Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 6

Прошло несколько дней. Доктор Опарин, прожужжавший в отделении всем уши о своем переводе в Кабул, как-то проговорил заговорчески, вложив в карман халата медсестры шоколадку:

– Рада-радушка! Выручай. Зашиваюсь с передачей дел. Ты сегодня в ночь? Слушай, оставлю тебе несколько историй, проредактируй, пожалуйста, у тебя это хорошо выходит, – льстил бесстыдно с молящим взглядом.

Ну, как тут откажешь. Парень хороший, ни разу не приставал, как другие, да и комплименты выдавал, вроде, не пошлые:

– Уже одно то, что вы, Рада Евгеньевна, не сняли обручальное кольцо вместе с гражданским платьем, вызывает у меня приступ коленопреклонной уважухи к вашей персоне. Будь вы моей женой, я бы это оценил, поверьте!

И вот лежит перед Радой на столе история болезни рядового Бута Вадима Ивановича, в которой черным по белому: «ХРОНИЧЕСКИЙ ПАНКРЕАТИТ» и так далее, и что «подлежит досрочному увольнению в запас» он, и что «годен к нестроевой в военное время» лишь. А лечили-то ваннами. Теперь это все надо подчистить и вписать лечение соответственно новому медицинскому заключению. Обычная практика военных госпиталей. И нигде не пройдет в дальнейшем по бумагам ни контузия его, ни связь с боевыми операциями возможных в будущем проблем со здоровьем.

Не одну такую историю болезни подчистила медсестра Сурмилина без зазрения совести, а вот тут отложила ручку. Долго сидела, вслушиваясь в круговерть душевных ощущений. Понимала, через два-три дня его уже здесь не будет. Но не понимала, почему именно это вертится в мозгу. «Ну, не влюбилась же? Глупость какая! Мальчик совсем. Жалела, наверное?» Вспомнила вздрагивающие от рыдания его плечи. Где-то там, в то мгновение, трансформировалась ее жалость в нежность, и в этом касании губами его губ уже было даже больше, чем нежность. Что-то новое, неизведанное доселе. Рада вдруг осознала, что ей не хочется, чтобы он исчез из ее жизни. Вот так просто исчез, как этот диагноз настоящий в его истории болезни – вырвал лист и все.

А Вадим сидел в палате возле тумбочки и писал письмо домой – матери. Строчки без пауз-раздумий ложились на бумагу, не так, как тогда, – перед маршем, в письме Люде. В этот раз он легко подстроился под эту свою очередную жизненную метаморфозу, написав без зазрения совести: «Новый адрес, мама, сообщу попозже. Скорее всего, будете писать до востребования».

– Бут, тебя медсестра зовет! – донеслось в приоткрывшуюся дверь палаты.

– Сейчас иду! – крикнул Вадим в ответ. Бросил заклеенный конверт в ящик тумбочки и направился на пост дежурной медсестры.

Он уловил в зрачках Рады именно то – тогда, в перевязочной промелькнувшее выражение ее глаз.

– У тебя еще ванны прописаны. Иди захвати полотенце, жду тебя в процедурной, – сказала Рада и опустила взгляд, перебирая бумаги на столе. Немного полноватое лицо ее обрамлял легкий, как бы, неуместный сейчас румянец, и упруго частила вена на красивой шее, передавая Вадиму скрытое волнение.

Он лежал, замерев, в теплой колыбели хвойной ванны, и удары сердца, казалось, взбивали рябь на ровной поверхности воды. Страшно было нарушить всплеском эту возбуждающую тишину, и Вадим лежал неподвижно, ощущая, как остывает вода, а пошевелиться не смел. Вот вылезет из этой теплой, нежной купели и надо уходить – лишь это последующее действие он мог представить. Но уходить Вадим не желал, нет. Он жаждал остаться. Он ощущал за тоненькой тканью шторы присутствие красивой женщины, ведомой (возможно ли это?!) разгоняющим пульс томлением, связанным с ним. Что это?! Тогда – глаза в глаза и успокаивающе-возбуждающее касание губ? Теперь – трепещущая, разоблачающая тоненькая вена на бархатной коже ее шеи? Правильно ли он читает эти подсказки? Достоин ли он сметь коснуться губами этого сигнала несдерживаемой уже чувственности?

