Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 30

О ситуации, в которую попал на границе муж, Люда узнала от Андрея. Тот позвонил ей на домашний номер и, туманно обрисовав случившееся, добавил в конце непривычным для Люды тоном:

– А он у тебя резкий – благоверный твой, не замечала? Как бы эта резкость не вылезла всем боком. – И отключился.

Мучилась в неведении день за днем, пока, где-то, через неделю снова не позвонил Андрей, а она так ждала звонка от Вадима. Спросил, дома ли муж. Не поверил, что нет его, и сказал снисходительно, что пусть не прячется, проблема снята, а за паспорт с Вадима причитается. «Какой паспорт? О чем ты?» – злилась Люда, но Андрей лишь бросил: «Приеду, разберемся». Он уже чувствовал в пальцах замшевую шероховатость крепкой кожаной вожжи от надежной узды, которую накинет на «строптивую». Этим надеялся, хотя бы, приглушить вечную ноющую боль от потертостей на сердце из-за ее поводка.

А Вадим с хладнокровной решимостью уже жил вперед, оставив за полосатым пограничным столбом, как за символичной вехой, очередной кусок своего бытия. Он не имел права на депрессию, в плен которой может быть и сдался, если бы не мать. Здесь нужна была, так сказать, «ложь во благо» и необходимо было играть роль в придуманной им версии для матери. «Временная депортация» – этим малопонятным для нее словосочетанием Вадим избавил себя от ненужных расспросов и слез. То, что сын теперь будет вынужден неопределенно долго жить вдали от семьи, но с ней, как-то успокоило старую женщину. Много ли ей надо.

А Вадим чувствовал, что ни останавливаться, ни, даже, оглядываться назад нельзя. Надо использовать инерцию от этого толчка то ли в спину, то ли под зад, чтобы перевалить за точку возврата-невозврата, удрав от самого себя. Там уже можно будет обрести какое-то душевное равновесие – надеялся.

Вадим, немедля, прописался у матери и подал документы на оформление заграничного паспорта. В его планах, возбужденных в мозгу неожиданной метаморфозой, приключившейся с ним, место теперешней прописки не ставало единственным домом. Второй его будущий дом уже где-то колесил по европейским дорогам. Это была теперь новая цель Вадима на очередной отрезок его жизни.

Почти два месяца выдержит он, давя накатывающееся отчаяние стиснутыми до боли в челюстях зубами. Успокоение, как выздоровление, наступит, когда, наконец, получит в окошке районного паспортного стола вожделенный заграничный паспорт.

Он пойдет в их с Людой парк и присядет на ту самую лавочку. Будет долго сидеть, наслаждаясь резким, неожиданно вспыхнувшим ощущением свободы и твердого осознания, что поступил правильно. И даже к теперь уже бывшей (так ощущал с легкой скорбью) жене Вадим не питал обиды, а лишь, как ни странно, благодарность какую-то, что ли? Может за то, что не звонила, не писала, не оправдывалась, и этим пощадила, уберегла и его и саму себя от сложного разговора, ничего не меняющего уже. Вадим не был виноват в том, что лопнула, как будто ни с того, ни с сего, дверная петля и повисла створка шкафа на так надежно замкнутом Людой замке, – «скелет» приговором отметился оттуда пустыми глазницами черепа.

«Боже мой! А если бы я ее любил, как тогда?!»

Вадим не знал, кому должен быть благодарен за то, что разлюбил. Разлюбил и выжил второй раз в своей еще такой короткой жизни. Только на этот раз выжил уже не физически, а душевно. Но кого-то он должен за это поблагодарить – чувствовал. Принимающий, пока еще, Судьбу и Бога за что-то абстрактное, существующее за пределами осязаемой реальности, Вадим вдруг пришел к заключению, что только один человек заслужил благодарность за спасенную от невзаимной любви, неумертвленную его душу, – это Люда.

Он встанет, направится в ближайшее почтовое отделение и вернется с чистым листом бумаги, ручкой и конвертом, боясь, чтобы никто не занял их с Людой лавочку. Подложив под лист новый, резко пахнущий типографской краской загранпаспорт, Вадим будет долго писать свое последнее письмо, нет, не жене бывшей, а своей так вовремя и так безболезненно угасшей любви. Будет благодарить за все, и прощать за все. А еще сам просить прощения. Прощения за то, что не умеет, не способен, а, значит, и не в силах, жить назад.

