Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 2

Светлый краешек оседавшего за холмы дня гасил за собой сумерки, которые упорно сопротивлялись ночи, норовя слиться с бледным сиянием взошедшего месяца, лишь бы не быть утянутым, как будто в преисподнюю, неумолимо исчезавшей там уже лишь багровой полосой, еще несколько часов назад бывшей солнцем, согревавшим мир. Небольшая тучка выпустила из плена месяц, и лунная дорожка серебристой рябью протянулась по глади озера до парка, стерегущего тайны старых развалин.

Ирма поежилась, плотнее закуталась в плед и перевела взгляд на красиво освещенный католический костел. Она опять подумала о Катеньке, но теперь гордость за дочь сменилась тоской. Всегда знала и помнила, что когда-нибудь придется отпустить ее во взрослую жизнь. И готовила Ирма себя к этому, вроде, и готова уже была. Даже не плакала, держалась, когда вчера провожала. Но лишь большой двухэтажный автобус с польскими номерами исчез за поворотом, увозя ее кровинушку в далекий и чужой город Краков, так захотелось пойти в парк, сесть на безлюдную скамейку и разрыдаться. Так устала быть сильной. Но знакомый, хотя уже как бы из прошлого голос, заставил вернуться в привычный образ.

– Здравствуй, Ирма. Сто лет не видел тебя. Смотрю, провожала кого-то. Думаю, дай подойду, спрошу, кого. Интересно, все-таки. Может замуж вышла?

Ирма обернулась.

Не надо было ему про «замуж». Вот не надо. Пережила, выжила, выстыло все, улеглось, но, все равно, не надо. Видно, уберег Бог тогда. Какой бы был из него муж, да и на что он уже похож – полысел, мешки под глазами, животик, а ему ведь где-то чуть за тридцать. А тогда и двадцати пяти не было. Ну да. Катька в третий класс пошла. На продленку ходила. И у них было часа четыре времени, если удавалось отпроситься с обеда на работе. Он, кажется, не работал тогда. Да-а, это была настоящая взаимная страсть. Секс без лишних слов. Наверное, уже не будет такого никогда. Ни со словами, ни без слов. Во всяком случае, после него за эти годы вспомнить нечего.

– Дочь в Польшу провожала. Учиться будет в Кракове в университете. Поехала на подготовительные курсы, местное польское землячество оплатило, – Ирма ответила с явно угадываемым вопросом: «Доволен?»

Она не скрывала нотки, нет, не хвастовства, а, скорее, своего теперешнего превосходства над ним. Своею дочерью превосходства. А ведь могли бы вместе радоваться. Но заблажил, пряча взгляд, когда завела Ирма разговор, что надоело прятаться от дочери, давай что-то решать. А он – своего, мол, ребенка хочу. Тоже мне, твою мать, раститель династического древа выискался, принц наследный с голым задом! И прячет взгляд, прячет. Знал, что не могла уже иметь детей. Хранил в запасе на случай, как железный аргумент. И вот пригодился. И, ведь, сама, дура, сказала в припадке откровенности. А, может, и не дура, вовсе? Чем бы потом держала возле себя младшего почти на десять лет? Сексом? Секс – не любовь, приедается, как говорит подруга Светка. Та все взаимную любовь ищет, все в небесах витает.

Отпустила его. Он вскоре женился. Да на такой – ну, совсем никудышней. Ну, и как эти неказистые, прости Господи, таких парней сманивают? Отомстила ей – подпустила назад. Прибегал от случая к случаю еще где-то больше года, но все-таки не явился однажды, когда ждала. Просто не явился и пропал. Как не было. Слышала, живет с ней. Видно, не сладко, раз потасканный такой.

– А-а, – протянул, – понятно. Выросла уже Катька. Годы летят. А ты все такая же. – Умолк. Разговор не клеился. Чувствовалось, как он конфузился в паузе.

– Ну, а ты как? Чего интересуешься, замужем ли я? Что, холостякуешь? Желаешь поженихаться в очередной раз? – в голосе Ирмы сквозила злая ирония, которой она, как вшей, давила пытавшиеся вползти в душу нотки жалости к нему.

– Да нет, все нормально. Дочка первый класс закончила, сыну пять лет. Все нормально. – Отвечал, как будто, между прочим, и глаза отводил, как тогда. Но сам «на чай» проситься не будет – почувствовала Ирма.

И поняла, что у него и вправду все нормально. Счастлив ли он, сказать трудно. Он, похоже, и сам не знает. Да и не задается, видимо, этим. У него просто все нормально. Они с женой притерлись, и он стал похож на нее – жену. Не она на него, а именно он на нее. Но если бы Ирма сейчас дала знак, он бы побрел за ней, как козел на веревочке. Но после так же и ушел бы, оставив ей, уже за ненадобностью, ее веревочку.

