Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 14

Наряд на кухню был воспринят бойцами 11-го взвода, как интересное разнообразие в череде приевшихся занятий, а также маячила возможность подкрепиться. Зелено-защитная от еще необтрепанной формы с алыми пятнами погон братия быстро нагуляла аппетит и уже через неделю сметала все со столов подчистую. Вадим, который с детского сада всегда процеживал ложкой борщ, оставляя его компоненты в тарелке, теперь вылавливал гущу и с наслаждением хрумкал смесью щавеля, травы и одуванчиков. Добавку не просил, было унизительно. К таким намертво прилипало тавро – «желудок». Особенно неприятно это выглядело со старослужащими. Были даже и сержанты, ничтоже сумняшеся, тянувшие миски к раздающему за добавкой. В полку кормили хорошо, но за восемь месяцев гона они голод так и не утолили, и здесь не опускаться перед «салагами» воли не хватало.

Практическое отсутствие на кухне моющих средств, кроме соды, превращало наряд в каторгу. Куча проверяющих норовила провести пальцем по столам или посуде, и неизбежно поступала команда «перемыть». Подхарчиться тоже удачи не выпадало. Голодная свора оставляла в бачках на столах только мутную жидкость. Много оставалось лишь хлеба. В основном «черняги» – кислого и невкусного, мучившего, впоследствии, страшной изжогой.

В варочном цеху стоял большой целлофановый мешок с комбижиром, похожим на что-то среднее между парафином и смазкой ЦИАТИМ. Мордастый повар снисходительно позволял намазать им кусок «черняги». Соль была на столах, а луковицу воровали солдатики в заготовительном цеху.

А в отдельном углу столовой румяные бойцы в зеленых погонах неспешно насыщались, прямо таки, домашней едой. Среди кухонного наряда нашлись такие, кто, пересилив страх перед наказанием, пошли на контакт с погранцами и приняли дарственный кусок с их богатого стола. О гордости речи не было. Остальных давила жаба зависти.

Позже, уже в гарнизоне Руммельсбург («Румеле»), где стояла авторота 105-го полка, и где кормили прекрасно, Вадим будет задаваться вопросом: почему же так плохо кормили в карантине? Сколько испорченных желудков останется на память «защитникам Родины» на всю жизнь! Ну не до такой же степени бедная страна! «Тяготы и лишения воинской службы», которые было положено присягой преодолевать «с достоинством и честью», – может, это они и были? Но, если держава богатая, как отовсюду дудели газеты и радио, значит, эти «тяготы» искусственные? Зачем? Чтобы отфильтровать «балласт»? Ох, крамола, крамола в голове!

Тактические занятия начались с красочного представления, которое давал сам начальник учебного пункта – смуглый, жилистый капитан. «Черный капитан», как окрестят его в карантине, лупил по мишеням, банкам с бензином, камням, деревьям из всех видов оружия, что было под рукой, пока не израсходовал боезапас. Завороженная визжащими полетами трассеров солдатская масса стояла, разинув рты.

Пока подошла очередь стрелять 6-му отделению, измочаленные тренировками бойцы уже подрастеряли былое нетерпеливое желание выпустить боевую пулю из своего АК-47. Младший сержант Благород считал, что прежде чем доверить «салагам» великую честь бабахнуть в мишень или белый свет, надобно хорошенько потренироваться в подходе на огневой рубеж, а заодно и попрятаться от «ядерного удара». И когда, наконец, автомат в руках Вадима дернулся, громко звякнув, и брызнула фонтанчиками пыль на склоне холма, усталый Вадим даже не порадовался, что мишени от его пуль легли.

Нещадно палило солнце. В войну играли по-настоящему – с дымовыми шашками и холостой чечеткой командирских автоматов. Оружие, правда, они брали у бойцов, отдавая тем свое, чтобы не возиться с чисткой от пороховой гари. При этом предупреждали: «Не дай бог, вернешь грязный!» Невезучим приходилось чистить два автомата.

Бег в противогазе Вадим выдерживал. Поэтому не рвал клапан и не отвинчивал, втихаря, шланг от фильтра, как умудрялись некоторые. Его противогаз держал дым нормально, а несчастные «кулибины», нырнув в ядовитый туман дымовой шашки, уже через несколько шагов рухнули наземь в удушливом кашле.

