Текст книги "Дорога в один конец"

Контейнерный терминал в Клайпеде Вадим нашел без проблем. Небоскребы из морских контейнеров были видны издалека. Две сотни китайских шин для грузовиков пожилые грузчики, ностальгирующие по СССР (видно в угоду дальнобойщику, соблазняя того купить у них явно сворованную ручную лебедку) загрузили быстро.

Затаможился Вадим на месте погрузки и в три часа по полудню готов был ехать домой. Маршрут Клайпеда – Вильнюс – Минск – Гомель – Киев навигация выбила почти идеально прямой линией, как бы гася разбушевавшиеся воспоминания в душе и возвращая в желанную реальность. Берестовица и Пограничный остались далеко в стороне, и, казалось, где-то в той другой жизни.

Человеческая память норовит упрятать неприятное, плохое в глубины подсознания. Для человека естественно помнить больше хорошее. Но иногда случайность (ох, уж эта случайность!), как отмычка, открывает заржавевшие замки прошлого. И человека тянет вернуться туда, где так остры пережитые когда-то ощущения, – благо, всегда есть шанс вернуться в настоящее. Но гарантирован ли этот шанс поддавшемуся на искушение? Вот вопрос.

Красная линия маршрута навигации, пробившая навылет название «Берестовица», стала отмычкой к тяжелым замкам, что Вадим Бут навесил на свою память. Он не хотел открывать этот затхлый склеп, в котором с таким трудом похоронил когда-то апокалиптическую картину того страшного взрыва в горах Гиндукуш. Чтобы избавиться от преследовавших адских видений пришлось похоронить и юность, и армию, и даже любовь. Он обязан был тогда умертвить свою память, чтобы родиться вновь. Родиться способным радоваться жизни, способным любить и сострадать.

Глава 2

«Туман? Сумрак? Еле-еле пробивается свет. Как будто сквозь толщу льда, который навис прямо над лицом. Где я? Не могу пошевелить конечностями и дышать трудно. Холодно. Как в замерзшей яме с водой. А как же дышу? Я же дышу?! Да, дышу. Давай попробуем повернуться. Ох! Боль!!!»

Яркий свет, проломив лед, больно ударил в зрачки. Вадим зажмурился. Замер. Боль медленно уходила. Осторожно открыл глаза. Белый потолок. Повел взгляд в сторону. Опять боль. Закрыл глаза. Только веки можно приподнять без боли. «Где я? Что со мной?» Свет мерк, и затягивалась промоина во льду, гася сознание.

Колонна ушла, оставив на пятачке санитарный «УАЗик» под прикрытием БМП. Ждали вертолет. Ветер с морозцем подымал поземку.

В тесном санитарном фургоне скрючились четверо раненых. Один, без сознания, лежал на носилках. Над ним склонился прапорщик-фельдшер, держа в поднятой руке бутылочку капельницы. В боевом отделении БМП лежали трое убитых. Механик-водитель и старший машины – лейтенант сидели молча и курили сигарету за сигаретой. Монотонно урчал двигатель, нагоняя под броню соляровый выхлоп.

Вдруг раздался протяжный стон. Водитель и лейтенант повернули головы, скорее в недоумении, чем от страха. Один из лежащих – босой, в закопченном изорванном обмундировании, шевелился, мыча сквозь стиснутые зубы.

– А медик сказал, что он умер, – удивленно пробормотал механик-водитель.

Лейтенант нажал тангенту рации:

– Прапорщик! Слышишь меня?

– На связи. Чего тебе?

– Хреновый из тебя диагност, прапорщик. Живого в «двухсотые» записал.

– Ну, что ж, – рация выдала секундную паузу, – сто лет ему жить, значит. Пусть полежит там. Внешних ран нет. Он контуженный. А здесь повернуться негде.

На крохотный пятачок, поднимая тучи снежно-песочной пыли, садилась «вертушка».