– Ты не утонул? – Рада рывком отодвинула штору. – Вода, наверное, остыла. – Осторожно опустила руку в ванну, избегая его взгляда.

– Почти холодная. Давай добавлю горячей.

А Вадим ловил ее взгляд, так как эта возбуждающая в нем желание взрослая женщина застала его в таком положении – нагого, что почувствовал – безразличие или насмешка превратят его в своих же собственных глазах в ничтожество на всю жизнь.

Рада пустила горячую воду и стала легкими движениями руки разгонять ее по ванне, непроизвольно касаясь его стоп, коленей, бедра.

– Тебе тепло? – произнесла тихо и только теперь пустила его взгляд в свои глаза. В них Вадим увидел то, что еще не читал в девичьих глазах никогда. Он понял, что это. Но Рада упредила проскользнувшее шевеление его тела. – Не надо, маленький мой! Не надо, сладкий! Лежи, я все сделаю.

Ее рука с обручальным колечком шевелила теплую колыбель ванны, касалась напрягшегося обнаженного тела Вадима, поднимаясь все выше и выше по бедру, а пальцы другой расстегивали белый халат. Нерастраченная, неналюбившаяся женщина чувствовала и понимала, что своей рвущейся наружу страстью к этому почти мальчику или изничтожит себя в его глазах, или вознесет. Рада, допуская, что она возможно первая у него женщина, упреждала его неумелость, скованность и освобождала спрятанные от самой себя свои эротические грезы. И кто им судья?! Этим двоим! Да будь, что будет! Война все спишет!

Прошла еще неделя, прежде чем, Вадиму Буту было передано распоряжение завтра после завтрака явиться в канцелярию.

Наконец-то! Хуже нет, чем ждать и догонять. Вадиму уже невмоготу было давить бока в этом постылом госпитале. Отбытые в нем дни уже не были сжиганием армейского срока: «День прошел, и черт с ним». Это были уже отрезки, украденные у его молодости. Чувствовал Вадим себя вполне здоровым. Хороший сон и отменный аппетит делали свое дело – он окреп морально и физически, но все же раздумья о будущем омрачали иногда позитивный настрой. Куда он вернется? Кем вернется? Да и к кому? «Готовиться в институт, сидя безвылазно в селе полгода? Комиссованный… Опять в мастерские гайки крутить? Вряд ли машину дадут – опыта практически нет. Нет, в селе он не останется, однозначно. Эх, уехать бы куда-нибудь!»

Одно утешало Вадима. Он – свободен. Неволя – «обязанность священная», которую не объехать, не обойти, уже позади. Теперь и выбор, и решения только в его руках, и он к этому готов. Прожил Вадим за этот год, казалось, целую жизнь. И… умер в той жизни. Сейчас, чувствовал, стоял на пороге новой и сам был новым.

Возле дверей канцелярии в ожидании вызова сидело трое в одинаковых больничных халатах. Двое тихо переговаривались, обособясь, и Вадим подсел к третьему – рыжему, с веснушчатым лицом. Спросил, интуитивно нащупывая располагающий тон:

– Что, тоже отвоевался? Домой подчистую?

Рыжий подвинулся и улыбнулся:

– Похоже, что так. Присаживайся, первого уже вызвали. Я – Иван. Иван Андриевский, а тебя как величать?

– Бут Вадим. Будем знакомы. Ты откуда родом? Может нам домой по пути будет?

– Да нет, судя по твоему акценту, – не земляки. Белоруссия? Украина? – спросил Иван и пожал протянутую руку. – Я с Татарстана. Вот такой рыжий татарин с Набережных Челнов, – улыбнулся.

– Да. Не земляки. Я с Украины, Ваня. Киевская область.

– Ну, до Москвы нам точно по пути. А там – ты на запад, а я на восток.

Они легко сошлись. Наверное, потому, что не задавали друг другу лишних вопросов. Вопросов про ту – прошедшую жизнь и даже о тех причинах, которые привели их каждого в отдельности к этому кабинету 340-го общевойскового ташкентского госпиталя. Тон их беседы был шутливо-ироничным по отношению к происходящему вокруг и больше о планах на будущее. Они оба хотели оставить все пережитое за порогом канцелярии этого лечебного заведения и жить дальше, убыстряя шаг, – убегая, чтобы, не дай бог, не вернуться в ЭТО.