Командир 6-го отделения, младший сержант Благород, оскорбленный до глубины души и обозленный такой «изобретательностью», развернул отделение и погнал воинов обратно в едкую тучу дыма, наслаждаясь видом корчившихся хитрунов. Немедленно была применена тактика воспитания «через коллектив» – иезуитский садистский приемчик:

– Взять раненых! Вперед! Бего-о-о-м!

Воин, с залитым грязными слезами лицом и желтой пеной на запекшихся губах, дернулся из подхвативших рук в отчаянной попытке вырваться из удушья.

– Я сказал – взять раненого! Что не ясно, воины?! – Командир явно заводился и входил в садистский раж.

Отделение сделало квелую попытку выполнить приказ.

– Вспышка с фронта! – рявкнул Благород, явно придумав что-то новое. Воины рухнули в траву, как в перину.

– По-пластунски! Ориентир – отдельный куст! Вперед!

– Перебежками, справа по одному! Ма-а-а-рш! Ложись! – следовали одна за другой команды.

«Вот оно что», – сообразил Вадим, почувствовав локтями и коленями влагу, и попытался сместиться левей к кочкам.

– Принять вправо и по-пластунски вперед! – Сержант заметил маневр.

Горькая смесь злости и пофигизма замутила сознание, и попер Вадим в болото, даже не оберегая автомат, сообразив, что таким способом выиграет секунды отдыха, пока разъяренный «унтер» загонит в грязь отставших. Стараясь не замочить левый нагрудный карман с правами, Вадим завалился на правый бок и замер между кочками. Позади слышались вопли вконец взбесившегося сержанта, – кто-то уперся и не хотел лезть в болото.

Нестерпимо жгло солнце. Мокрая прохлада под животом не остужала, а лишь распаляла жажду. Фляжка давно была пуста. Вадим осмотрелся. Боец правее вполз прямо в лужу и, лежа на спине, цедил влагу в жаждущий рот через пилотку.

«Черт! Я бы не додумался», – удивился Вадим, но тут же понял, что если зметит Благород, то чайник марганцовки обеспечен.

Вода была теплая и отдавала прелым сеном, но пилотка фильтровала отлично, да и голову освежила.

«Нет, все-таки лучше по-пластунски в болоте, чем бегом в противогазе!» – Наличие альтернативы всегда вызывало оптимизм у Вадима.

Отстирывалось от «тактики» 6-е отделение после обеда в речушке, пограничным столбом разделявшей две страны. За речушкой, метрах в тридцати, пожилой поляк пас коров, не обращая никакого внимания на происходящее. Граница с колючкой, контрольно-следовой полосой и охранной системой была позади новобранцев – туда, на восток. Чтобы не рванула эта братия, не подписав присягу, к мамкам. На запад никого не тянуло, и те, кто обустроил этот учебный пункт, об этом знали.

Теряя гражданский жирок, остатки иллюзий и романтики, карантин втягивался в армейскую жизнь. Прессинг пошел конкретный. Два года протянуть в таких условиях было явно нереально. Там, в полку, все будет по-другому, легче. Из редких задушевных бесед с некоторыми командирами впитывал Вадим греющую душу информацию. Большинству сержантов со временем самим все здесь до чертиков надоело и хотелось быстрее в полк. А командир 6-го отделения упорно шлифовал командирские навыки, сдирая, как наждаком, остатки уважения к себе.

Как-то во время очередной «игры в войну», поймав в трясущийся прицел его тщедушную фигуру, Вадим изнемог от дубасящей мозг мысли: смог бы он выстрелить в эти ненавистные «лычки», имея в магазине автомата боевые патроны? И ответ запульсировал в воспаленной голове: «Нет! Нет! Нет!» И не потому, что форма на плечах одинаковая. Просто, в человека выстрелить он был не в силах. А во врага? Во врага же – святое дело? Но он ведь тоже из «человеков»? И враг ли тот, кого назначила пропаганда? Ох, крамола, крамола опять в голове!

