Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 16

Внутренний, годами выработанный будильник, сработал щадяще – вместо положенных сорока пяти минут паузы дал поспать почти два часа. «Отлично, – подумал Вадим, – на паром успеваю с запасом и сил, чтобы не клевать носом, на трехчасовой рывок до Гдыни теперь хватит». Лопнувшее под Ковелем колесо полуприцепа поломало Вадиму Буту весь запланированный график. Запаска-то была, но ошметками шины разорвало подушку пневмоподвески и пришлось целый день ждать, пока попутная машина не подвезла из фирмы запчасть. Успел поменять до темноты.

Ночь продергался в «колейке» на границе в Ягодине. Общее время работы вышло и пришлось днем стоять, пока тахограф не начертил одиннадцатичасовую линию обязательного отстоя. Чтобы успеть на заказанный утренний паром, следующий в шведский порт Карлскруна, теперь надо было валить через Варшаву под знак запрета грузовому транзиту.

Повезло – проскочил за полчаса пустой ночной город, и под утро, уже далеко за польской столицей, почувствовал, что засыпает. Втиснулся на ближайшей стоянке между двумя урчащими холодильными установками рефрижераторами и, игнорируя их монотонный гул, завалился на спальник уже с закрытыми глазами. Сорок пять минут точно бы не хватило, пришлось опять где-нибудь зависать, чтобы вздремнуть. А так вполне сносно отдохнул и уже рассвело. Ночная езда позади, а на пароме за девять часов ходу можно и отоспаться и насладиться игрой живого оркестра в ресторане после бесплатного для дальнобойщиков «шведского стола».

Вадим вылез из кабины, потянулся, и, поеживаясь от утренней прохлады, обошел автопоезд, высматривая возможные неполадки. Все было в норме. Он легонько стукнул ногой по ведущей шине тягача, как всадник похлопывает по шее любимого коня, и подумал: «До гололеда протектора вполне хватит».

Открыл кран на канистре с водой и стал умываться. Ледяная вода смыла остатки сна и усталости, и довольный Вадим даже подмигнул мальчику, что по-детски, не смущаясь, не сводил с него глаз из-за стекла задних дверей минивэна. Отец и мать мальчика крепко спали, опустив спинки сидений, а ребенок играл красочной моделью американского грузовика «фрейтлайнер», видимо, подаренной родителями накануне. Она так понравилась мальчику, что он не выпускал ее из рук, даже, когда спал во время ночной езды. Теперь он не сводил глаз с повелителя этой прекрасной машины, что подмигнул ему, блеснув белозубой улыбкой. Мальчик тоже улыбнулся в ответ, тут же засмущался и задернул шторку окна.

Вадим рассмеялся и повернул ключ стартера. В зеркало заднего вида он заметил, как мальчик махал ему рукой, желая счастливого пути. Мигнув ребенку в благодарность, как дальнобойщики друг другу, аварийными огнями, Вадим нажал на газ. Тяжело груженый автопоезд, будто застоявшийся в стойле жеребец, резво взял с места и покатил вперед.

Автопоезда – эти лайнеры сухопутных магистралей, запрограммированы и своим ресурсом, и их пилотами, быть постоянно в движении. Не стоять, а ехать. И ехать, в их понимании, только вперед, даже когда маршрут рейса пролегает в ту точку, из которой был старт. Только в движении вперед дальнобойщик ощущает комфорт и удовлетворение от своего ремесла. Понятие «назад» обретает значение тогда, когда в сознании покорителя трасс постоянным зудом укоренится понятие ДОМ. Дом – не как крыша над головой, заякоренная навечно фундаментом на лоскуте земли в обрамлении радующих глаз деревьев и цветов на зеленом ковре из стриженой травы. Это, конечно, тоже важно и нужно. Но дом, где обитает СЕМЬЯ.

Вот в такой дом и едет дальнобойщик «назад». Мало того, удаляясь в рейс от своей стационарной среды обитания, он утешает себя, что с каждым километром все ближе и ближе к возвращению туда, где его СЕМЬЯ, а значит и его ДОМ. И понятие «вперед» при таких раскладах непреклонно трансформируется в понятие «назад», входя в неразрешимое противоречие с самой сутью дальнобойщика – человека свободолюбивого, самодостаточного, уверенного в себе и не терпящего никакой зависимости, кроме как от своего ремесла.