Опустятся сумерки, уйдет последний автобус в село, а Вадим все будет сидеть в раздумье с листом в руках. В какой-то момент он пожалеет, что не обругал в этом письме Люду последними словами, – тогда бы (уже чувствовал и понимал) быть исписанному листу разорваному в клочья.

Когда конверт с адресом чужой страны, и чужому теперь человеку, провалился в преисподнюю почтового ящика, Вадим Бут почувствовал, как неимоверно устал и как страшно хочется поскорее добраться до постели и уснуть, удавив сном-небытием последние часы этого сложного жизненного отрезка. А назавтра все будет по-другому – не так сложно, не так больно. Разве может быть иначе? Разве это не край той черной полосы, за которой обязательно следует белая, чистая, благодатная?

Ой, ли, парень! Господь, утверждая неустанно, что все, что не делается, – к лучшему, и не дав человеку возможности заглядывать в будущее, милостив этим и терпим к творению своему, погрязшему в грехах. Оцени это, как благодать. Не взвалит он тебе на плечи крест не по силе твоей. Ты все сможешь.

Глава 31

Двигатель, повинуясь повернутому на «останов» в замке зажигания ключу, покорно и, даже, как-то деликатно, стих, будто ощущая некую необычную торжественность в эту минуту для своего повелителя. И не ошибся. «Повелитель» замер в обступившей грузовик тишине раннего субботнего утра и долго смотрел сквозь ветровое стекло на серый фасад добротного здания в готическом стиле, отмеченного следами запустения. Ласковое утреннее солнышко медленно двигало вчерашнюю сумеречную тень по старинной кладке, пока не осветило своими лучами то, что так поразило двадцать пять лет тому назад рядового 105-го пограничного полка Вадима Бута – след контура орла, держащего когтистыми лапами фашистскую свастику.

«Ну, вот я и в прошлом», – подумал Вадим, вслушиваясь в свои ощущения, смакуя их резкую соблазняющую новизну, но и ощущая какую-то опасность непонятную. А разве может быть иначе, когда забредешь на кладбище, где могилы не разрыты мародерами, а, почему-то, оставлены не засыпанными теми, кто хоронил? А, может, это не могилы, а окопы? Бывший гарнизон «Карлсхорст» 105-го пограничного полка канувшего в лету КГБ СССР представлял теперь собой такое кладбище.

Маршрут рейса на Данию «посуху» пролегает мимо Берлина на Гамбург и дальше на Падборг – приграничный датский городишко, где, обычно, разтаможка. Есть еще маршрут паромом из Ростока на Гетцер, если груз следует на островную часть Дании, в район Копенгагена.

Вадим шел на Копенгаген, но разтамаживание груза было в Падборге, поэтому голосовая навигация проворкотала по-женски деликатно, направляя грузовик на 24-й автобан в сторону Гамбурга: «Через пятьдесят метров держитесь левой полосы». Правая полоса уводила на Росток. Когда-то этим маршрутом уходили «гарнизонные» ЗиЛы 105-го берлинского пограничного полка, увозя сменные недельные караулы на кегебистские точки Шверина и Ростока. Не повезло в свое время Вадиму стать водителем такого ЗиЛа. Но это было так давно, что не вызывало уже каких-то сложных эмоций в его душе.

Очерченная «берлинеррингом» – автобаном А10 столица Германии оставался для Вадима своеобразной «резервацией», хотя ездил мимо уже не первый год. Освободившаяся от оккупации своей восточной части и объединившаяся Германия настойчиво стирала следы «совковости», стеля новое покрытие по бывшим «гедеэровским» автобанам и выдавливая с них «мерседесами» да «фольксвагенами» фибровые «трабанты», заодно с «жигулями», что бывший СССР засылал по демпингу на запад под кличкой «лада». Думалось Вадиму, что так же усердно немцы перестраивали да обустраивали и бывшие военные городки ГСВГ. А как же иначе? Столько территории, строений, инфраструктуры. Давно уже, наверное, обжили хозяева бывшие гарнизоны «Карлсхорст» и «Руммельсбург», ведь Берлин, все-таки, – столица. Земля там, небось, недешево стоит, а капиталист своего не упустит.