Когда Вадим вышел последним из кабинета, Иван, оставшийся его дожидаться, вскочил:

– Ну, что? Послезавтра? Как и мне?

– Да, Ваня! Послезавтра утром поезд до Москвы. Билеты по воинскому предписанию надо взять завтра. Короче, завтра переоденут, получим документы, возьмем билеты, – день пролетит. Так что, думаю, не замаемся ожиданием.

– Отлично, Вадик! До Москвы вместе.

Рада не дежурила в эту ночь. Небесный Куратор судьбы Вадима почему то так решил. А может это Куратор Рады? И искать ее Вадим не посмел. Не посмел потому, что чувствовал – лишь она, Рада, имела на это право. Право найти и позвать. Право почувствовать, познать еще хоть раз Вадима, как мужчину. Мужчину, которого сама же сотворила. Или всего лишь оставить его в памяти объектом своих эротических фантазий, чтобы улетать, время от времени, в бесконечную неизведанность своего иллюзорного мира страсти, где он будет счастлив стать вечным рабом ее.

Но не воспользовалась Рада этим своим правом, хотя знала дату отъезда Вадима и дежурством поменяться могла. Она знала, что этот мальчик, ставший мужчиной в воплощении ее грез и этим вознеся и ее, и себя на вершину чувственности, уже заражен запомнить этот миг на всю жизнь. Но лишь тогда запомнить, когда ЭТО будет всего лишь раз – один единственный раз. А Рада очень хотела, чтобы Вадим помнил ее. И сама хотела помнить. Помнить его, но не имя. Чтобы в нечастых объятиях своего «благоверного», который, знала, никогда ее не оставит, за ее терпимость не оставит, случайно не раскрыться. И она привыкнет жить с мужем без любви. Да она и привыкла уже.

Глава 7

Площадь трех вокзалов Москвы гудела как улей, перетасовывая пассажиров железных дорог необъятной страны. Зима в столице еще держалась, окопавшись за осевшими, грязными кучами подтаявшего снега, но сил для наступления уже не было. Чувствовалось, что еще чуть-чуть и побежит она без оглядки под ударами тепла, пусть только проткнут солнечные лучи плотно затянувшие московское небо тучи – зимы последний оплот.

Вадим Бут и Иван Андриевский сидели в дальнем углу то ли кафе, то ли столовой, прихлебывая жиденький, непонятно из чего, супчик.

– Хорошо, что горячий, а вкус – помои! – Иван отодвинул тарелку и принялся за вермишель с котлетой. – А ну, это что за харч?

– В этом «общепитовском ресторане» все как в любой столовке, только наценка столичная. Вот если бы было где разогреть тушенку или гречку с мясом из сухпая, нахрен бы нам эта забегаловка. Но жиденькое и горячее – это хорошо, – гасил раздражение улыбкой Вадим.

Два дня пути из Ташкента до Москвы парни прожили на сухом пайке, выданном комиссованным, как последний привет от армии. Вадим, не имевший ни парадной формы, ни шинели, получил еще и комплект, нового, правда, обмундирования «хебе», нательное белье, кирзовые сапоги, шапку и поношенный бушлат с защитными погонами. «Отлично! – подумал, – не придется нашивать погоны и петлицы». Как хранилище для сухого пайка, видя, что рядовой Бут бедный, как церковная мышь, каптер не пожалел немного потасканный армейский вещмешок. А кокарду на шапку то ли зажал, то ли не было уставных в наличии. Поэтому, ничтоже сумняшеся, выдал звездочку пятиконечную с серпом и молотом, да еще – общевойсковые «хомуты» на петлицы.

– Не боись, – хлопнул каптер Вадима по плечу, – даже столичные патрули не станут связываться с комиссованным.

«Как «партизан» буду», – улыбнулся про себя Вадим. Брезентовый ремень со стальной, слегка покрытой налетом ржавчины бляхой, вообще развеселил:

– Вот это героем по селу пройдусь! Умора!

Шутки шутками, но в таком, так сказать, «непрезентабельном» виде явиться с армии – это надо было пережить.

Небогатые оба на финансы, в дорогу взяли только бутылку коньяка – водки на вокзале не нашли, по паре бутылок жигулевского пива да две булки хлеба. И постучал колесными парами по стыкам рельс поезд «Ташкент – Москва» на север, увозя двоих несостоявшихся «дембелей», но состоявшихся мужчин.

