Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 15

А в маленьком украинском городке уже вовсю шалила весна, необычно ранняя в этом году. Потянулись в яркой синеве неба журавлиные ключи, презрев еще довольно ощутимые утренние заморозки. Снег, как будто, испарился, и не успевшие набрать силу ручейки сникли, так и не превратившись в половодье. Все. Зима сдалась.

А задубелую от тоски душу Люды весеннее тепло отогреть было не в силах. Она с грустью смотрела вслед стремящимся на север птицам. Люде хотелось, чтобы они летели на юг и донесли, где-то там несущему трудную службу близкому человеку, ее непонятную тоску. Ничего не понимала Люда уже и совсем запуталась. И в чувствах своих, и в их с Вадимом отношениях непонятных.

Как вернулось ее последнее письмо назад с отметкой «адресат выбыл», так ни слуху, ни духу больше от него. Где он сейчас? Как он? С кем он? Уже написала несколько писем, да отправить некуда. Хотела съездить в село к матери Вадима – порасспросить, узнать адрес его новый. Но как она объяснит матери, почему не пишет он ей? Стыдно как-то. Вроде, как набивается ему, что ли? Так и чахла в неведении да в сомнениях. Но в жизни нет застоя. Подхватит и понесет в ее необратимом потоке его величество случай и примет решение за тебя, если ты не в силах. А случайного-то в жизни ничего нет.

Перед 8-м Марта, с трудом взяв билет, ожидала Люда в переполненном автовокзале райцентра свой автобус – ехала родных проведать. На своем обычном месте грузился автобус в знакомое, почти уже родное ей село. Люда пробежала глазами по забитому пассажирами салону и неожиданно встретилась взглядом с матерью Вадима – сидела недалеко от дверей. Та сразу что-то возбужденно заговорила сквозь стекло, замахала рукой, приглашая подойти. Люда подошла к окну автобуса, вдруг зардевшись от непонятного смущения.

«Как ты? – прочитала по губам взволнованный вопрос. – А он пишет?»

Только развела руками Люда. Мать Вадима что-то опять заговорила взволнованно, но завывший мотор автобуса потянул его со стоянки, разъединяя, казалось, породнившихся было, людей. Тогда мать что-то судорожно, в спешке, достала из сумочки и передала к уже закрывшимся дверям, показывая пальцами Люде: «Это тебе! Тебе!» Люда подбежала, и чья-то рука из открывшейся на секунду двери протянула ей смятый конверт. Она успела еще в окне уходящего автобуса уловить радостное и удовлетворенное лицо матери Вадима.

В письме том, без «полевой почты» уже, был странный теперешний его адрес: «Набережные Челны. Автозавод. Отдел кадров. До востребования. Буту В. И.».

– Кому билет на Киев?

– Вот! Вот! Возьмите две цены! – Какой-то мужчина выхватил у Люды билет, сунув ей в ладонь три рубля. – Спасибо, девушка! Спасибо, милая! С 8-м Марта вас! Любви вам! – Он послал Люде воздушный поцелуй, запрыгивая в последний автобус на столицу.

Этим рейсом совсем недавно уехал отсюда, снявшись с воинского учета, бывший пограничник Вадим Бут. Уехал в неизвестность, ни с кем не посоветовавшись, ни с кем не попрощавшись. Просто приняв в одночасье решение. В этом были похожи они – Вадим и Люда.

А Люда только что получила свой самый желанный подарок к Женскому дню и уже знала, как проведет этот праздник. Писать будет. Писать Вадиму и рассказывать, как мучилась, как тосковала, как страдала, какой дурой была, в конце концов, – обо всем напишет. Но вот тут тень сомнения на миг покрыла ее счастливое лицо. Пожалуй, какой дурой была, писать не стоит. Этот скелет в шкафу – теперь навсегда ее крест. Как оно еще будет дальше? Но это потом, потом! А сейчас для нее важно одно – чтобы эти написанные ею ранее письма и те, что она напишет сегодня, завтра, послезавтра, дошли до него! Дойдут, адрес есть! И он поймет все. Поймет и ответит. Пусть так, как матери своей написал, – в двух словах! Пусть! Лишь бы не пропадал, не исчезал!