«Гул!? И запах знакомый!? Так пахло, когда шли танки через село! Танки! Деда, танки! Калитка закрыта, а они уже идут! Почему не могу открыть калитку?! Я не могу поднять руку!!!»

– У меня приказ забрать только раненых! – штурман вертолета старался перекричать шум турбины. – Давай быстрей! Быстрей, прапорщик!

Подали в дверь вертолета носилки с тяжелораненым.

– Подожди! Один еще в БМП, с «двухсотыми»!

– Что? Ожил? – штурман оскалился в улыбке. Цинизм на войне помогал, нет, не выжить, цинизм на войне жить помогал.

«Вертушка», сдув остатки снега с пятачка, понесла убереженных подальше от той земли, что так неприветливо встретила их – незваных, изначально проклятых.

А еще трое, покачиваясь на полу боевого отделения БМП, поехали дальше вглубь чужой страны, как бы, желая продлить хоть на несколько часов пребывание свое здесь. Согласно Закону СССР о всеобщей воинской обязанности они отдали Родине самую главную свою дань – жизнь. Жизнь не то чтобы прожитую, жизнь даже не начатую. И, казалось, желали побыть в этом чудном, невиданном горном мире еще чуть-чуть, пока «черный тюльпан» не унесет их на север навсегда. Но опустит в родных краях на землю лишь тела, оставив над этими сияющими вершинами на небесах их невинные души.

Вадим Бут пришел в сознание через двенадцать дней. Десять из них он числился в 340-м общевойсковом госпитале города Ташкента как неопознанный. На одиннадцатый день бюрократическая машина Управления кадров Советской Армии выдала результат, и в канцелярию госпиталя поступило личное дело рядового Бута Вадима Ивановича, в котором находились его военный билет и водительское удостоверение.

Как следовало из документов, рядовой Бут до декабря 1979 года проходил службу в 105-м пограничном полку КГБ СССР, что дислоцировался в столице Германской Демократической Республики, и для дальнейшего прохождения службы был направлен в Пянджский погранотряд Среднеазиатского военного округа.

Как он попал контуженным на обочину закатанной в лед трассы в горах Гиндукуш? Госпитального особиста, листающего личное дело солдата, это не особенно интересовало. Явно не дезертир – прикинул, да и под категорию «самострел» с такой контузией не подпадал. Обычная наша совдеповская неразбериха – решил особист, и бросил папку в общую кучу – пусть лечиться, а там – как врачи решат. Так рядовой Бут избежал допросов пронырливых ищеек секретного отдела, озабоченного всплеском дезертирства и членовредительств в новоиспеченной 40-й армии.

Сквозь неутихающий в ушах давящий звон Вадим услышал скрип открывшейся двери. С трудом приподнял веки. В небольшую двухместную палату вошли несколько человек в белых халатах. Один, заметив открытые глаза Бута, подошел и спросил, внимательно вглядываясь в лицо:

– Вы меня слышите? Можете говорить? Назовите фамилию, имя.

Солдат пошевелил запекшимися губами:

– Бут… Вадим… Иванович…

Врач перевел удовлетворенный взгляд на коллег, как будто говоря: «Вот видите! Я был прав». Повернулся к больному:

– Как вы себя чувствуете?

Вадим уже изнемог от трех сказанных слов и хотел быстрее в спасительное небытие потери сознания, но все же выдавил сквозь зубы:

– Болит… Все болит…

Врач взял безвольное запястье, прослушал пульс и, заметив шевеление век на изможденном лице, наклонился к солдату:

– Это пройдет. У вас тяжелая контузия, но серьезных повреждений нет. Нужно только время. Наберитесь терпения, все будет хорошо. Боли мы снимем. – И осторожно спрятал руку Вадима под одеяло.

Перешли ко второму раненому с забинтованной головой, что неподвижно лежал, опутанный проводами датчиков и трубками капельницы. Как во сне к Вадиму долетели обрывки фраз, произнесенные вполголоса врачами: «Пулевое в голову с задеванием правого полушария… Восьмые сутки… Искусственная вентиляция… Аритмия… Скорее всего…» И опять то ли сон, то ли потеря сознания у Вадима.