Так в раздумьях, установив круиз-контроль на 90 километров в час, и покрывал дальнобойщик Вадим Бут версту за верстой в сторону Гамбурга. Слева от курсора на карте навигации краем глаза отметил название «Ратенов». Здесь служил брат Сергей. Недавно где-то прочитал Вадим, что на территории советской воинской части провинциального городка Ратенов некоторое время находились прикопанные останки Гитлера и Евы Браун. Впоследствии кегебисты кости выкопали и сожгли, а пепел бросили в речушку где-то в районе Магдебурга. «Надо будет спросить Сергея, может, слышал что».

Сергей тоже выбрал шоферское ремесло. После распада Союза несколько лет работал на самосвале в Москве, когда турки реконструировали МКАД, потом вернулся домой. Устроился дальнобойщиком на рефрижератор, как и Вадим. Только тягач у него был уже «Вольво» – иномарка. Вадим с Людой были на свадьбе Сергея, потом виделись в какое-то лето в селе семьями, когда дочке Сергея и Аллы уже было года два.

После того, как Вадим лишился работы, брат предложил ему место подменного водителя в фирме, где работал сам, но нашел какие-то аргументы Вадим, чтобы не обидеть ненароком Сергея. Там работа шла только на Россию, а Вадим хотел ездить в Европу и только туда – это была мечта, и это теперь была цель, стремясь к которой он решил не размениваться, а искать то, что ему нужно. Брат помог деньгами на первых порах, пока Вадим оббивал пороги разных транспортных контор, возникавших, как грибы после дождя, на формирующемся после распада Союза новом рынке грузовых автомобильных перевозок. Заполнял бесконечные анкеты, которые, видимо, должны были намекнуть претенденту, какая это солидная контора. И все мимо, мимо и мимо. И все требовали визу. А где ее взять?

Но «дорогу осилит идущий», и только так выпадает шанс «попасть в струю». В очередной, с виду невзрачной конторе Бута с загранпаспортом возьмут уже без дурацких анкет и визу откроют за пару дней. У фирмы на носу был пригон партии новых лизинговых грузовиков и тут было не до понтов и игр в респектабельность. Быстрее седлай автопоезд номерными знаками, лицензиями и сертификатами, сажай на него человека с категорией «Е» в правах и загранпаспортом с визой, и давай машину в рейс – отбивать лизинг, иначе разоришься. Совковый постулат «Кадры решают все» отполз, потупившись, на второй план. Теперь все решал Его Величество Рынок.

Приземистый микроавтобус с голубой окантовкой по корпусу и зловещими буквами «BAG» резво обошел по левой полосе грузовик Бута, но метров за пятьдесят, как будто вспомнив что-то, мигнул правым поворотом и мастерски встроился спереди. «Черт! «Транспортник»! И явно по мою душу», – с обреченностью подумал Вадим.

Федеральное ведомство автомобильных перевозок Германии для любого дальнобойщика являлось символом неизбежных неприятностей, что, как невидимый домоклов меч, постоянно висит над головой в любой точке бескрайних немецких автобанов. Несоизмеримые с заработком штрафы, а страшнее всего – невозможность по-совдеповски «договориться», откладывались в подсознании шофера ужасом необратимого наказания. Казалось, наказания уже только за одно то, что ты имел неосмотрительность заехать на германские дороги хоть и сертифицированным европейским грузовиком, но безнадежно и необратимо «опущенным» ездой по колдобинам дорог бывшей Страны Советов.

Конечно, «кровожадность» немецких транспортников была раздута байками их нудящих раций в кабинах дальнобойщиков. А все было довольно просто. Проблема была взрощена на чистом субъективизме. Один строго соблюдал все правила труда и отдыха, лелеял каждую тахограмму, удлиняя для перестраховки паузи в езде, но, все равно, ехал и трясся, раз за разом хватаясь за микрофон рации: «Подскажите дорожку, подскажите дорожку». Ему оттуда: «Чистенько», а он через пару километров опять нудит в эфир: «Подскажите дорожку, ребята». А другой чернит тахограммы запредельно жирной линией безпаузной работы, играя в «русскую рулетку» с удачей, и в ус не дует. А рация у него лишь для того, чтобы на стоянках выловить в эфире покупателя на «дрова» – то бишь, сэкономленную солярку. Потенциальная опасность только у труса становится неизбежной. Смелый игнорирует ее.