– Ну, ладно. Привет семье! – с легкой, совсем не злой иронией сказала Ирма. Повернулась и пошла в сторону дома, не дожидаясь ни ответа его, ни провожающего его взгляда по ее ладной фигурке – она бы почувствовала. Но он так же развернулся и пошел в противоположную сторону.

«Вот и побудешь тут слабой, вот и поплачешься тут», – думала с каким-то злым торжеством над собой. Торжествовала, что не расслабилась, что не увидел он ее жалкую, плачущую. Зато она увидела его не того, которому тогда не было и двадцати пяти. Далеко не того. А ей – чувствовала, и сейчас всего лишь чуть-чуть за тридцать, только дочь Катя у нее уже совсем взрослая, самостоятельная и деликатно, но настойчиво, ускользает из под опеки матери. И от этого, как-то, неуютно Ирме.

За братьями единственная сестра была, как за каменной стеной, за которую не так-то просто было попасть местным ухажерам. Два лета все же удалось Ирме провести без назойливой опеки братьев. На летние каникулы София однажды отвезла психовавшую в переходном возрасте дочь к себе на родину. А на следующее лето уже просто посадила ее повзрослевшую в Ковеле на поезд. Та прожужжала уши матери поездкой на левобережную Украину и заслужила хорошей учебой в школе в тот год, а также примерным поведением, право на подобную самостоятельность. В августе забирать дочь ездила София уже сама, чтобы заодно хоть немного погостить у стареньких совсем родителей.

Вырвалась Ирма из этой крепости после восьмого класса, когда поступила в техникум пищевой промышленности, лишь бы уехать из села. Но воздух свободы голову девочке не вскружил. Твердая «хорошистка» в школе, Ирма и в техникуме училась прилежно, что дало возможность выбора места работы после получения диплома. Выбор, правда, был невелик: Крым за полторы тысячи от Волыни или Подолье – за пятьсот километров.

Наверное, и не послал ей Ангел-Хранитель кавалера во время учебы только с той целью, чтобы выбор будущего места работы, а значит и точки отсчета, предопределяющей, возможно, и всю последующую жизнь, Ирма Гроец сделала сама. Чтобы почувствовала ответственность за принятое решение и не винила никого, а значит и не жалела ни о чем. Она так и будет делать в дальнейшем по жизни, став импульсивной, бескомпромиссной, способной рубить с плеча кажущуюся нерешаемую проблему.

Но сделав первый свой серьезный выбор, молодая девушка, все же, долго мучилась в сомнениях. Каждую сложность или неудачу на новом месте она связывала с неверным, как ей казалось, своим выбором. А уж сложностей этих на провинциальном консервном заводике, куда она попала по выбранному самой варианту распределения, оказалось выше головы. И когда в ее жизни появился немногословный, не по годам уверенный в себе и рассудительный Борис, она решила, что борьба с проблемами – не удел женщины, но прямая обязанность мужа, и выскочила замуж.

Борис Холод обладал одной довольно специфической чертой характера, которую зачастую приписывают именно украинцам. Как в том анекдоте, где три новобранца – армянин, русский и украинец, определяются с приоритетами на армейской службе. Первый суетится попасть в школу поваров, второй норовит пристроиться где-нибудь в хозроте, ну а хохол достает командира просьбами направить в школу сержантского состава. Этакая национальная целеустремленность помогла и старшему сержанту Холоду дослужиться за срочную службу до должности старшины мотострелковой роты. Планировал уже и в школу прапорщиков, но новый комбат не подписал направление. Претила майору Вассерману ломовая целеустремленность, вообще-то, довольно недалекого, но упертого хохла. А может, и гены взыграли у потомка жертвы еврейских погромов в Жмеринке во время гражданской войны.

Отпрыск старого ортодоксального иудея Мойши Вассермана, зарубленного то ли петлюровской, то ли деникинской шашкой в тесном чулане сапожной мастерской, пройдя через пионерию, комсомолию и военное училище, сделался, так сказать, ортодоксальным интернационалистом. Неискоренимый южнорусский акцент старшины второй роты, как бы, подчеркивал национальную принадлежность того и напрягал, а иногда даже и раздражал майора Вассермана. Ну, а когда Холод подал заявление в партию и, ничтоже сумняшеся, попросил рекомендацию у комбата, тот, пробежав взглядом написанное с ошибками заявление, воспринял такой порыв в ряды «ума, чести и совести нашей эпохи», как личное оскорбление. И в итоге получилось так, что кроме записи в военном билете о том, что старший сержант Холод во время срочной службы состоял на должности старшины роты, не привез Борис из армии ничего, что двинуло бы его вверх. Куда вверх, он и сам не знал. Где-то туда – в касту начальства.