– Скорее всего, не жилец. – Палец доктора приподнял веко закатившегося глаза раненого. – Но, чем черт не шутит. И на двенадцатые сутки, бывает, оклемаются, – повел взглядом в сторону Бута, – и вполне адекватные.

– Но, не с «пулевым с задеванием», дорогой коллега. Какая, уж, в этом случае адекватность, – бесстрастно ответил кто-то. Другие промолчали.

Врачи вышли. Бесшумно впорхнула молоденькая медсестра в накрахмаленном колпаке с красным крестом. Бегло окинула профессиональным взглядом застывшие на кроватях фигуры, частоту падающих капель в капельницах, показания приборов. Поправила занавеску на окне и так же выпорхнула, не заметив согбенного ангела в изголовье того, что с «пулевым с задеванием». И капли в его капельнице перестали падать.

«Гробарь» с роты обеспечения госпиталя привычно сколотит неказистый гроб. После того, как 40-я армия двинулась «за речку» помощь интернациональную оказывать, многое здесь – в госпитале, вошло в привычку Медсестры уже не теряли сознание при виде окровавленных стонущих тел. И солдат-«гробарь» понял, что лучше загонять гвозди в крышки им же сколоченных гробов здесь – в Ташкенте, чем трясущимися руками патроны в пулеметную ленту где-нибудь «на точке» в неприветливых горах «братской» Республики Афганистан.

Жестянщик запаяет цинковую оболочку гроба, и с ощущением хорошо сделанной работы раскурят солдатики по «косячку» из местной «травки». Глубоко втянут расширяющий зрачки сладкий дым и замрут с блаженной улыбочкой на физиономиях: «Не так уж жизнь плоха».

И уже не «черный тюльпан» понесет тело несчастного в родные края, а обычный рейсовый «борт» Аэрофлота. Умершие в госпиталях не войдут в число тех пятнадцати тысяч четырехсот человек боевых потерь Советского Союза за десять лет «афганского интернационализма». Не войдут. Не удостоятся, так сказать, не сподобятся. Вот такая лотерея и такая математика той необъявленной войны.

Могильная тишина воцарилась в палате. Старинная кладка стен неврологического отделения глушила звуки расположенного по соседству железнодорожного вокзала, где жизнь кипела уже с примесями войны. А Ангел-Хранитель контуженного бережно укрыл своего опекаемого смирительным покрывалом беспамятства – единственной пока защитой того от страшных болей.

Глава 3

Зима в этом южном городе сдалась еще в конце января. По ночам она еще стелила подбитое изморосью одеяло тумана, но раннее солнышко своими лучами-саблями легко кромсало густую пелену, высушивая и быстро подогревая сырой утренний воздух.

Все мало-мальски ходячие неврологического отделения после обхода тянулись в старый парк, пропахший прелыми прошлогодними листьями. Солнце тянулось все выше и выше, и вот уже исчезал помалу тленный запах уснувшей осенью природы, а рвался в оживающий мир молодой, задорный, неусидчивый аромат первой зеленой травки и набухающих почек.

Вадим присел на «свою» скамейку. Тихонько нащупал позу, при которой, казалось, притихает боль, и, закрыв глаза, подставил лицо теплым солнечным лучам. Он облюбовал эту скамейку еще, как только начал с трудом выходить на прогулки. Она стояла в стороне и была без одной доски, этим, наверное, не привлекая желающих присесть. За это и оценил ее Вадим, искавший уединения, а в уединении – спокойствия и возможности хотя бы притупить, хоть ненадолго, бесконечную головную боль.