Этот мальчик с игрушечным «фрейтлайнером» в руках уже неосознанно программировал свое возможное будущее. Программировал, как и маленький Вадим когда-то, приложив маленькую ладошку к виску и отдавая честь проносящимся мимо грозным боевым машинам. Но тогда вмешался Ангел-Хранитель и, явно чувствуя неладное, взял под контроль Судьбу несмышленыша. И вот теперь уже дальнобойщик Вадим Бут на мгновенье ощутил себя тем танкистом, что, сияя белозубой улыбкой на закопченном лице, отдал честь из люка танка мальчишке с пятиконечной армейской звездочкой на шапке. Ощутив всего лишь маленькое, приятно щекотнувшее душу «дежавю», Вадим ни о чем не пожалел.

А ему и не о чем было жалеть. Особенно теперь – после смерти матери, когда свобода Вадима рафинировалась до такой степени, что свалившееся на него внезапно полное одиночество стало казаться благом. Мерзлые комья земли, гулко бухая по крышке гроба, похоронили и тот страх, что постоянно висел дамокловым мечом над головой Вадима. Страх не успеть. Не быть рядом, когда единственный его родной человек будет уходить навечно. Не услышать ее последние слова. Не попросить прощения. Не иметь последней возможности уверить и утешить мать тем, что ее холостяк сын не пропадет без жены, как она горевала всегда.

Он и не успел. Телефонный звонок от начальника колонны прозвучал, когда Вадим делал сорокапятиминутную паузу на автопереходе «Венло», что на немецко-голландской границе. До Роттердама, куда он держал путь и запланировал в тот день дойти, было всего ничего, – Голландия небольшая страна. Начальник колонны был краток и конкретен. Выразил сочувствие и с еле уловимой ноткой вины попросил уточнить, где Вадим оставит автопоезд. «Венло. В сторону Голландии. Ключи за кабиной возле топливного сепаратора», – хрипло ответил Бут. «Давай, Вадим. Крепись. Когда будешь готов ехать в рейс, позвонишь».

Надо было не забыть оставить все необходимые документы, и Вадим только этим был озабочен, пока на каком-то «автопилоте» неспешно собирался, соображая, есть ли в Дюссельдорфе аэропорт, и хватит ли денег на билет. Не понимая куда идти, вылез из кабины, закрыл на замок дверь и оставил ключи в условленном месте. Потом, как будто кто подсказал, вернулся и взял неиспользованный «Тир-карнет». Этот, имеющийся только у водителей международных перевозок документ, был сегодня его билетом домой.

На том же «автопилоте» перемахнул рывком через ограждение автобана на другую сторону магистрали и направился к первой попавшейся фуре. Польский рефрижератор с люблинскими номерами уже воркотал двигателем, дожидаясь, пока водила протирал тряпкой габаритные огни. Вадим не помнил, что говорил и на каком языке толстому поляку с длинными, как у запорожцев, усами. Защитная капсула «автопилота» пропускала только самые необходимые рефлексы, стерилизовав все эмоции. Он понимал, что не успевает даже на похороны.

Поляк на «рефе» волок голландские тюльпаны и, как скоропорт, имел преференции в режиме работы. Погасив этими поблажками страх, и имея справа на сидении в роли подставного напарника несчастного украинца с его горем, толстяк попер в ночь через Германию без отстоя. Делал только остановки, чтобы поменять местами диски тахограмм да отлить под колесо. Наутро, уже в Польше, даже тахограммы не переставлял, а все гнал и гнал, хлебая на ходу из большущего термоса кофе и смоля одну за другой сигареты. Наверное, понадеялся, что в его родной стране тоже праздник Хэллоуин, как и во всей Европе, и транспортного контроля в этот день не будет. Отчаянный до безрассудства и опытен был польский дальнобойщик, а таким, как известно, черти подсобляют. А, может, это Вадиму Буту старался помочь Ангел Хранитель, чтобы тот не корил себя так уж за то, что не успел?

В Люблине поляк по рации отыскал попутку в Дорохуск, на польско-украинскую границу. Легонько толкнул в плечо находящегося всю дорогу в каком-то сонном полузабытьи Вадима:

– Эй, панэ! Пшепрашам в той самоход. Я дома.