Устроился на консервный завод слесарем холодильных установок. Увлекавшийся с детства спортом, возглавил Борис Холод по комсомольской линии спортивно-массовую работу среди заводской молодежи. Это зачлось, и через полгода позволили уже подать заявление в партию и дали направление в заочный автотранспортный техникум – в транспортном цеху имелась вакантное место механика по выпуску автомобилей на линию. После второй с горем пополам сданной сессии назначили подающего карьерные надежды Холода на должность механика – как бы, авансом. Первая ступенька наверх была взята. Борис почувствовал, что, как говориться, «попал в струю», и должность начальника транспортного цеха, где то там – в конце длинного и трудного пути, уже не казалась такой призрачной. И это был предел его амбиций.

Новенькую девушку-технолога он приметил сразу. Ладная фигурка, миловидна, не замужем, только что прибыла по направлению в чужой городишко и не успела обзавестись знакомствами. Борис почувствовал себя первым на старте, а значит способным одержать победу, не затратив усилий на разные «разлюли-малины». Именно одержать победу, а не завоевать. Зачем тратить время на ухаживания, если было видно, что еще не оперившийся, как следует, птенец попал в чужой ареал и нуждается в защите и покровительстве. Ирма Гроец была, по его разумению, подходящей кандидатурой на жену, о чем Борис простовато ей и заявил, как-то пробегая мимоходом воскресным утром свою утреннюю пробежку:

– Эй, зеленоглазая! Ты примечаю, все в одиночестве? Выходи за меня замуж, будем вместе бегать!

– Замуж выходят, чтобы жить вместе, а не бегать, – нашлась слегка ошарашенна такой прямолинейностью Ирма, развешивавшая во дворике общежития стирку, – помог бы лучше. – Она смущенно улыбнулась и покраснела.

Борис притормозил, трусцой описал небольшую дугу и засеменил в беге на месте возле тазика с бельем, выравнивая дыхание. Ирма почувствовала запах разгоряченного в утренней пробежке молодого мужского тела.

Он был хорошо сложен, высок, с густыми темными волосами, зачесанными по-взрослому назад. В его карих глазах Ирма уловила точно неподдельный интерес, который, как она уже знала, предполагал щекочущий девичье сердце флирт, а может и еще что-то в дальнейшем – любовь, например.

– Даю тебе три дня на раздумье, зеленоглазая! – сказал, глядя девушке в глаза без нотки розыгрыша или шуточности Борис. Как приговор объявил, не подлежащий обжалованию, и засеменил спортивной трусцой в сторону парка.

Глава 3

Из комнаты отозвался рингтон мобильника, но Ирма осталась сидеть неподвижно, найдя уютное, желанное телу и душе оцепенение под теплым пледом. Задумчивый немигающий взгляд зеленых глаз удерживал над краешком далекого холма уже лишь память прожитого дня в виде розоватой туманной дымки, из которой все отчетливей проявлялись звезды. Из мобильника по комнате разливалась «История любви» Поля Мориа, и музыка эта была так к стати, так желанна, что Ирма не смела прервать ее снятием трубки. Больше того – она молила звонящего не останавливать дозвон и не прерывать эту симфонию дня уходящего, умирающего, но оставляющего и надежду, и уверенность в счастливом дне завтрашнем. Только когда звезды ровным светом подчеркнули черноту неба, заретушировав очертания холма, Ирма подошла к журнальному столику и остановила «Историю любви» нажатием клавиши приема.

– Ирма! – Светкин голос выражал неподдельную смесь раздражения и тревоги. – Ты совесть имеешь, подруга?! Чего трубку не берешь? Хватит реветь. Тоже мне трагедия – дите выросло, как вдруг оказалось. В конце концов, не сына же в армию отправила.

– А с чего ты взяла, что я реву, – перебила примирительным тоном Ирма разгоняющийся Светкин монолог. – Я просто на балконе засмотрелась на удивительный закат, а телефон на кухне был, – запнулась Ирма в конце фразы.

– Ой, темнишь подруга! Что, заскакивал «на минутку» «вечный претендент» на руку и сердце? Уехал, или еще у тебя?

– Да ладно тебе, Светка. Одна я и совершенно свободна на сегодняшний вечер. А ты где? – гася несильный всплеск обиды на подругу за «вечного претендента», бодрым голосом спросила Ирма.