Скамейка стояла впритык к старому ясеню. Вадим, сдвинув шапку на лоб, прижимал затылок к шероховатой коре и так сидел, замерев. И боль потихоньку уходила. Казалось, старое дерево, насмотревшись на своем веку страданий прошедших через госпиталь солдат, стало целителем. Этот худой, изможденный постоянной мигренью солдатик, кажется, почувствовал в дереве этот дар, и ясень на каждом сеансе усердно, по капельке, уносил своими разбуженными весной соками хворь этого несчастного. А может это Вадим напридумывал себе? Но ему становилось легче.

Его лечили усердно. Лейтенант Опарин – лечащий врач рядового Бута, уделял особое внимание своему пациенту. На примере этого выжившего в страшной контузии солдата молодой доктор имел намерение писать диссертацию. Писать когда-нибудь потом – после. После войны. А пока недавний выпускник медицинского института набирался практических знаний. Но ему казалось, что здесь этой практики недостаточно. Надо туда – «за речку». Там и теория с практикой в одной связке, там и год – за три, там и ордена, и «чеки», и дефицит. Ну, и слава, конечно. Хотя, лейтенант медицинской службы Опарин был не настолько честолюбив. Он был в меру честолюбив. Как и в меру склонен к состраданию, а так же и цинизму – так обостряющегося у медиков на войне.

Лейтенант Опарин написал рапорт о переводе в Кабульский госпиталь. Ходили слухи, что это самый большой госпиталь в мире намечается – тысяч на пять мест. Вот туда попасть бы! Вот там практика! Он очень хотел поднять этого контуженого парня и вернуть в строй. Это должны оценить при рассмотрении рапорта – был уверен.

Удостоенный особой опеки больной Бут быстро шел на поправку. Физические параметры приходили в норму, но моральное состояние оставляло желать лучшего. Был замкнут, неразговорчив, неэмоционален. Опарин предполагал, что это от перманентных головных болей, переходящих в жестокую мигрень, – последствия контузии. Также оставались проблемы с памятью. Нить воспоминаний Бута обрывалась на открытой во время остановки колонны банке тушенки, содержимое которой не пошло на душу солдату.

«Дальше ничего не помню», – сквозь зубы выдавливал Вадим. Упирал остекленевший взгляд в одну точку, или, обхватив голову руками, начинал раскачиваться со стороны в сторону и подвывать утробным стоном. Опарин подавал знак психологу и заканчивал очередной сеанс-попытку восстановить в памяти больного цепочку событий. Он предполагал, что вспомнив трагические минуты и пережив вновь стресс, уже всего лишь стресс, а не страшное потрясение, Бут, наконец-то, начнет жить дальше. Как бы, переступит через этот барьер, и память упрячет в глубины подсознания пережитое – ведь человеку свойственно, в большинстве своем, помнить лишь хорошее и только это хорошее нести по жизни.

Но сеансы у психолога не давали желаемого результата, как ни бился доктор Опарин. И не могли дать. Потому, что Вадим Бут помнил ВСЕ! И засохшие потеки крови на угловатом бэтээровском носу, которым водитель Бут подталкивал буксовавший на подъеме «наливник». И «камазиста» с «наливника» Семена – почти земляка из Белгорода, судорожно цепляющегося за баранку сползающего в пропасть тягача, как будто этим можно было спастись от страшного конца. И капитана Самохина, который в смертном отчаянии превратил такую совсем не страшную колесную бронемашину с, казалось, чуть ли не игрушечным пулеметиком в маленькой башенке, в ужасного монстра, пожирающего и своих, и чужих.

Скрежет раздираемого разрывными крупнокалиберными пулями железа, пальба со всех сторон, переходящая в какой-то апокалиптический вой, набатный гром врезающегося в поверженный «наливник» БТРа – все это заканчивалось яркой вспышкой обрывающейся киноленты и приносило облегчение Вадиму.

Но до этой спасительной вспышки каждая секунда пережитого ада растягивалась в воспоминаниях в бесконечность. Поэтому и тормозил Вадим память на янтарных ломтиках тушенки, вывернувших нутро. И не говорил психологу о бурых потеках на броне, бросившихся в глаза тогда.