Зная эти метания души подопечного, убережет его Ангел-Хранитель от чистилища, где «а сам стреляй, а то убьют». Только взглянуть и ужаснуться позволит. Уже через полгода появится короткое слово «Афган». И слово это откроет глаза на все в стране не только прошедшим Афганистан и выжившим, но и тем, кто существовал в этом околюченном лагере с названием «СССР» и думал, что нигде в мире нету лучше.

Попытка повешенья сбила темп и азарт отчаянной муштры. Была ли это попытка, или отмучился, таки, солдатик, – осталось покрыто мраком. Но что-то было. Сержантов собирали отдельно, что-то с ними там проводили, и послабление пошло. Но теперь попытка ступить шаг без разрешения каралась нещадно. Ночью в туалет без дежурного сходить возможности не было. Дежурные раздражались от вида представшего пред их очи, сучившего от немоготы ногами, воина, нехотя вели к туалету и давали «сорок пять секунд».

Многие пробовали терпеть, и… пошли мокрые матрасы. Это не шокировало, и никого по причине этой не комиссовали. Матрасы просто вытаскивали на день на просушку, а на ночь втаскивали. Запах в казарме стоял ужасный. Массовость случаев не давала возможности порождения изгоев. Понимали – приедем в полк, и пройдет все. Так оно и будет. Для подавляющего большинства полк станет по настоящему родным домом. Но не для рядового Бута.

Глава 15

В начале июня «боевые действия» в карантине стихли. Как у Высоцкого: «А потом кончил пить, потому, что устал». Насытились все по горло. Рядовые растеряли остатки романтики и патриотизма. Сержанты объелись дарованной им на некоторое время неограниченной властью над бесправной массой. А офицеры просто соскучились по семьям. Учебный пункт 105-го пограничного полка готовился к присяге молодого пополнения. Отощавшие, загнанные, уже не призывники, но еще и не солдаты, ждали эту присягу, как избавление, как осужденные амнистию. После этого страшного мая любая перемена в бытии, что, как изрек классик, «определяет сознание», принималась измаявшейся душой безоговорочно.

А для Вадима день присяги еще и был днем свидания с Людой – любимой его девушкой. Он уже не стеснялся ее так называть. Эта радикальная перемена в его жизни обострила до крайности и чувства и ощущения. И слово «люблю» в письме уже не казалось сказанным всуе, да и не было мягкой ладошки на губах и нежного шепота: «Молчи! Молчи!..» Писать каждый день, стало для Вадима частью его трудного бытия, светлым лучиком в беспросветных тучах обыденности. Он расслаблялся, отдыхал в письмах. Написав два слова: «Здравствуй, любимая!», замирал в раздумьях, улетая в золотую осень – туда, «где прикоснулись девочка и мальчик к самой светлой тайне на земле».

«Пусть сегодня вновь нас память унесет в тот туман голубой.

Как же это все, ну, как же это все, мы не сберегли с тобой?…»

Песня из радиотрансляции бередила горчинкой сладкие грезы Вадима и не виделось ни конца, ни края этого постылого бытия. Если бы можно было выбирать: остаться здесь или ехать в Германию! Ну, разве бы он раздумывал! Одно осознание того, что сюда к тебе всегда могут приехать, уже греет сердце, и месяцы летят быстрее. Но есть ли шанс, попав в число отсеяных, продолжить службу водителем? А в Берлине Вадим точно попадал в автороту. Точно! Он без замечаний прошел здесь обкатку на ЗиЛ-130. Правда, вместо второй передачи врубил четвертую, но сумел тронуться с места, не заглохнув, и прапорщик-инструктор, видно, это оценил. Другой службы, кроме службы водителем, теперь Вадим себе не представлял.

«Пусть все идет, как идет, – решил он. – Кривая вывезет».

Зачастили фотографы. Под бдительным присмотром сержантов щелкались стандартные наборы: одиночный снимок по стойке «смирно», снимок «вдвоем с другом» и фото во главе с бравым командиром. Никаких улыбок не разрешалось, и Вадим с трудом осилил себя, чтобы отослать карточку с постной своей физиономией Люде. Дней за десять он написал ей в письме, что присяга на 11 июня и в тот же день первая партия уедет в Германию. За два дня до присяги пришел ответ на это письмо, где Люда писала, что обязательно приедет. Но за два дня до присяги Вадим уже не хотел ее видеть.