Уже в пути, приняв по первой «Армянского» раскрыли Иван с Вадимом друг другу каждый свое – пережитое, наболевшее, запрятанное.

Сначала Вадим, чувствуя, как с каждой волной воспоминаний все мощнее стучит в черепе зашитая в бровь рукой Рады боль, казалось навсегда отвалившая. Как тогда – в госпитале у психолога, дошел Вадим в рассказе своем до бордовых потеков на броне БТРа и обхватил голову клещами ладоней:

– Нет, Ваня! Не могу! Не помню ничего дальше. Взрыв – и очнулся в госпитале.

Помолчали, глядя невидящими взглядами на пробегающий за окном пейзаж. Боль понемногу стихала.

– Давай выпьем, Вадик! Моя повесть без ста грамм не напишется.

Выпили. Заскребли ложками в жестяных банках с гречневой кашей, закусывая.

– А я, Вадим, жалею. Жалею знаешь о чем? Что не протянула колонна еще хотя бы метров пятьдесят. Наша «бээмпешка» уже почти на выходе из тоннеля была. Какого хрена стали, так и не знаю. Перевал там есть такой – Саланг называется, ты до него не дошел. И тоннель до трех километров почти. Мы хорошо шли. От самого Термеза практически без ЧП. Согрелись под броней и кимарили. Что нам – пассажиры, это у водил спины мокрые от серпантинов. А тут вдруг бац – и стали. Стоим и стоим, информации – ноль. Дизеля рокочут, и начало дымком пованивать сначала. Открыли люки, полезли на броню, а там вообще нечем дышать от солярового смога. Кто за противогаз, кто бежать бросился. Да куда? Разве знаешь, где ближе свет – спереди или сзади.

Иван отхлебнул «Жигулевского» с бутылки. Веснушчатое лицо покрылось красной испариной, и блестели то ли от слез, то ли от выпитого, глаза.

– Старший машины орет: «Назад! Всем лечь!» и зашелся в кашле. Я плашмя между гусениц – шлеп и под БМП, будто там воздух чище. А дышать нечем, от кашля рвет. Натягиваю противогаз на морду, но клапана то в маске нет – сам вырвал, чтобы на марш-бросках в учебке не сдохнуть. Потом много задавал себе вопрос: как спасся? Наверное, что под «бээмпешку» залез. Там вроде как сквознячек образовался. Но сознание я там потерял, очнулся уже в вертолете. Вот такая моя повесть, Вадим.

Он плеснул коньяк в стаканы, свой вылил в рот, не чокаясь, и откинулся на стенку купе, глядя в окно на свое отражение. Окутанная в темень ночи необъятная казахская степь проносилась за окном, обнаруживая себя, время от времени, мигающими огнями полустанков.

Вадим тоже молчал. Он не хотел слушать эту трагическую быль Ивана. Опять череп раздвигала змея-мигрень, спровоцированная воспоминаниями. «А может от алкоголя это? – вдруг пришла мысль. – Не идет на душу».

– Ладно, Ваня, – Вадим отодвинул стакан с янтарной жидкостью на дне, – давай забросим эти душещипательные мемуары.

Он пересел к Ивану и обнял дружески за плечи:

– Лучше о том, что впереди, давай. А это все попробуем забыть. Это надо забыть, дружище! Забыть! Там, куда мы возвращаемся, вряд ли интересны будут наши россказни кому либо. Не поверят, потому что. Не поверят, Ваня. Вот так.

– Наверное, ты прав, брат. Знаешь, я позже, уже в госпитале, узнал, что там тогда полтора десятка солдат наших задохнулось. Мне и самому вериться и не вериться. Не хватило метров пятьдесят. Может все и обошлось бы у меня? А так имею «белый» военный билет и болячку на всю жизнь – «атопическая астма» называется, – грустно улыбнулся Иван.

Они еще долго разговаривали, так и не допив коньяк. Вадим было глотнул пива, но почувствовав, как реакцию, возбуждение головной боли, отодвинул и «Жигулевское». Вагон качало, как колыбель, и даже резкие, ритмичные стуки колес на стыках рельс убаюкивали и успокаивали.