С окна правой двери микроавтобуса высунулась рука с жезлом и указала на знак ближайшего кармана-стоянки. Вадим покорно включил правый поворот, послушно, как бобик на поводке, вкатился на стоянку и стал в четко вырисованный педантичными немцами квадрат для грузовика. Брюнетка в униформе, похожая, скорее, на итальянку, чем на немку, подошла к Вадиму, который выложив, как положено, руки на руль, неподвижно сидел в ожидании неизбежной кары за что-нибудь. Мало ли у дальнобойщика зацепок для наказания? Куча документов всяких, тахограммы, техсостояние автопоезда, да и сам, болезненный, трясется, – может, употреблял что-нибудь, имеющее промилле в составе.

– Гутен таг. Паспорт, битте. Украйна элкаве?

– Ес. Трак фром юкрейн, – промямлил Вадим, вспоминая, что, по слухам, немецкие «транспортники» не любят, когда с ними что-то там блеют на английском, а тем более, – по-русски. Ну, не на украинской же «мове» с ними общаться. Передал паспорт. Брюнетка направилась к микроавтобусу пробивать шведскую шенгенскую визу Бута по базе. «Эх, надо было «Я-я. Элкаве фром украйна» сказать. Или как это по-немецки «из»?» – Какая-то глупость лезла в голову. Вадим одернул себя и начал успокаиваться: «Будь, что будет».

Со стороны водителя из микроавтобуса вышел немец в темных очках, где-то возраста Вадима. «Ну, уж этот сейчас все документы подгребет и что-нибудь вынюхает, однозначно». Но смирился уже с неизбежностью, в висках не колотило.

– Ты Бут Вадим Иванович? – спросил немец без акцента.

– Я-я, – ответил, настораживаясь и вновь разгоняя пульс, Вадим и ощутил до румянца на щеках, как глупо выглядит сейчас с этим своим «я-я».

– Немец снял очки и спросил, растягивая губы в улыбке:

– Ты лежал в Берлинском госпитале осенью 79-го года?

Наверное, сердце Вадима первым все поняло, раз опять заколотилось так, что сбивался ритм. Мозг запаздывал. Униформа Федерального ведомства доминировала – глушила прорывающиеся из глубин памяти ассоциации и отнимала речь. Помалу, как подвисший компьютер, включился мозг, и Вадим уже узнал, уже вспомнил этого человека. Но он, вдруг, забыл, как его зовут, или, как звали тогда. И ужаснулся от такой несуразности – помнить все, абсолютно все, и не помнить ни имени, ни фамилии.

– Значит, тебя не поймали тогда, – проговорил, спотыкаясь в словах Бут. – Я догадывался, – бормотал, уже вылезая из кабины. – Вадим не произнес «куда ты ушел», а добавил чистую правду, ответив немного скованной взаимностью на объятия:

– Я хотел, чтобы у тебя получилось. Искренне хотел.

– Получилось, Вадим, получилось! – взволнованно отвечал бывший советский танкист. – Все у нас в жизни получилось.

Обитатели зашторенных кабин грузовиков удивленно наблюдали в щелочки, а напарница – в зеркало заднего вида, как немецкий транспортник и украинский дальнобойщик обнимаются и галдят на непонятном им всем языке.

Два разведенные когда-то невозвратимым временем кореша долго сидели друг напротив друга за аккуратным столиком на уютной автостоянке, что раскинулась маленьким оазисом на 50-м километре автобана А24, вспоминая свою юность. Брюнетка, скучавшая в микроавтобусе, не понимала ничего из доносившихся до нее обрывков фраз на чужом не русском языке. Наконец, докурив очередную сигарету, она принесла паспорт Вадима, деликатно напоминая этим своему напарнику, что надо ехать работать. Напарник взглянул на часы, достал записную книжку, написал несколько строк и протянул вырванный листик Буту:

– Это мой адрес, Вадим. Ты же бываешь в Гамбурге? Это район порта. И номера телефонов – домашний и мобильный. Будешь возвращаться с Дании, позвони обязательно. Мне еще так много надо рассказать тебе. И подробности, как мы с ней бежали через Венгрию и Австрию, и каким удивительным человеком была Марта, и как мне не хватает ее. Твоя прожитая жизнь тоже не мед, ты поймешь меня. А в Берлин наведайся обязательно. Такое ощущение, что там еще жива наша молодость. А, может, забальзамированная? – он грустно и задумчиво улыбнулся. – Ну, это уже ты сам решишь, когда все увидишь. Бывай, друг. Не пропадай, дальнобойщик! Звони.