С этих впечатавшихся в память страшных следов в воспоминаниях начиналась война. А он хотел НЕ ПОМНИТЬ ее. Только до этой злосчастной банки тушенки и все. Или до Термеза? А может только до Берлина? А может до третьего мая прошлого года, когда призвался? Помнить прошлое лишь до этой даты, а все последующее стереть из памяти и начать жить от луча света, пробившего ледяную капсулу, в которой очнулся? О, если бы можно было так!

Ведь именно там, за той датой – 3 мая, осталась Люда. Не придуманная в письмах с треугольником штампа полевой почты, которыми засыпал любимую, спасая себя, Вадим. А реальная, в коротком ситцевом халатике, такая теплая и мягкая, хоть пальцами коснись и ощути, хоть закрой глаза, поймай тепло отдающихся губ и растворись в нереальности. К ней такой он так хочет вернуться. Только бы стереть ее придуманную. Не знать пресных писем ее, невыносимых пауз между этими пресными письмами не знать, а еще – НЕ ОТПУСТИТЬ ее. Вадим помнил, что отпустил Люду своим последним письмом, то ли спасая себя, то ли губя.

Но уже ничего вернуть нельзя. Да и забыть эти месяцы, вычеркнуть из жизни, увы, не получится – понимал Вадим. Потому что тот индивидуум, проломивший вслед за лучом света лед капсулы забытья, был другим. Все помнил, но стал другим. Каким? Не было сил лезть в дебри анализа. Боль. Тупая, парализующая мысли боль, казалось, разламывала череп. Целитель-ясень помогал уверовать, что уходит она потихоньку. Вверх, к самой высокой ветке поначалу, а потом медленно-медленно в землю, к корням дерева, и растворяется, исчезает там навсегда.

Дремал, не дремал, но слух стал улавливать фразы из разговора на соседней скамейке.

– Что ты принес, салабон? Я тебе какую заказывал? С фильтром. А ты что приволок? «Приму» вонючую? Три секунды – и уже помелел за сигаретой, чмо! Минута тебе, а то урою, понял? Броском, марш! Стой! Упор лежа принять! Отставить! Если через минуту не будет курева, сдохнешь у меня тут, понял? Чмошник вонючий.

Вадим приподнял надвинутую на глаза шапку и посмотрел в сторону говорящего. Что-то знакомое улавливалось в интонациях, к которым так и не привык, да и бояться научиться не успел. Закрыл глаза, вновь прислонившись к спасительному дереву. Боль притихала, подпуская дремоту.

– Что ты сказал, гнида? А меня волнует? Я какую задачу поставил тебе, салага? Почему не выполнил приказ? А ну бери, сука, и жри эту «Приму»! Жри, я сказал! Вот так. А теперь упор лежа принять! Пятьдесят раз отжался! Считать в голос! В голос, я сказал! Вот так.

«Круглик! – вдруг озарило Вадима. – Точно он! Вот уже воистину – гора с горой не сходятся».

– Что, сдох, чмо? И десять раз не отжался и сдох? А ну вставай, плесень!

Послышался вскрик и глухой звук упавшего тела. Вадим открыл глаза. Фигура в измазанном больничном халате, скрючившись, лежала на земле, а сержант Круглик пинал ее ногой. Без усердия, а, скорее, брезгливо. Еще трое сидели, развалившись на скамейке, и раскидывали карты – играли в «очко».

– Подымайся! Подымайся, дерьмо собачье! И откуда эта плесень в армию попадает? Мамкины сынки! А потом вешаются. А командир виноват! Да, чмо? Я тебя спрашиваю! Ты удавишься, а командира под суд, да? Иди, падла, вешайся! На глазах у меня вешайся только, падаль! А то у меня один удавился, вот такое же отребье! Так затаскали особисты. Из-за такой гниды, как ты, затаскали! Так хоть увижу, как удавишься! Иди, вешайся!