И вот через двое суток сидели уже они в убогой забегаловке на площади трех вокзалов Москвы, разомлелые от горячего супчика, и прихлебывали жиденький чаек, глядя на грязные кучи снега за окном. Сдружились за эти несколько дней Вадим Бут и Иван Андриевский, повязанные схожими армейскими судьбами, но расставания грусть не вязала их разговор.

– Ладно, Иван, пора мне. Пока на метро до Киевского доберусь, пока возьму билет, время и сплывет. Если выбирать между «ждать» и «догонять», то по мне лучше уж ждать, – улыбнулся Вадим, поднялся из-за стола и стал застегивать бушлат.

Иван достал из кармана кителя ручку, написал на салфетке несколько цифр и протянул Вадиму:

– Возьми на всякий случай. Вряд ли увидимся когда-нибудь, но звони в любое время дня и ночи, когда захочешь вспомнить. Про ТО вспомнить. Надеюсь, в ту минуту я буду дома. Я не люблю писем, поэтому не беру твой адрес, но звонка буду ждать.

Они оба знали, что так просто ТО не забыть. И чтобы не остаться с прошлым наедине (ибо кому нужна откровенность «негероев»), оставляли себе этим телефонным номером шанс – как последний патрон. Или как исповедь перед прощением. Им, каждому в отдельности, было о чем исповедаться, но греха, за который надо просить прощения у Бога, эти два бывших солдата не совершили – не убили никого на той войне.

Глава 8

Киев встретил прямо таки весенним теплом. Ничего не изменилось в украинской столице за десять прошедших месяцев, ничего не бросилось в глаза. И вроде как и Вадим не истосковался за почувствовавшими весну киевскими каштанами, да и домой не летелось.

Он так ничего и не написал матери о демобилизации и теперь чувствовал неотвратимое приближение неминуемой моральной экзекуции – объяснить родне свое явление. А как быть с Людой? От военкомата, где он должен стать на воинский учет до ее общежития совсем ничего – прямо через парк, где позапрошлой осенью собирали они вместе ласкавшие ладони каштаны, цвета ее глаз. И лавочка там под большущим кустом сирени, что рождал у них, замиравших в поцелуе, иллюзию, мол, не видит никто. Мысли. Мысли. Почему человек не может отключить их, как выключателем свет? Как бы хорошо было, как спокойно.

Представил себя в этой форме, в этом потасканном бушлате, подпоясанным брезентовым ремнем с ржавой бляхой. «КрасавЕц», ничего не скажешь! Конечно, это будет сюрприз для нее. Может даже обрадуется. Может у нее еще никого нет, всего то пару месяцев прошло от того его письма перед рывком 40-й армии «за речку». Представил встречу. «Вадим! Ты?! Откуда?! В отпуск?!» «Да вот, понимаешь, тут такое дело, – комиссовали».

Вадим улыбнулся горько и направился к автобусу, что, прошипев открывающимися дверями, замер на четвертой посадочной платформе. И автобус, и платформа посадочная – все было, как при возвращении его после попытки покорить инженерно-танковое и автодорожный полтора года назад. Все было то же, только он – Вадим Бут был уже другой.

«…Тот же лес, тот же воздух, и та же вода, только он не вернулся из боя…» Высоцкий, вдруг прохрипевший строчкой из знаменитой песни в грустных мыслях Вадима, как ни странно, вернул его в не такую уж плохую реальность: «А я вернулся. Вернулся, и это главное».

Прапорщик – тот самый, что вписал фамилию Вадима на шоферские курсы, вычеркнув фамилию местного блатного, даже не повернул головы в сторону солдата, сидевшего перед дверью в его кабинет. «Не узнал, – грустно подумал Вадим. – Ну, конечно. Мало ли таких у него перед глазами мелькает. А может это я так изменился?»

Прапорщик узнал. Но закаленные водкой нервы спеленали его эмоции в тугой жгут. Иначе нельзя. Иначе – пулю в висок без посмертной записки. Прапорщик вчера передал родным уже вторую цинковую посылку с далекого Афганистана, проследовавшую, как и надлежало, через райвоенкомат. Теперь у него прибавилось обязанностей, а с ними и повода выпить. Выпить в одиночку и помянуть. И тех, которых передал родным в цинковой упаковке по накладной «груз 200», и тех, кого раскатал своим танком на мосту через Дунай в Будапеште в 56-м. Он не вымаливал этим прощения, нет. Прапорщик знал, что главный судья для него – это он сам.