Вот уж, воистину, – имея, не храним, потерявши, – плачем! Несчастный род человеческий! Видно наказан богом вечно расшибать лоб об эту прописную истину.

С неба послышался журавлиный клич. Люда подняла голову и помахала рукой птицам: «Спа-си-бо!» Это они принесли с юга весточку от НЕГО. Боялась еще назвать любимым, но было в душе уже что-то новое к Вадиму – чувствовала. Знала бы Люда, что журавлиный ключ направляется как раз туда, где теперь Вадим – на север. Знала бы – весточку передала.

Люда пробудет все три дня одна в комнате пустого общежития. Будет писать такие не похожие на ее старые послания, нежные письма и отсылать на тот странный адрес ЕМУ. А еще, бросив конверты в почтовый ящик, будет засиживаться на согретой ласковым солнцем их с Вадимом лавочке, нежась в нахлынувших чувствах. Как все-таки мало надо человеку для счастья! Просто – любить.

 
Все начинается с любви – и бог, и жизнь, и даже смерть.
Вокруг одной ее оси летит земная круговерть.
Все начинается со слов признанья в слабости своей
Ее высочества послов, стрелами ранящих людей.
Любовь даруется, как страсть и обрывается, как нить.
Ее тайком нельзя украсть и невозможно объяснить.
И все, что есть, отдать не жаль, чтоб лишь увидеть у окна
Ее прозрачную вуаль из золотого волокна.
Кто райских кущ плоды вкушал, и кто отведал соль земли —
Тот знает сам, как ждет душа прикосновения любви.
И я под небом голубым вновь эту жизнь благословлю
Не потому, что я любим, а потому, что сам люблю.
 

Виктор Третьяков.

Письма дойдут по адресу и лягут стопочкой на стол Елены Викторовны.

«Ай да Бут! – удивленно вскинет она брови, закуривая. – А адрес-то мой, зачем дал? Неужели тоже заглянул глубоко солдатик? – даже вспыхнула румянцем, как бы, узрев подглядывающего его, когда она в неге. Боролась с искушением распечатать одно из тех, что красивым почерком подписаны. Были еще письма, – как видно, от матери и одно с треугольником полевой почты – из-за границы.

Не поддалась искушению Елена Викторовна. Порочная женщина – еще не значит, что подлая и безкультурная. Она, как утонченный эстет, знала себе цену. Да и что она ожидала прочесть в письмах его девушки? Про любовь? Давно в себе прижгла похотью эту блажь человеческую женщина с обостренными и рафинированными низменными чувствами. Что ей любовь эта? Страсть! Чистая, телесная, никакими моральными нормами не ограниченная страсть, – вот ее удел! Где партнера не ищут придыханиями да томными взглядами. Выброс гормонов, флюиды, – запах! Да, да, – запах! Где ищут друг друга по запаху тела, когда хочется слизывать пот с кожи, неважно какого партнера в тот момент, – мужчины или женщины! Она знала, что способна излучать эти эротические флюиды. Овладевший ею порочный сученок с лейтенантскими погонами был тому подтверждением.

Елена Викторовна томно зажмурила глаза.

Но он же не родился такой? Лейтенантик этот. Окунувшись в омут разврата, он, как и она когда-то, исцелился от этой ненужной хвори – любви. Исцелился прививкой от всяких ханжеских табу, и остался лишь чистый эликсир – страсть! Всеохватывающая и всепоглощающая страсть и больше ничего.

Значит ли это, что если правильно «пролечить» непорочное создание, то можно добиться желаемого результата? Елена Викторовна отвергала понятия «растлить» или «совратить». К ее предполагаемому объекту эти определения не подходили. Ибо сырая человеческая заготовка сия уже прошла войну настоящую – догадывалась кадровичка. Если он убивал, то его уже растлили, и растлили жестоко, более коварным способом, чем может покалечить душу она – страстная сорокапятилетняя женщина. Она наоборот, – излечит его!