Фигура поползла в сторону, всхлипывая. Круглик за ней, подгоняя пинками.

Вадим, как сомнамбула, поднялся:

– Товарищ сержант.

Круглик обернулся. Трое за картами не среагировали – на кону был крупный банк.

– Товарищ сержант! – вновь окликнул Вадим и медленно двинулся к удивленному Круглику. Замызганная фигура на земле все так же скулила вполголоса.

– Чего тебе? – настороженно спросил сержант, присматриваясь к странной личности.

Вадим остановился за два шага и уперся взглядом в раскрасневшееся лицо Круглика. Боль в черепе била кувалдой, стараясь расколоть голову и вырваться наружу.

– Я был у вас на пересылке, не помните? – Тон вопроса никак не гармонировал с остекленелым, почти безумным взглядом Бута.

– Ну. – Сержант вспомнил этого пограничника. Странный какой-то. – Ты что, обкуренный? – спросил удивленно.

– Мы были вдвоем. Я и Валик. Валентин Обиход. Он у вас остался, – не обращая внимания на вопрос, медленно, с расстановкой, промолвил Вадим. – Где он сейчас?

Было притихшая на земле фигура вновь заскулила.

– Что, мразь, ожил? – среагировал сержант. – Давай, давись! Вон на поясе своем давись, сука! Или тебя подсадить? – Круглик уже остервенело пнул ногой свернувшегося калачиком бедолагу.

Вдруг резко подскочил к Вадиму, схватил толстыми цепкими пальцами за отвороты больничного халата и выкрикнул визгливо:

– Обиход? Дружок твой? Удавился твой кореш на собственном ремне! Удавился и разрешения не спросил, гад! А мне дисбат шьют из-за такой вот мрази! Вставай!

Круглик опять набросился на лежащего.

Боль ломила череп, и казалось, еще чуть-чуть и разлетится он на тысячи кусочков, и в этом взрыве боль исчезнет. Как исчезла испепеленная взрывом картина апокалипсиса в горах Гиндукуш. Пусть вместе с сознанием, пусть даже грозит опасность не вернуться, не пробить лед капсулы-могилы! Пусть! Вадим с нетерпеливой дрожью ждал этого момента, но череп держал боль.

«Надо ей помочь! Надо помочь боли вырваться! Вскрыть!» – И Вадим сделал шаг к беснующемуся сержанту.

– Что? Чего хочешь? Защитить его хочешь? – брызгая слюной, Круглик опять схватил Вадима за отвороты халата и резко дернул. В расширенных до невозможности зрачках Бута он на мгновение увидел свое отражение. И показалось сержанту Круглику, что именно оттуда хлестнуло ослепительным огнем.

Кувалда рвущейся наружу боли удесятерила силу удара. Вадим одним резким взмахом головы размозжил лбом нос сержанта. Тот, закрыв лицо руками, охнул и осунулся спиной по дереву. Вадим упал перед ним на колени, отодрал руки сержанта и с новой силой влепил лбом в залитую кровью физиономию. Раз, второй, третий. Круглик безформным мешком завалился на спину.

Скорчившаяся и скулившая со всхлипами фигура опущенного издала пронзительный крик ужаса, когда Бут, оперевшись на руки, почти лежа, выплевывая свою и чужую кровь, начал бичевать лбом превратившееся в кровавое месиво лицо Круглика. И с каждым ударом, чувствовал Вадим, выплескивалась из его черепной коробки порция той так изводившей его ядовитой хвори, в которой перемешались и боль за замордованного друга Валентина Обихода, и боль за истерзанного безымянного изгоя, и своя собственная измучившая до смерти змея-мигрень.

Подбежавшим картежникам предстала ужасная мизансцена. Два сцепившихся, без сознания, тела с окровавленными до неузнаваемости лицами, и бьющаяся в истерике в трухе прелых листьев фигура опущенного.