Вадим открыл глаза и увидел перед собой моргающую аварийными огнями фуру с украинскими номерами. Начал поспешно благодарить толстяка, доставая судорожно из бумажника купюру в пятьдесят евро.

– Не, пан! Не треба. Рушай давай, хутко! – Поляк указал пальцем на мигающую аварийными огнями фуру впереди. – Коллега чекае.

Все, что Вадим успел, – это припасть к ее исхудалому, утратившему родные черты лицу, на котором не таяли снежные хлопья, вдруг густо посыпавшиеся из угрюмого неба как раз в тот момент, когда он вышел из такси у ворот кладбища. И даже горячие слезы его лишь на короткое время растопили снежинки на мертвом лице, и те потекли холодными струйками по глубоким морщинам, как последние слезы матери, навсегда оставляющего своего сына.

Когда его требовательно потянули за рукав, Вадим отступил от тела, давая возможность закрыть крышку гроба. То ли слезы застлали пеленой глаза, то ли снег снова покрыл саваном лик усопшей, но страшного мгновения, когда крышка гроба навсегда закрыла родное лицо, Вадим не зафиксировал. Крышка наползла уже на едва лишь заметные контуры человеческой фигуры, бережно упрятанные под белым саваном снега.

Глава 17

Первые два дня после похорон Вадим тупо пролежал на диване перед телевизором, не выпуская пульт с ладони. Калейдоскоп телеканалов мельтешил перед глазами, но мозг ничего не фиксировал, свалившись в апатию, которая заодно оплела тугими канатами безволия все тело. За окнами в резких порывах южного ветра резвилась мерзкая декабрьская слякоть, только ночью уступая первенство еще несмелому морозцу, который к утру затягивал лужи тонким узорчатым ледком да аккуратно и упорно тонировал застылую грязь белой порошей. И как будто оживал мир с рассветом, и тогда и Вадим с энергией принимался за какое-нибудь дело по хозяйству. Но к обеду белые краски растворялись в оттаявшей грязи, а хмурое небо, опомнившись, начинало долбить окоченелую землю противными лохмотьями мокроты – и не снежинок, и не дождя.

И все опять валилось с рук. В теплых комнатах, под жужжание на кухне отопительного котла, неуютно было Вадиму в родительском доме. Ловил себя на грешной мысли, что на спальном месте в кабине своего грузовика, под кошачье воркотание автономного отопителя, так бы он спокойно уснул, укачиваемый легкими шлепками капель по кабине. Так бы в момент вышел из этого психологического ступора, так бы с облегчением очистился от давящей безнадеги. Потому что знал бы, что поутру, или пусть и послезавтра, сдвинется его колесный приют с места и покатит, довольно урча двигателем, куда-нибудь туда, где все уже будет совсем по-другому, совсем иначе. А опустевший без матери родительский дом намертво врос в кусок чернозема на левобережной Украине, как бы намекая Вадиму: «Я отсюда никуда. А ты как хочешь – теперь-то уж совсем вольная птица. Но помни – пока я у тебя есть, ты всегда найдешь здесь свое убежище».

В один из таких ненастных дней, наконец, стебанул, как электротоком, звонок телефона. «Машина пришла. Уже в гараже», – подумал, радуясь в душе, Вадим. Он готов был хоть завтра уехать, не дожидаясь девятого поминального дня. Но незнакомые цифры высветившегося номера заставили учащенно забиться сердце.

Да, я слушаю.

– Здравствуй, Вадим, – прозвучал в трубке тихий женский голос.

И дальше плач. Сдавленные рыдания длились невыносимо долго, вызывали у Вадима ответную пелену накатывающих слез и не давали возможности задать крамольный в этой ситуации вопрос: «Кто вы?» Он мужественно выдержал эту тяжелую паузу.

– Я поздно узнала от тети Тани, а ты не позвонил. Я бы приехала. Мы бы с Ромкой приехали, она ведь его так любила. – И снова сдавленные всхлипы. – Почему ты не позвонил? Это жестоко, Вадим. Наша мама была единственным человеком, который еще как-то связывал меня с Украиной и с тобой.