– Мы с Викой возле «Гранда». Заглянули – наш столик свободный, вот мы его и забили. Давай выходи. Пригубим по капельке, чтобы Катеньке была дорожка гладкой.

– Девки, я мигом! – Прижав телефон щекой к плечу, Ирма расстегнула молнию на джинсах, соображая, что бы лучше одеть. «Гранд» по провинциальным меркам тянул на, довольно-таки, приличное заведение. – Але, але, Света! Спроси бармена, есть ли «Кирсберри». Тогда только его и никаких шампустиков, после которых голова разламывается, окей? Я уже лечу.

Эти три женщины стали подругами, оказавшись попутчиками на пути изменения их сознания относительно мужчин. Наиболее уверенной походкой, как бы подчеркивая, что назад хода нет, шла Вика. Классный парикмахер, Вика даже хозяйке салона при поступлении на работу заявила, что мужчин стричь не способна, так как не выносит их мерзкий запах. Коробящая откровенность так поразила хозяйку салона, что та выделила ей отдельный кабинет, где Вика за пару лет поднаторела в профессии, и женщины в своем стремлении быть привлекательными стали записываться к ней на месяцы вперед. Выдающая цыганскую кровь смуглость, черные, с еле угадывающимися зрачками глаза и практически идеальная фигура при высоком росте привлекали мужчин и те делали попытки, так сказать, подвалить. Но так же, наткнувшись на брезгливый взгляд черных глаз, и отваливали, осознав свое ничтожество.

Семнадцатилетний красавец-сын Вики был уже избалован покладистостью местного женского пола. Все-таки, неспособная ненавидеть собственное дитя за принадлежность его к мужской касте, Вика для душевного равновесия усиленно ненавидела поклонниц его, обрекая сына, как шептались между собой Ирма и Светка, на неотвратимый удел холостяка. Ибо на роль свекрови, как и на роль супруги, Вика, ну, никак не годилась. Тайну такого своего «мужефобства» Вика подругам не открывала, а те из деликатности в душу не лезли.

Ирму в салон к Вике привела Светка, обуяемая благородным порывом помочь подруге в ее трудный послеразводный период. И Вика сделала из помятой последними конвульсиями семейной жизни Ирмы красивую женщину. «Я тебя постарила на пару лет, – сказала полушутя Вика, любуясь результатом своего мастерства. – Ты, Ирма, уж, очень юно выглядишь. Ну, зачем тебе прыщавые юнцы в поклонники. Это ведь потеря времени. Если захочется опять в мужскую кабалу, то забрасывай удочки уже на солидную рыбу. Только вся эта рыба – скоропорт, скажу я тебе, подруга. Очень уж быстро пованивать начинает, как ты уже успела познать», – заметила мастерица женской прически, криво улыбнувшись, и денег за работу не взяла. «Это мой подарок тебе к началу новой жизни», – сказала, улыбнувшись уже так, что сгладила проступившую злую подковырку, и у Ирмы даже слезы благодарности блеснули, затянув малахитовой поволокой зрачки глаз.

– Да ладно тебе, Ирма! – сказала Вика с виноватостью в голосе и обняла девушку, уже как подругу, за плечи. – Хотя слезы только подчеркивают красоту твоих необычных глаз, но научись не плакать – мой тебе совет. Пусть слезы останутся последним твоим неоспоримым доводом, если захочешь удержать любимого человека. В твоем случае это сработает на сто процентов, поверь. Но я не верю, ну, вот хоть убей, не верю, что где то топчет эту грешную землю индивидуум, достойный твоих слез.

– Вика, остановись! – рассмеялась Светка, разряжая атмосферу. – После твоих проповедей, того и гляди, лесбиянкой станешь! А мы нормальной ориентации. Правда, Ирма?

Со Светкой Ирма была, так сказать, «подругой по несчастью» семейному. Муж Светки Гриша, работавший в свое время в отделе снабжения консервного завода, был человеком пронырливым и хватким – прирожденный советский снабженец. Можно было лишь удивляться, как он умудрился «залететь» со Светкой еще в институте. Но надо отдать должное, после случившейся «оплошности» он, как настоящий мужчина, расписался с первокурсницей из глухой провинции. Девушкой, хоть и смазливой, даже, можно сказать, хорошенькой, но не подающей никаких ни карьерных, ни семейных радужных перспектив. Человек, способный делать выгоду даже из проблем, Григорий, использовав этот нежелательный результат своей сексуальной оплошности, выбил отдельную комнату в общежитии института и уже «дотянул» Светку до диплома.