Елена Викторовна откинулась на спинку стула и, глубоко затянувшись приятно дурманящим дымом сигареты «Мальборо», задумчиво уставилась в окно.

Она приютит его. Приютит и обогреет. Еще не знала, где и как, – не у себя же дома, в самом деле. Все это будет потом, когда он «исцелиться». И будет это только тогда, когда она сама позовет его на свое божественное ложе из прохладных шелковых простыней. Ей не нужен там нетерпеливый, насилующий самец – раб тупого животного инстинкта для продолжения рода. Ей нужен там такой же утонченный и падший ангел, как и она сама. Излеченный от любви, но вечный поклонник чувственной страсти.

Тонкая струйка дыма от догорающей сигареты слезила глаза. За окном на куске засиненного по-весеннему неба отпечатался журавлиный ключ.

«На север, – подумала Елена Викторовна, бросая окурок в открытую форточку. – Что-то задерживается он».

Глава 16

Бриллиантовая россыпь ярких звезд на безлунном небе завораживающе притягивала, и страшно было опустить взор в непроглядную темень, в которой, изредка обозначаясь фейерверком искр из дымовой трубы локомотива, несся грузовой поезд. Двигатель КАМАЗа работал, кабина раскачивалась, и казалось, что неуправляемый, без света, грузовик с грохотом несется в преисподнюю. Зудило желание включить свет фар, но Савчук строго-настрого приказал сидеть, как мышь, и двигатель заводить только во время движения состава, дабы не засек машинист.

При движении поезда находиться в кабине погруженного на железнодорожную платформу грузовика, было строго запрещено. Чтобы охранять машины от ворья во время продолжительных простоев на глухих полустанках, Савчук поселил Вадима в кабину последней машины.

– Ты как? Не возражаешь, Вадим? – спросил, когда, наконец, погрузились и увязались. – Или хочешь в теплушке?

Вадим догадывался, что оберегает его Пал Палыч. От предстоящей оргии оберегает. Так оно и было. Савчук не мог запретить пуститься во все тяжкие своим матерым волкам, но этого юнца решил оградить от этого искуса. Пусть не все сразу на него. И так за неделю хлебнул впечатлений. Но молодец. Не слабак оказался. Да и от машины, видел Савчук, в восторге этот паренек. Видно, нащупал свое жизненное ремесло. А это очень важно для каждого в жизни. Святое дело – подставить плечо в таком событии.

Но был этот солдатик, как глина еще, – в какую форму или чьи руки попадешь, то и вылепят из тебя. И решил Савчук, нет, не вылепить из этой глины что-то по подобию своему. Он решил уберечь Бута от других «лепителей». Пусть сам формируется, но под присмотром. А север потом обожжет и закалит это изделие, и получится у человека характер. Да и вопрос с водителем на место повязанного ментами Бурдейного решался.

Когда «скорая» увезла спасенного шофера, инспектор ГАИ с виноватым видом спрятал в планшет документы Савчука:

– Товарищ Савчук, вы должны проехать со мной в райотдел. Надо взять показания, случай довольно необычный, знаете ли.

– Что же здесь необычного для вас, майор? – с раздражением в голосе спросил Савчук. – Судя по званию, вы в ГАИ не первый год.

– Ну, лично для меня-то все ясно, – убрав виноватость с лица, ответил инспектор. – «Урал» на встречную и в лоб. Но вот пострадавший, – он на секунду умолк, подумав, что вернее было бы сказать «выживший». – Короче, с вами должен поговорить следователь, товарищ Савчук, – уже мягче, с акцентом на «товарищ», закончил майор.

– Вот что, Клим, – отвел Тертышного в сторону Савчук, – тут такое дело. Видно придется мне перед ментами еще алиби себе лепить. Вы давайте двигайте прямиком на Ухту, меня не ждите, а то вдруг заметелит и завалит зимник. Со мной останется Бут для подстраховки. Догоним, когда здесь разберемся, – зло сплюнул.