В последнюю неделю режим стал либеральным до такой степени, что даже разрешили свободно ходить в магазинчик, где продавались сигареты да всякие сладости, в основном. Была дана установка спустить все советские деньги, иначе это будет контрабанда валюты при пересечении границы. У Вадима оставалось рубля три. Он не курил, поэтому набрал на все деньги сдобы с песочного теста да какого-то болгарского сока с мякотью. Отвел душу. И жадность фраера сгубила. Ночь прошла ужасно. Когда раз в четвертый скрюченный Вадим попросил у дежурного разрешения в туалет, тот посмотрел раздраженным взглядом на его зеленое лицо, но уже под конвоем не повел: «Иди». Вадим рванул пулей.

– Это у тебя в животе? – Ефрейтор-санинструктор повернулся удивленно в сторону сидящего на табурете Вадима. – Ничего себе! Что жрал?

Пришлось поведать.

Чайник марганцовки не вылечил. Поднялась температура, и Вадима направили в отдельный барак-санчасть, где валялись по койкам с десяток подобных. Разговорились, как водится. Оказалось, что с такими симптомами, как у Бута, должны немедленно везти в госпиталь. А вдруг дезинтерия и весь карантин обдрыщется? Но послезавтра присяга, поэтому придержат. Когда еще потом приговор себе удастся подписать. Под приговором разбитной парень имел в виду предстоящую присягу.

– Вчера шесть человек увезли в Гродно. Повезло – останутся в Союзе наверняка. – Парень закашлялся чахоточно. – А у меня, падла, температура, как назло, спала. А у тебя есть?

– Тридцать восемь и три. – Вадиму уже не хотелось, чтобы температура спала, не хотелось лишиться этого уюта без команд и беготни.

– Думаю, на присягу выгонят, но в дорогу на Берлин не потащат. После присяги увезут всех нас, кто здесь, в госпиталь. – В рассуждениях парня сквозила неуверенная надежда.

Вадиму уже не хотелось ничего. Пустой от суточного голодания живот, как будто, успокоился, и Вадим задремал. Взбудораженный температурой мозг рисовал калейдоскоп из каких-то кусков абсурдных сцен, Вадим просыпался и снова тонул в хаосе бессмыслицы.

На ужин съел только полкуска хлеба с маслом да запил чаем – аппетита не было. Желудок еду не принял, и лишь под утро обессиленный от рвоты Вадим забылся в неспокойном сне. Разбудил санинструктор, сунув в руку градусник:

– На, меряй.

Температура держалась.

Сквозь окно было видно, как на плацу 11-й взвод проводил последние тренировки в принятии присяги. Проводил без него – Вадима. «Ну, и черт с ним!» – Он уже искал плюс в сложившейся ситуации. Пускай не попадет водителем, но останется в Союзе. И Люда сможет хоть раз в полгода приехать. А, может, его вообще комиссуют? К такому повороту событий Вадим, правда, был еще не готов. А еще ставало страшно от мысли, что любимая увидит его вот таким. Худым, стриженным, с темными обводами глаз на зеленом лице. Ну как он может предстать ее взору в таком виде?! Мысли, мысли. И подступала апатия, замешанная на пофигизме, и, насколько мог, успокаивался Вадим – будь что будет.

Утром его растолкал Благород:

– Хватит прохлаждаться. Привести себя в порядок и в строй.

Тошнота и озноб гасили сознание, и Вадим с трудом натянул сапоги. Вчера он не ел вовсе и сегодня к завтраку не притронулся. Даже страшно было представить, что живот скрутит во время принятия присяги. А ведь и Люда, и мать будут смотреть!

Санинструктор, видя его бледное лицо, намочил кусок ваты в нашатыре:

– Возьми и держи в левой руке, что на цевье автомата будет, а то еще грохнешься. Было такое.

В десять утра стройное каре из уже почти солдат замерло перед дощатой импровизированной трибуной. Перед каждым взводом стоял стол, на котором лежал текст присяги в тисненом переплете. За трибуной густая толпа родных, перешептываясь, искала среди сотен исхудалых лиц родные черты и, наконец, увидев, радостно успокаивалась.

