохлада вечера погасила румянец на ее щеках, но чувствовала Елена Викторовна, как участившее ритм сердце толчками гонит по венам кровь, и это передается этому парню без контакта касания.
– Утром прийти, мне кажется, еще глупее будет, – хрипло сказал Вадим, не опуская взгляда. Эта странная женщина уже отыскала в его глазах нужную, хорошо, видно, ведомую ей точку контакта, и Вадим ощущал, как трудно теперь ему отвести взгляд. Так же трудно, как было поначалу посмотреть в глаза ее. – И вещи мои там, – добавил неуверенным тоном.
– Ты запомнил мой дом и подъезд? Дом 47, квартира 37. Извинишься, что у тебя билет на ночной поезд. Забыл, мол, сказать. И ничего, никому не надо будет объяснять, не так ли, Вадим? Ну, иди же, – она легонько толкнула растерянного парня в грудь, – а я буду ждать тебя дома.
– А это ты, Вадим, – Галина Ивановна даже не пыталась скрыть разочарование. Ждала, что сын вернулся. – Проходи, я постелила тебе.
Она прошла на кухню, присела на табурет и закрыла лицо ладонями. Снимая в прихожей дубленку, Вадим услышал сдавленные всхлипы.
– Галина Ивановна, ну что вы, не надо. – Он коснулся ладонями ее вздрагивающих плеч. – Я думаю, Иван сейчас будет.
– Ты, наверное, деньги ему дал, – вытирая глаза краем кухонного полотенца, устало произнесла Галина Ивановна, – тогда это на несколько дней. Нет уже моих сил, Вадим. Проклинаю, что не отмазала его от той распроклятой армии, а ведь была же возможность! Была! Но он все мне, мол, тот не мужчина, кто не служил, не вздумай хлопотать за меня. А тут еще Афганистан этот. Разве мог кто-то подумать, что вам воевать придется? И он теперь своей беспутной жизни оправдание находит в том, что воевал. Удостоверением этим своим участника боевых действий гордится, как Вася, вон, мой – партбилетом. Вот скажи, Вадим! Для тебя этот кусок картона – это что? Принадлежность к какой-то касте особой, где со словами «я воевал» позволяют себе то, что другим не позволяют элементарные моральные принципы? Или, может, – льготы? Ну, так поехал вон Ваня осенью в ихний санаторий льготный и вернулся оттуда наркоманом. Ты бы видел его вены. – Слезы опять полились из ее глаз.
Вадим присел к столику и положил ладонь на руку Галины Ивановны. Глядя скорбно в ее заплаканные глаза произнес:
– Я не воевал, Галина Ивановна. И нет у меня никакого удостоверения, и не нужно оно мне. Я случайно побывал ТАМ и ничего об этом больше знать не хочу. Боюсь, что это никогда не забудется, но я, сколько жить буду, столько буду стремиться избегать всего, что хоть как-то будет напоминать о той моей случайности. Избегать, чтобы забыть. А Ивана надо лечить, Галина Ивановна. Есть же, говорят, специальные клиники, ведь! Надо лечить!
Вадим поднялся, вышел в комнату, открыл свой «дипломат» и достал пачку «десятирублевок» в банковской упаковке. Выдернул несколько купюр из пачки, переложил их в бумажник и вернулся на кухню.
– Галина Ивановна. – Он положил на стол распечатанную пачку и, упреждая возражение заплаканной женщины, взял в руки ее ладонь, – Если бы я в свое время не встретил Ивана, не было бы у меня этих денег. Наша армейская судьба сложилась почти одинаково, но вот дальше мы пошли каждый своим путем. Но если бы не Иван, не вы, Галина Ивановна, может, и я бы до сих пор «воевал». Уверен, что мудрее, чем вы – мать Ивана, никто не сможет распорядиться этими деньгами. Примите их, пожалуйста. И простите меня, но мне пора. Я забыл вам сказать, у меня билет на ночной поезд. – Вадим покраснел и поднялся.
Галина Ивановна опустила голову на руки, сжавшие вылинялую скатерть на столе, и разрыдалась.
Вадим вышел на пустую улицу и пошел в сторону дома № 47. Было ветрено и холодно, и он поднял воротник дубленки. Редкие уже окна дома светились, но три ее окна отчетливо выделялись посредине серого фасада. Сквозь тонкую штору Вадим увидел силуэт женщины, которая взмахом расправила простыню, – видно, стелила постель.
«Я буду тебя ждать дома». «Она сказала это мне. Но, разве это моя женщина? И разве я – мужчина ее? Что же это? Судьба? Или искушение?» Вадим еще не ведал, что это есть такое – душевное опустошение, которое, как горькое похмелье, обычно поутру, настигает поддавшихся грешному соблазну адюльтера. Не испытал он и чувственной, плотской зависимости еще. Той зависимости, что превращает мужчину в волка. Не хищника, но самца, для которого существует в мире единственная самка – его волчица. Умная, чувственная Рада подарила Вадиму свои ласки, как лечебный бальзам, ощутив нуждаемость солдатика в такой терапии в ту минуту. Здесь же неискушенному Вадиму предлагалась для пробы сразу доза «тяжелого наркотика», за которым следовали неизбежная необратимая зависимость и опустошение.
Когда неожиданно за спиной скрипнула тормозами «волга»-такси, и открывшаяся дверь выпустила пассажира, Вадим еще не осознавал, что делает. Он и не мог осознавать, ибо не он управлял в эту минуту своими поступками. Искушение было так велико, и последствия так опасны, что Ангел-Хранитель взял ситуацию под свой контроль.
– Свободен, шеф? – спросил Вадим водителя, не отрывая взгляда от силуэта женщины в уже единственном сияющем окне на сером фасаде многоэтажки. И получив утвердительный ответ, достал из кармана дубленки смятую «менингитку-петушок», натянул ее на голову и плюхнулся на сидение, бросив таксисту:
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.