Она так и сказала: «И с тобой» и «Наша мама». И рыдала теперь надрывно, а Вадим молчал онемевший. По его щекам текли слезы, спазм сдавил горло, а он еще и крепко зажал ладонью рот, то ли чтобы не услышала бывшая жена его плача, то ли чтобы не сказать чего-то такого, что вдруг порушило как-то его теперешнюю, уже вроде бы и желанную, наступившую «свободу-одиночество». Вадим уже почти привык за эти несколько дней к мысли, что остался совершенно один на целом свете. Ближняя или дальняя родня не в счет. Смирился с этой необратимой констатацией и начал успокаиваться. Чувствовал – для выхода из кажущегося тупика не хватало лишь звонка с работы, что машина его уже ждет. А дальше время – этот великий целитель, излечит от последствий утраты родного человека. И вдруг этот звонок. Как с того света.

– Чего ты молчишь, Вадим? – наконец послышалось в трубке. Люда успокаивалась, вытирая, наверное, глаза платочком. Он почему-то представлял ее сейчас такой, какую запомнил в облаке пыли, поднятом увозившим Вадима автобусом, – маленькую, несчастную и одинокую на убогой остановке полесского села. Он тогда выскочил из дверей в ту пыль и остался. И они стали мужем и женой.

Теперь прошло уже почти десять лет с того дня, когда все пазлы в мозаике их отношений сошлись, высветив жестокую реальность измены, и Вадим сделал свой, наверное, самый главный выбор в жизни. Вместе с паспортом с двуглавым орлом на обложке, брошенным в кабине зажатого на нейтральной полосе в таможенный капкан МАЗа, он оставил навсегда и страну, и работу, и работодателя – любовника своей жены, и нелюбимую уже жену с любимым еще сыном.

А через год Вадим простил свою бывшую супругу за все. Простил в том последнем письме, которое он, подложив под лист новенький украинский заграничный паспорт, писал, сидя на их с Людой лавочке в парке – там, где дарил ей осенние плоды каштанов, цвета ее глаз. Вадим простил уже бывшую жену не для того, чтобы оставить хоть какой-то шанс что-то вернуть или восстановить. Он простил, чтобы уйти навсегда без ненависти в сердце, но в благодарности, что любил.

Зная, что мать с невесткой переписывается, Вадим резко раз и навсегда оборвал попытку матери хотя бы выяснить причины расставания сына с женой. Именно расставания, ибо ни Люда, ни Вадим официальный развод так и не удосужились оформить. И ни одного письма из переписки Люды с его матерью, которые та нарочно оставляла на видном месте, Вадим нашел в себе силы не прочитать. Сейчас он уже не любил, но боялся не устоять в жалости к той, что позволяла ему когда-то любить себя.

– Вадим, ну что ты молчишь? Ответь что-нибудь! Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, и мы с Ромкой хотим тебя поддержать. Я сейчас дам ему трубку.

Послышался неразборчивый шепот, повисла небольшая пауза и, наконец, в трубке прозвучал незнакомый мужской голос:

– Привет, папа. Прими наши соболезнования. Мы бы обязательно приехали, но ты не позвонил. Как ты? – Чувствовалось, что Роман не знает о чем вести разговор дальше.

Вадиму страшно захотелось увидеть, каким стал его Ромка. Ведь мужской голос ну никак не мог принадлежать тому мальчику, который проводил отца в тот роковой рейс на Украину. «Наверное, она присылала еще фотографии, – подумал Вадим. – Надо поискать в письмах». Одна фотография, что внук прислал бабушке, стояла в рамочке на телевизоре. Там Роману Буту было тринадцать лет. Он держал в руках кубок, что их футбольная команда завоевала на каких-то соревнованиях. Вадим часто и подолгу рассматривал фото, когда в комнате не было матери. Сын сиял белоснежной улыбкой на загорелом лице. Фотограф щелкнул, когда Ромка, видимо, кому-то махал рукой. «Ей, наверное», – подумал однажды Вадим, в какой-то очередной раз разглядывая фото, и сердце защемило. Но он быстро оправился от того случайного «приступа», уйдя в спасительный от обыденности села рейс.

– Я был в Германии, когда узнал, – помогая сыну и страшась неправильной нотки в голосе, проговорил Вадим. – Добирался на перекладных и успел в последний момент. – Он чувствовал, что оправдывается, сглаживая какую-то ощущаемую вину свою за то, что ему даже в голову не пришло сообщить им о смерти матери.

– Ладно, папа. Ты держись. Я не смогу приехать на девять дней, а мама приедет. Я ей передаю трубку. Пока.