Мать Вадим заметил сразу. Она тревожно бегала глазами по шеренгам, пока взвода занимали на плацу положенные места. И лишь когда их 11-й взвод отдал первого бойца «на принятие присяги», мать нашла своего сына. Она не помахала рукой. Она замерла, поддаваясь торжественности, лишь изредка смахивала платочком льющиеся слезы. Вадим уводил взгляд от ее лица и даже не понимал, что не так что-то, не хватает чего-то, или кого-то. Запах нашатыря возвращал его в действительность, действительность оказывалась с мизансценами какого-то сюрреализма, и казалось, что это все происходит не с ним.

Рядовой Бут все сделал правильно. И вышел, и развернулся, и прочитал, и расписался, и стал в строй. И даже бледность его лица можно было принять за волнение от торжественности. Но лишь он сам знал, да, наверное, мать чувствовала, как все это сейчас для него неуместно и глупо. Даже мать видеть не было сил. Хотелось назад в санчасть, на койку, укрыться с головой и забыться.

И тут, вдруг осознав, кого не хватало на этом «празднике патриотизма», Вадим ощутил прилив нежности: «Милая, дорогая моя девочка!» Он не смог бы признаться даже самому себе, как благодарен Люде, что не приехала и этим милостиво пожалела его сегодняшнего. Не смог бы. Потому что весь этот страшный месяц жил только этой встречей и таким признанием предал бы то чувство, которое испытывал к девушке, проводившей его в армию и обещавшей ждать. А Вадиму было необходимо это чувство. Впереди было два долгих года разлуки и его душе без этого чувства к той, с кем разлучила «священная обязанность», пусть пока, может, и не взаимного, – не выжить. Утонет в пошлости и цинизме казармы, так и не познав счастья взаимной любви в будущем. Так думал не Вадим, так располагал его Ангел-Хранитель.

И новоиспеченный солдат почувствовал облегчение. Это передалось даже матери. Она уже не плакала, а Вадим, не скрывая, рассказал, как отравился испорченным, скорее всего, печеньем и соком, и что это пройдет, а в остальном все нормально. Мать все старалась заставить его поесть домашней снеди и рассказывала новости. Люда слегла с ангиной, температура под 40, все порывалась ехать. Дед с бабкой и вся родня передавали привет и пожелание легкой службы. Германия очень далеко, но и оттуда в отпуск приезжают. Так успокаивала и сына и себя.

Вадим слушал и слово «Германия» было, как бы, неуместным уже. Он не увидел сегодня свою Люду, и ждать год до отпуска было выше его сил. В госпиталь! А там, куда угодно, лишь бы не за границу. И Люда приедет, как только выздоровеет.

Первая партия в Германию отправлялась сразу же после обеда. Родных, что приехали на присягу, тоже поджидал автобус к ближайшей железнодорожной станции. Бойцы – теперь уже настоящие солдаты, с трудом сдерживали слезы, а родня провожала их, как на войну. Вадим хотел утешить чуть ли не причитающую мать, что остается он, остается здесь, на границе, но поздно было объяснять причины – уже была дана команда для родни. И когда автобус, помахав на прощанье дымком, исчез за поворотом, Вадим почувствовал такое облегчение, что даже урчание в животе не омрачило его, и он направился в санчасть, как к себе домой.

Как ни странно, но вечером температуры не было, да и, как будто, съел бы чего. Вадим достал из вещмешка мамины гостинцы и захрумкал сухариком с изюмом. Жизнь налаживалась. Ночью спал как убитый, впрочем, как и все другие обитатели этого «курорта». Сытые от гостинцев, расслабленные встречей с родными и ощущающие себя, вроде, ранеными, солдатики даже не очень среагировали, когда в санчасть вдруг явился сам начальник учебного пункта – «черный капитан».

– Подъем, сонное царство! – Голос для низенького капитана казался неестественно басистым. – Ефрейтор! Список мне и рапорт, кто здесь с чем прохлаждается, быстро! А ну построились, калеки! Шевелитесь!

Санинструктор услужливо протянул журнал.

– Температурные есть? – Капитан не удостоил вниманием писанину в журнале и втупился недобрым взглядом в неранжирный строй доходяг.