– Палыч, ты это, – Тертышный замялся, – может, давай я с тобой останусь, а пацана мужики присмотрят?

– Нет, Клим, двигайте. Мы справимся, не переживай. Он сможет.

Следователь – какой-то весь неопрятный, с мятыми капитанскими погонами на сутулых, густо посыпанных перхотью плечах, пуская дым в потолок, внимательно смотрел на пишущего нервным почерком строчку за строчкой Савчука. Сыщик впервые столкнулся с подобным случаем за свою двадцатилетнюю практику и думал: «Зачем ему это надо было? А если пострадавший, отойдя от стресса, осознает, что ноги-то нет, и накатает заявление? Могли, мол, и так вытащить, а он мне ногу отхватил. Вроде и пожилой уже – жизнь прожил, а не знает, как подлы и неблагодарны бывают люди».

– Что так скудно? – Капитан пробежал глазами строчки. – «Подбежал, схватил топор, отрубил ногу, вынесли пострадавшего в безопасное место» – как-то все очень прозаично.

– А вы хотите, чтобы я описал, как бензин вонял, как выл сигнал, как орал водила зажатый? Это вам описать?! Так я не писатель, гражданин следователь, я шофер. Бывший, правда, – зло выпалил Савчук, впившись взглядом в глаза невозмутимого блюстителя закона.

– По статье какой кантовался? – так же невозмутимо пуская в потолок дым, ровным голосом спросил следователь.

Савчук сжал кулаки. Сухо треснул сломавшийся карандаш.

– Я все свое погасил! Отбыл и погасил, слышишь? Я свободный человек и уважаемый у себя на рабочем месте, так что убери свою прыть, ты на «кума» никак не тянешь! – Савчук чуть не добавил «мусор», но вовремя притормозил. – Что ты хочешь мне пришить, а? Выходит, пусть бы он кончался там под звук клаксона, да? Так по твоему? Я не знаю, скажет ли он спасибо за то, что не изжарился заживо, но вот водила лесовоза точно до гробовой доски благодарен мне будет, за то, что 264-ю я опустил ему до минимума, понял? – Савчук, тяжело дыша, откинулся на спинку стула.

Капитан погасил в пепельнице окурок, бросил небрежно исписанный лист в ящик стола и сказал ровным голосом, глядя в глаза выдохшемуся Савчуку:

– Езжайте в свой Салехард, товарищ Савчук. Я надеюсь, что они оба будут благодарны вам.

Ждал ли благодарности тертый жизнью бывший шофер? Нет, не ждал. Савчук вину свою заслуженно-незаслуженную искуплял. Приговор, что сам себе объявил когда-то и, сжав зубы, молча нес по жизни.

Давно это было. К тому времени он уже стал матерым волком-дальнобойщиком. Пройдя ГУЛАГ и выжив, трудностей, связанных с заполярной шоферской работой, не боялся. А еще твердо уяснил жестокую жизненную аксиому: надейся всегда только на себя, исключительно – на себя. В этой змеиной лагерной кодле из воров, работяг, блатных, ссученных и опущенных, только так был шанс уцелеть морально и не попасть в зависимость в среде, где за все рано или поздно придется заплатить. За лишнюю пайку, за местечко посуше, потеплее, за норму выработки приписанную, да и за чье-то расположение к тебе и дружбу тоже придется платить. И скорее всего цену неадекватную, завышенную.

Ошибался следователь, когда думал, что не знает Савчук величины человеческой подлости. Знал бывший «зека», знал не понаслышке. И уяснил поэтому, что настоящий «друг, товарищ и брат» человек себе сам. Только сам себя не предашь, – всегда есть возможность поладить со своей совестью. И винить всегда легче себя, если все закольцовано на тебе самом. Приговор себе всегда объективен, если и судья ты себе сам. Решения жизненно важные принимаются одномоментно в раскладах таких.