Вот и пообщались, вот и поговорили. Не успел Вадим ничего. Расспросить бы надо было, как дела его, как учиться. «Господи! Это он окончил уже школу, или в следующем году? – подумал с виноватостью. Но погасил ее в себе таким, казалось бы, очевидным: «Мог, как-нибудь, и позвонить бы отцу. Мать же его знает номер телефона. Интересно, как она объяснила ему то, почему мы не вместе? Нашлось, наверное, кем заменить отца».

Что-то не то, что нужно в этот момент, несвоевременно и неуместно вскипало в душе. То ли обида на весь мир, то ли жалость к себе. То ли еще глупее – ревность запоздалая вперемешку с жалостью к жене бывшей. Вадим вдруг удивился тому, что и впрямь, как же могло так случиться, что ему даже и в голову не пришло сообщить Люде о смерти матери. Хотя бы и вправду ради Ромки. Единственный внук ведь!

Вспомнил, как добирался. На границе уже вышел с прострации, собрался, осмыслил ситуацию и понял, что есть шанс успеть, хотя бы, на похороны. Очередь из грузовиков была километров под пять. Вадим поспешно поблагодарил коллегу, когда тот, упершись в аварийные огни крайней машины, дернул рычаг стояночного тормоза и посмотрел вопросительно: «Ты дальше как? Со мной на сутки в «колейке»?» Бут вылез из теплой кабины в ветреную слякоть и пошел быстрым шагом в сторону границы.

Ангел-Хранитель понимал, что его подопечному надо успеть. Успеть, чтобы неизбежное в таких случаях ощущение вины не омрачило тому его дальнейшее комфортное существование в придуманной им эфемерной субстанции «свободы-одиночества». И первая же легковушка подобрала Бута перед шлагбаумом польского перехода «Дорохуск» и через сорок минут он уже был за шлагбаумом украинского перехода «Ягодин». И пяти минут не постоял, как первый же дальнобойщик среагировал на желтый «Тир-карнет», которым Вадим махнул, как плацкартным билетом. И шел коллега на Киев.

И уже не было сумбура в голове, и все везения воспринимались, как должное, и успевал Вадим. Но в этом успокоении души и мыслей даже не шевельнулась хоть махонькая подсказка позвонить жене (бывшей?) и сообщить, что мать, благословившая их брак, отошла в мир иной. Нет, позвонить он все же не мог – выбросил из записей и стерся за годы из памяти номер телефона. Но вот телеграмму дать мог бы – адрес крепко сидел в мозгу. Пусть бы уже из Киева, где взял такси. Потерял бы минут десять. Вадим все равно бы успел. Телеграмма – это было бы справедливо и по-человечески, а там пусть бы решала сама, ведь на похороны уже не успевала. Но почему-то не пробило. Почему?!

Теперь-то он понимал, что Люда обязательно приехала бы, несмотря на расстояние и границы, и, может, даже вместе с их сыном. Что бы из этого последовало, не ведал никто из простых смертных. Простые смертные вольны лишь слышать и угадывать милостиво предоставляемые им подсказки.

Именно это крутилось в голове Вадима в секунды паузы, пока Роман передавал трубку обратно матери. Люда опять что-то спрашивала, и, не получая ответа, о чем-то говорила сама, что-то рассказывала, наверное, о себе, о сыне. А Вадим не слышал. Он почувствовал и понял, что уловил подсказку. И вот уже вмиг включился звук, и обострилось четко восприятие всего происходящего.

– Мы завтра выезжаем, чтобы быть на поминках девятого дня. – Уверенный голос Люды напомнил Вадиму, как она умеет принимать решения.

– Я завтра должен ехать в рейс. Поминки организует тетка Татьяна, так что твой приезд будет кстати – поможешь. А сейчас извини, мне, кажется, звонят с работы. – Это был ответ Вадима и Люде, и сыну, произнесенный ровным и спокойным голосом, без малейшего намека на душившие его еще минуту назад рыдания.

Никто дальнобойщику Буту сегодня больше не звонил, и никуда он в ближайшие две недели не поедет. Этот звонок из прошлого был единственным в тот день. И Люды – его бывшей жены, на поминках не будет. Из самых близких родственников будет лишь он – единственный сын усопшей.