– Вечером был один, утром еще не меряли. – Ефрейтор поспешно застегнул воротник.

– Значит так, ефрейтор! Я закрываю твою богадельню. Кто не может ходить в строю?! – вдруг рыкнул капитан во все горло.

В ответ лишь несмело кашлянул предполагаемый чахоточный. Капитан вопросительно посмотрел на ефрейтора.

– Бронхит. Остаточные явления, – скороговоркой выпалил санинструктор, потея от мысли, что слабо затянут поясной ремень.

– Какого взвода?! – побагровел офицер, и кашлянувший, вжав голову в плечи, моментально выдал что-то нечленораздельное.

– Марш во взвод! Через два часа отправление. Там долечим. – Капитан остановился напротив Вадима. – Фамилия?!

– Рядовой Бут. Отравление сладостями, температура нормальная, – санинструктор не дал открыть Вадиму рот. – Одиннадцатый взвод.

– Десять секунд – и тебя здесь нет, рядовой Бут! Сладостями он объелся! Желудок! Сухпаем понос погасишь. Одиннадцатый взвод как раз строиться на отправку. Окопались тут, щланги! – Капитан был явно доволен собой, что так легко разрулил проблему санчасти.

Схватив свой вещмешок, Вадим пулей вылетел в дверь.

– Бут, где ты шляешься? – как будто Вадим отлучился на минуту, пробубнил незлобиво младший сержант Благород. – Стать в строй.

«Что это было? А как же госпиталь? Союз? Граница?» Мысли вертелись веретеном и подстраивались под ситуацию, в которой Вадим уже нащупывал плюсы. Он в родном автовзводе – и это главное! Единственный шанс посмотреть заграницу – тоже неплохо. А через год он обязательно приедет в отпуск и все у них с Людой будет хорошо. Всего год!

Автовзвод уезжал в числе последних. Пополневшие домашними гостинцами чемоданы и вещмешки принял в свою утробу пограничный «ЗиЛ», на котором проверялись шоферские навыки Вадима. Пешком, след в след через КСП, длинная колонна шинелей потянулась к железнодорожной станции, напоминая череду военнопленных и вызывая жалость у жителей.

– Куды вас, детки? – Пожилая белоруска вспомнила военное лихолетье.

– ГДР, ты нам песенку спой, – пропел с намеком строчку из нового местного «шлягера» веселым голосом боец. Стопроцентно, из «выживших».

Вадим шагал в общем строю в приподнятом настроении. Предвкушение перемен и уверенность в том, что он уже что-то понял в этой жизни, определился с приоритетами – ВЫЖИЛ, добавляли смелости и сил. Хотя «выжили» не все. Каста «невыживших» проявиться уже там – в полку, диапазоном от стукачей до опущенных. А те, кто, отслужив год и возомнив себя пупом земли, станут гнобить новых прибывших, окажутся самой зловонной гнилью из этой касты…

…С пробуксовкой продавливая колею в снежной каше, автобус вполз на площадь железнодорожного вокзала. Вадим вышел, постоял минуту, как бы решая куда податься, и направился к кассам. Встал в хвосте небольшой очереди. Достал из кармана телефон. Везде были пустота и холод. Вокзальная суета никак не оживляла замершее бытие. Вадим был один во Вселенной.

«В двадцать три пятьдесят, раньше ничего нет», – отзвуки человеческого голоса прорвались сквозь ледяную пустоту. К Вадиму вернулось сознание:

– Простите, куда раньше нет?

– На Киев раньше двенадцати ночи ничего нет, – кассирша беспристрастно повторила информацию.

Тонкий лучик тепла далекой звезды коснулся костенеющей от холода души. Был повод возвращаться. Повод для самого себя, а одно это уже немало значило. Вадим отошел от кассы и дрожащими пальцами набрал в телефонной книге мобильника родное имя.

«Абонент не может сейчас принять ваш звонок».

Лучик тепла умирал под преобладающей силой вселенского холода, и остывал порыв. В своем оцепенении Вадим еще нашел силы ответить, когда кто-то спросил его, не нужен ли билет на Киев, с отправлением через пятнадцать минут:

– Да, конечно. Я беру…