Нервы ослабили узел, когда увидел в военном билете Вадима печать 340-го общевойскового госпиталя в городе Ташкент:

– Ты был ТАМ?

Старый, битый жизнью прапорщик смотрел на бывшего своего пацана, что за год с небольшим стал мужчиной и все читал в его глазах. И Вадим это понял, потому и промолчал.

– Куда теперь? – спросил прапорщик, шлепнув на страничку штамп о постановке на учет «годного к нестроевой в военное время» рядового запаса Бута Вадима Ивановича.

Вадим мял в руках бумажку, что вынул с военного билета, – салфетку с номером телефона в далекой Татарии. Он в секунду принял для себя решение – однозначное и необратимое, он уже научился этому.

– В Россию поеду, в Набережные Челны. Друг у меня там.

– A-а, на КАМАЗ. Ну, что ж, верное решение. Чего в селе прозябать, у тебя вся жизнь впереди. Удачи тебе. И вот еще что, – как бы спохватившись, что вновь затягивающийся узел нервов задавит рвущуюся наружу подходящую, как он понимал, нотку эмоции, такую нужную сейчас этому бывшему солдату, прапорщик произнес, глядя в глаза:

– Ты, Вадим, постарайся забыть все ТО. Через «не могу» забыть. Не тяни по жизни эту дохлую кошку, брось. Начни жизнь с чистого листа. В твои годы это получиться, поверь. Иначе от мыслей проржавеет душа, и спасение одно останется – водка. Но и она ненадежное обезболивающее для вскрывающихся ран, когда катишься вниз по склону. Ты меня понимаешь.

И шлепнул в военном билете Вадима, рядом с поставленным ранее штампом, штамп «с учета снят».

До отправления киевского автобуса оставалось полчаса. Вадим забрал последнее место на последний рейс. «Значит решение верное, – подумал, восприняв это как подсказку Судьбы, – вот только денег лишь на билет до Москвы».

Купил в буфете пирожок, сдачу попросил пятнадцатикопеечными монетами. Когда первая монета провалилась в утробу междугороднего телефона-автомата, почувствовал – сейчас момент истины. Судьба вторично намекнула о правильности принятого решения, когда в трубке послышался голос Ивана: «Да, я слушаю».

– Ваня, привет! Узнал?

– Вадим! Дружище! Как я рад тебя слышать! Ты уже дома? Как твои дела?

– Иван, боюсь, монет не хватит, послушай! Ты можешь мне выслать на Казанский рублей тридцать или пятьдесят?

Лишь секунды размышлял Иван, но за эти мгновенья он понял все. Вадим почувствовал это.

– Ты когда будешь в Москве, Вадик?

– Думаю, послезавтра. Не знаю, как с билетами из Киева.

– Значит, слушай меня внимательно! Деньги тебя будут ждать в сберкассе на Казанском вокзале, ты меня понял?

– Да, Ваня.

– Я жду тебя, Вадим! С нетерпением жду! Приезжай.

В трубке щелкнуло – денег хватило как раз.

Вадим закинул тощий вещмешок с оставшейся банкой тушенки и сменой белья за спину и направился на посадочную платформу – рейс на Киев уже объявили, и автобус принимал пассажиров. Рядом с ним пятился задом, отправляясь, последний рейс на село – родину Вадима, где его никто не ждал сейчас. «Может, надо было на этот брать билет? – грустно подумал, провожая глазами рубиновые звездочки габаритных огней удаляющегося «ЛАЗа». – Сказал бы, что в отпуск, сюрприз, мол. А через десять дней уехал бы».

Не уехал бы, понимал. Завяз бы в этих, теперь непонятных после письма его, отношениях с Людой и пришлось бы признаться о причине демобилизации. Ему нужно было время, чтобы с этим смириться, может, и ее забыть. Потом можно будет вернуться. На «дембель». Через год.

Автобус, оставив позади перечеркнутое красной полосой на дорожном знаке название райцентра, набрал скорость и понесся в сумерки. Вадим закрыл глаза. Помалу исчезал из сознания отпечаток белой таблички с названием, лишь кроваво светилась и не пропадала красная косая полоса знака, как бы перечеркивая прошлое.