Глава 18

Время – великий врачеватель и утешитель для человека. Да еще любимое ремесло. Вот благодаря ему и уравновесилось все помаленьку в жизни дальнобойщика Вадима Бута. На одной чаше весов – отсутствие семьи, как-то оправданное в собственных глазах несовместимой с «семейностью» избранной раз и навсегда профессией. На другой – сама профессия, не дающая возможности своей динамичностью закостенеть человеку, и позволяющая в дальних рейсах видеть разные страны в ярких красках меняющихся времен года. Да и получать деньги за эти рейсы-путешествия тоже немаловажно. Большинство же, ведь, за подобные развлечения платит туристическим фирмам и платит немало.

А есть и такие, кто никогда не пробовал, какой он на вкус – насыщенный адреналином и взвинчивающий тонус организма воздух странствий. Может, и не попробуют никогда. Да им и не надо. Их удел – стабильность, деленная для перебивания прелого духа пресности на ровные дольки днями календаря и разбавленная легким хмелем ежегодных праздников.

Вадим Бут был точно не из их числа. Его бодрило хрупкое равновесие подогнанного под его суть мирка, где в приоритете – постоянное движение и эксклюзивная осознанная свобода. Но в этом была какая-то противоестественность, раз жизнь с таким упрямым постоянством стремилась нарушить это равновесие.

Через два года после смерти матери Вадим потерял еще одного близкого человека, с которым они были близки и по духу, и по восприятию окружающего мира. Отличались только тем, что Вадим был одинок, а у брата была семья. Сергей, как и Вадим, топтал трасы протекторами шин грузовика на дальних рейсах. Ходил, в основном, на Россию, куда не нужны были визы, и можно было брать с собой в поездки жену, которую Сергей очень любил и невыносимо страдал в разлуках. Из-за этого и не стремился на европейские перевозки, как Вадим его не уговаривал.

– В Россию я, братка, за недельку обернусь, – отвечал, неизменно приукрашивая речь юмором, Сергей, – ведь могу валить «по-черному», не то, что ты в своих европах. Я транспортнику стольник суну в щелку приоткрытой двери, он и махнет жезлом довольный – езжай, мол. Даже холод в кабину не успею впустить. Какие там у меня тахограммы. Это вы – «западники» законопослушные.

Так он спешил к своей Алюне. Жену Аллу брат всегда называл только так: «Алюня моя!» Вадим, наблюдая этот фейерверк чувственности, и завидовал, и боялся подобного для себя. Пресловутое ревниво-обостренное чувство независимости срабатывало, как антивирусная система в компьютере, и мигало красными сполохами в мозгу: «Опасность!» Но он был искренне рад за Сергея и Аллу.

Виделись братья нечасто. Пока была жива мать, красный «Рено» Вадима или белая «Вольво» Сергея то и дело взбадривали патриархальный пейзаж, оставаясь ночевать на сельской улице. Случалось, даже, что иногда везло и пересечься братьям в этой хате, где пролетели такие золотые годы их летнего детства. Ох, и воспоминаний было!

Но, все же больше по телефону общались. Колесная жизнь ломала запланированность встреч. За три дня до смерти родной тети ушел Сергей в рейс на Нижневартовск и вернулся только, когда уже отпоминали по ней девять дней. Потом он заезжал в село проведать могилу, но уже Вадим был в рейсе. Вот такая их жизнь – дальнобойщиков. Только раз после этого и увиделись братья.

На стоянке под Полтавой успел заметить Сергей ярко-красную кабину «Рено», и сердце екнуло. Он не ошибся, – это была автопоезд брата, который уплетал в придорожном кафе непревзойденные полтавские вареники. Братья остались ночевать на той пристани дальнобойщиков, чтобы вволю наговориться, навспоминаться. Как будто чувствовали, что видятся в последний раз.

Обратная загрузка у Вадима в тот рейс была из Австрии на Москву. Шел через Брест, минуя Украину. В дозвоне целых три недели был лишь на корпоративной роуминговой сим-карте, номер которой знали только на его фирме. Знал и брат. Но Алле был известен только украинский телефон Вадима. На этом номере он и обнаружил, когда въехал, наконец, на злосчастном автопереходе «Троебортное» в покрытие украинских операторов мобильной связи, несколько пропущенных звонков и страшную эсэмэску, отправленную одиннадцать дней назад: «Вадик! Сергей погиб».