Обязанностью молодой мамы все четыре года учебы было воспитание капризного и вечно подцеплявшего простуды сына Стасика. Все остальное, начиная от бытовых проблем и кончая тем, чем питаться и во что одеваться при повальном дефиците похорошевшей после родов жене, решал Григорий. И в этих стараниях, как плату за труд, в его разумении, обрел свободу от жены. Нет, жену он привечал. Старался не обижать, не обделял супружеским вниманием, но и тут был логический резон – чтобы не прыгнула супруга «налево» и не порушила честолюбцу душевный комфорт. Жена и не посягала на этот комфорт. Она приняла навязанные устои такой семейной жизни, как правила игры, в которой ставишь на кон все, при условии, что уже никогда не сорвешь банк, но в проигрыше не будешь.

Из вариантов распределения Гриша выбрал такой, в котором не маячила, а четко вырисовывалась перспектива с отдельной квартирой. Поэтому был выбран вариант распределения жены.

После получения дипломов, подкинув Стасика в село родителям Светки, «молодые специалисты» махнули в Крым насладиться еще не изведанным ими чудным объятием субтропиков. Надо заметить, к тому времени в финансовом плане Григорий уже довольно крепко стоял на ногах. С чернокожими представителями «развивающихся стран», заполнявших на халяву обязательные квоты советских институтов, можно было делать неплохие деньги на спекуляции одеждой из модной джинсовой ткани. Гриша в этом бизнесе довольно неплохо преуспел, отдаваясь ему больше, чем лекциям да сессиям. Для успешной сдачи оных за себя и Светку фарцовых заработков хватало.

Григорий посвятил весь отпуск исключительно жене. В изумительном импортном открытом купальнике Светка выглядела очень сексуально. Привлекая взгляды на пляже, этим тешила самолюбие, а то и вызывала ревность у мужа. Он брал ее за пальчик с обручальным кольцом и с настойчивой нежностью вел в сверкающее серебром ласковое море. Не научившаяся перечить Грише, Светка покорно ступала по теплой гальке, с возбуждающей тревогой ожидая касания прохладных волн, ибо догадывалась, что именно возжелает ее падкий на сексуальные новшества и разнообразия муженек. А она была не готова так расслабиться, да и страсть играть у нее не получалось. Сыграть она могла только непорочность. Но это мог оценить лишь «сексуальный гурман» или «платонический любовник», коих она и будет искать по жизни.

В конце лета в отдел кадров небольшого консервного заводика, что диссонировал своей закопченной трубой среди благолепия куполов и шпилей подольского городка, явилась по распределению новый молодой экономист. Кадровичка была удивлена, что у обладательницы диплома с направлением имеется уже четырехлетний ребенок, но, судя по штампу о разводе в паспорте, отсутствует муж. Но закон есть закон, и кадровичка оформила девушку, как «молодого специалиста», что автоматически ставило ту на квартирный учет и, как матери-одиночке, предоставляло льготы в виде отдельной комнаты в общежитии.

А через полгода, ко времени сдачи в эксплуатацию ведомственного жилого дома, Светка ходила уже на восьмом месяце беременности. И еще у нее уже был муж – откуда-то прибившийся в отдел снабжения завода разбитной и хваткий парень по имени Григорий. На то, что фамилия снабженца в паспорте не совпадает с фамилией в его дипломе, внимания никто не обратил. А в дипломе она была точно такая же, как у сотрудницы финансово-экономического отдела. Не предусмотрел в свое время Гриша, что остаться при оформлении брака на своих фамилиях им со Светкой будет перспективней. Пришлось менять паспорт и перейти на фамилию матери. Ну, а в профкоме даже порадовались, что мать-одиночка, заброшенная необратимым распределением после института на чужбину, обрела себе, наконец, пару и выписали ей ордер на двухкомнатную квартиру, подвинув «нельготных» очередников в уже несбыточную перспективу на жилье. Это был последний «халявный» жилой дом, который с горем пополам сумел достроить хиреющий провинциальный заводик. Советский Союз с его плановой экономикой издыхал, и с Запада дули новые рыночные ветры.

Семья была вполне счастлива. По своему счастлива. Светка так больше и не выйдет на работу. Будет воспитывать детей, ублажать иногда телом, но не страстью, да кормить вкусными обедами полнеющего Гришу, оберегая при этом свою фигуру, а заодно и душевное равновесие в атмосфере слухов, сплетен и злорадства по поводу похождений благоверного супруга. Это не будет стоить Светке неподъемных жертв. Ибо не витало над этим, довольно-таки, удачным союзом двух особей противоположного пола понятие «любовь». Увы, не витало, а значит, отсутствовала и плата сжигающей ревностью за жизнь такую. Все было терпимо.