Никто, ничего, никому в этом мире не должен изначально. Это как то, что человек приходит в этот мир свободным. Потом по жизни, приспосабливаясь к среде, правилам и обстоятельствам, он впадает в зависимость от «ты – мне, я – тебе». Что ж, как сказал кто-то там из когорты кем-то признанных великих мыслителей: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Но если ты ничего ни у кого не просил и не брал, значит и не должен ты ничего и никому. А милосердие к падшим – великая роскошь для жестокого мира этого. Такую позицию жизненную вынес Павел Савчук со сталинских лагерей, где «не верь, не бойся, не проси» было стержнем, вцепившись мертвой хваткой в который, можно было остаться личностью в гармонии со своей совестью.

Он избыл десять долгих лет среди копошащихся вокруг людей, а также особей, что перестали быть людьми. Эти человеческие подобия, повязанные в бригады нормой выработки – эдакой круговой порукой, так и не стали «членами коллектива», как хотела того взявшаяся их «перековывать» власть. Урки и ссученные – близкие по духу той власти, приняли такой способ объединения себе подобных. Только вот название этому всему у них было другое – «шайка» или «кодла».

Потому и пошел Павел Савчук в шоферы-дальнобойщики после отсидки. Претили ему и «шайки, и «кодлы», да и «коллективы». А дальнобойщик в коллективе лишь до той поры, пока дежурный механик не шлепнет в путевой лист штамп «Выезд разрешен». И чем длиннее был рейс, тем комфортнее чувствовал себя Павел. Что ему та койка в общаге, где пьянство да блядство повальное. Грузовик стал домом ему.

Друзей в гараже так и не завел, хотя и врагов тоже. Работу свою выполнял добросовестно, машин новых и выгодных рейсов не выпрашивал – тянул, что давали. Поэтому и дорогу никому не перешел и уверился твердо и непоколебимо: он, Павел Савчук, никому и ничего в этой жизни не должен по определению. Но при этом твердо выполнял святое дальнобойное правило: остановись просящему помощи в пути, тогда и тебе – ни от чего не застрахованному на колымских зимниках, остановятся. Всего несколько раз за всю свою шоферскую карьеру пришлось Савчуку просить о помощи в рейсе. В большинстве случаев справлялся сам. И в итоге уяснил непоколебимо, что правило святое действует.

В тот рейс он впервые почувствовал, что это такое, когда «тянет домой». Накануне Павлу, хоть и холостяку, выделили отдельную комнату в семейном общежитии. Наградили за «высокие производственные показатели». Этим он, как-то даже не напрягаясь, выделился в коллективе, и начальство оценило. Народ пороптал по углам, но осознавая объективность и справедливость решения профкома, смирился, зная, что этот отшельник ничего за «хату» не выставит.

Павел ушел в ночную метель на последний стокилометровый кусок до Салехарда по еле читаемому по воткнутым в обочины вешкам зимнику. Метель занималась не на шутку, но шанс прорваться был, если не случиться ничего с машиной. А домой так хотелось. У него – почти сорокалетнего мужика, наконец-то, есть своя отдельная комната. Не кабина, а настоящая комната. С дверью, которую можно закрыть на замок, и с окном возле теплой батареи, сквозь которое можно созерцать заиндевелый от холода мир, когда болеешь. А Павел чувствовал, что опять просыпается боль в простуженных суставах ног и температурит уставшее тело.

«200-й» МАЗ, тупой на скорость, но надежный, флегматично рокотал низкооборотным дизелем, без труда неся «на горбу» три тонны груза. Зимник заметало, и скоро след от какой-то прошедшей впереди машины исчез, забеленный, и теперь Савчук ориентировался только по частоколу вешек, обозначавших край проезжей части зимника. Иногда казалось, что грузовик просто висит в белой пелене, но меняющиеся цифры спидометра успокаивали: скоро, Паша, скоро будешь дома. Еще немного.