Тяжело отходил от шока. Онемел и омертвел. Зная, что телефон Аллы уже сообщил ей, что он в дозвоне, Вадим понимал, что надо звонить и что-то говорить, как-то утешать, какие-то слова сочувствия находить или рыдать, в конце концов, в трубку – что-то надо было делать сейчас, немедленно, сию минуту. Ведь противоестественно и аморально это дурное молчание его в этой страшной ситуации.

И Вадим, как сомнамбула, набрал номер. В трубке послышалась мелодия вызова: «Эх, путь-дорожка фронтовая. Не страшна нам бомбежка любая…» Песня звучала и звучала – на том конце все не брали трубку. И вдруг до Вадима начало доходить, что слышит он рингтон мобильника брата, – Вадим в этом душевном ступоре случайно набрал его номер. «… А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела…» – телефон мажорно вбивал в барабанные перепонки знаменитую шоферскую песню. Вадим выпустил мобильник из руки.

Он не то, что рыдал, Вадим чуть ли не выл, как искалеченный пес. В очерченном кабиной грузовика своем мирке он превратился в комочек-астероид, которого неумолимо затягивала космическая «черная дыра» абсолютного одиночества.

Подошедший таможенник, что было намерился поинтересоваться, почему водитель не оформляется, увидел через стекло кабины отталкивающее и уникальное в своей неестественности зрелище рыдающего мужика и, пораженный, оставил того в покое.

Через два дня Вадим передаст машину подменному водителю и уйдет в отпуск. Переночевав в своем пустом доме, он утром наберет номер Аллы и, мужественно вытерпев ее рыдание, спросит сухо и утробно: «Где это случилось?» Получив ответ, скажет все тем же бесцветным голосом: «Держись, Алла. Держись. Я на сорок дней буду».

Он в тот же день уедет в Киев. Возьмет билет на московский автобус и через десять часов попросит водителя остановить возле контрольного пункта дорожной полиции города Сухиничи. Вадим ступит в серость нехотя отступающей ночи и долго будет стоять на обочине, не решаясь подойти к все отчетливее проявляющемуся в свете наступающего утра покореженному остову тягача «Вольво» с белой кабиной.

– Ты кто такой? – фамильярно кинет через губу подошедший мент. – Документы есть?

Вадим достанет паспорт. Не сводя взгляда с погибшего в этом чужом полуцивилизованном краю шведского красавца, спросит полицейского:

– Где это случилось? Я его брат.

Тот повернется, глянет безразлично на развороченный остов и протянет Вадиму паспорт:

– Полтора километра отсюда в сторону Брянска. Наш, видимо уснув, вышел на встречку, а ваш никак не среагировал – скорее всего, тоже спал. И лоб в лоб оба в лепешку. Тахограммы у обоих «черные». Ваш почти сутки без сна валил где-то с Урала. – Полицейский поправил автомат на плече. – Куда спешат, куда спешат? Всех денег все равно не заработаешь, а жизнь одна, – философски заметил он. – Я через полчаса буду ехать в ту сторону. Если хочешь, подвезу.

Вадим найдет силы залезть в покореженную кабину. Среди месива вещей, составлявших еще совсем недавно скромный быт и уют дальнобойщика, а теперь покрытых заплесневелой сыростью и бурым оттенком смерти, Вадим найдет то, за чем он приехал сюда, – телефон брата. Вытрет полой расстегнутой ветровки липкий дисплей и ткнет скрюченным пальцем трясущейся руки в кнопку. Он панически боялся обнаружить в этих развалинах жизнь. В пантеоне уместны лишь бездыханные реликвии и символы. Но презирая все правила, батарея квелыми вздохами еще успеет зачем-то высветить последние исходящие и входящие звонки.

Последний звонок Сергея любимой жене был за четыре с половиной часа до роковой минуты. Он не хотел тревожить ее среди ночи. Наверное, готовил сюрприз разбудить утренним «Привет, Алюня!» уже с границы и, может, вместо поцелуя запустить ей с кассетника Митяева: «С добрым утром, любимая, милая ты моя…»

Последний входящий был через двенадцать дней после его гибели. От Вадима. От брата.

Вадим похоронит умерший телефон на месте аварии в пропитанном соляркой черном песке истерзанного кювета. Как будто памятник поставит, только ему одному и ведомый, и видимый. Но не посмеет удалить из своей телефонной книги набор цифр с подписью: «Братыно».