Боковым зрением Павел увидел как будто брешь, промелькнувшую в частоколе вешек, и опять лишь утомительная белая взвесь метели пошла. «Что это? – подумал, сбросив полусонное состояние, – след, что ли? Свежий? Вроде нет». Вспомнил про колею, оставленную кем-то, по которой его «МАЗ» шел в начале пути. «Да нет. Если бы сошел грузовик, был бы виден силуэт. Здесь и кювета, как такового, нет. Видно грейдер пробил отвалом канал для будущей талой воды. Тот водила, наверное, давно уже дома под боком у жены», – успокаивал себя Павел. Прогнал дрему, обволакивающую мозг вместе с температурой, и прибавил газу. Снега уже было по ступицы, но, еще не слежавшийся, он разлетался от удара широких мазовских скатов, поднимая белую завесу позади.

Через неделю, когда после больничного вышел на работу, узнал Савчук, что откопали на трассе «бобик» ГАЗ-69, а в нем заледенелый труп шофера. Если бы не смяло радиатор, выжил бы – бензина был полный бак. Бедолага еще некоторое время молотил мотором без охлаждающей жидкости, пока тот не заклинил. А дальше закутался, во что смог, и принял неизбежное. Шансов выжить не было. Мело двое суток и трассу закрыли. На работе думали, что он с машиной дома – имел такую привычку на выходные, поэтому не искали.

И понял Павел, что на ночной трассе той, он – Павел Савчук был последним шансом несчастного на жизнь. Почему тот не увидел фары и не выбежал на дорогу? Может, уже окоченел к тому времени? А, может, барахтался в снегу, выбираясь к приближающему свету фар, и не успел? Павел представил, как промчалось мимо шофера «бобика» его спасение, отмахнувшись белым саваном поднятого снега, и как кричал обреченный и давился смесью проклятий и мольбы.

Не пошел в милицию Савчук и не сдался. Хотя, если бы следствие велось, рассказал бы все, как было, а там судите. Но не было следствия. И Савчук сам себе вынес приговор – жить дальше со всем этим. Наполовину виноватым, наполовину невиновным жить.

– Что, дядя Паша? Едем? Все нормально? – спросил все время ожидавший в коридоре Вадим, когда Савчук вышел от следователя.

Пал Палыч опустился на скамью, увлекая Вадима присесть.

– Вот что, Вадим. Тут такое дело. – Савчук поймал встревоженный взгляд того и улыбнулся, успокаивая. – Все нормально, не переживай. Я вот о чем. Ты хочешь работать у меня в колонне? – Пал Палыч убрал улыбку с лица, боясь, как бы Бут не принял его слова за подвох. – На той машине, которую гонишь сейчас, хочешь?

– Вы это серьезно, дядь Паша? – удивленно произнес Вадим. – Клим говорил, что гоним до Ухты, а там уже поездом дальше. Я согласен и до Ухты гнать. – Думал, что Савчук боится, как бы он не оставил машину в Сыктывкаре, куда была выписана командировка заводом.

– Ну, что ты, Вадим. От Сыктывкара я поволок бы твою «двадцатку» на сцепке, там уже на ментов плевать. Мне нужен на нее водитель для работы в Салехарде, и ты мне подходишь. Что скажешь на это?

– А как же завод? Я же там работаю уже, – неуверенно произнес опешивший Вадим. – Да и аванс получил, как с этим быть?

– Я это все улажу. Твое дело – принять сейчас решение.

Савчук уже знал о решении этого бывшего солдата. Прожив жизнь и повидав уйму разных людей, он стал отличным психологом. Рядом с райотделом милиции была почта, и Пал Палыч хотел одним махом решить все вопросы сразу: отослать телеграммой на автозавод в Набережные Челны заявление Бута на расчет и деньги, полученные им авансом, а также сообщить в отдел кадров адрес, куда переслать его военный билет. И не водитель нужен был начальнику колонны Савчуку. Нашел бы он без проблем его в Салехарде на этот «5320». Одинокому, уставшему от одиночества дальнобойщику бывшему, нужна была родная душа.