«Зачем была нужна эта встреча? Она же не просто так? Зачем меня, как будто, подталкивают наведаться в ту «забальзамированную» молодость? Я уже нашел успокоение в моем мобильном одиночестве, обретя этим желанную свободу и независимость от прошлого, и не только армейского, а тут очередной взмах руки оттуда: «Иди сюда, иди. Ты же хочешь в молодость?» Нет, не хочу! Зачем? Чтобы заразиться там сомнениями в правильности когда-то сделанного выбора и мучиться потом? Я вполне счастлив. Любимая работа, возможность видеть мир, ощущение финансового достатка, – что еще надо?»

Но Ангел-Хранитель деликатно, но упорно, подталкивал подопечного заглянуть в несуразное подобие некрополя, чтобы тот смог почувствовать и узреть в затянутом паутиной тлене согбенный призрак одиночества – возможный побочный эффект абсолютной свободы, к которой подопечный так стремился.

Глава 32

Брать загрузку из Швеции по тридцатикилометровому мосту через море не погнали, хотя выгрузился Бут в Копенгагене. А такой вариант вполне возможен – прецедент уже был. Тогда бы уже дорога домой следовала паромом на Гдыню – в Польшу, и Германия с Берлином оставались далеко в стороне. Но адрес и маршрут в полученной по факсу обратной заявке отбросили в сторону все сомнения.

«Значит, так надо. Значит, я должен заехать. Не знаю, зачем, но должен», – размышлял Вадим, разглядывая на карте навигации берлинский район Карлсхорст. Он не помнил названий улицы, на которой находился гарнизон 105-го пограничного полка, но легко нашел Музей Капитуляции. Забил это место в навигационную систему компьютера, как «место прибытия», и красная линия отмеченного маршрута без загогулин легла на дисплей, лишь слегка надломившись на 4-м съезде с 10-го автобана – берлинской окружной. Это была рубеж возврата-невозврата. Но Вадим уже принял решение. Теперь им командовал курсор системы «AUTOMAPA», который всегда и непременно приводит в заданную точку. И Вадим спокойно и уверенно отпустил рычаг стояночного тормоза грузовика, отправляясь с визитом к себе в молодость.

Стояла удивительная тишина в этом уютном пригородном районе немецкой столицы. Вадим взглянул на часы. Было ровно шесть утра. И вдруг он явственно услышал, как за высоким забором из силикатного кирпича с поржавевшими надписями «VERBOTEN» послышались резкие звуки команд и грохот сотен пар сапог по булыжной мостовой. Это курсанты полковой школы сержантского состава понеслись, подгоняемые, как кнутами, окриками командиров, на ежеутренний марш-бросок по Вульдхайде. Острый запах пота вперемешку с нерастворимо-специфическим запахом армейского обмундирования проник в кабину грузовика с украинскими номерами, что приютился на маленьком пятачке напротив Музея Капитуляции. Большущий магистральный автопоезд выглядел так же неестественно в своем одиночестве в этом спальном районе европейского города, как и эта покрытая тленом запустения территория когда-то обитания советского кегебистского полка.

Вадим глубоко втянул воздух через ноздри и поежился: «Почудится же такое». Переоделся в нормальный вид туриста и направился вдоль стены к центральному КПП. Ночью в Падборге, безуспешно пытаясь уснуть, теребил себя мыслями, как будет убалтывать «секьюрити» (есть же они там, раз есть КПП) пустить на территорию, хотя бы, на пять минут. Неужели они не поймут? Вадим научился с десятком-другим английских слов довольно сносно общаться на дорогах Европы. Неужели не втолкует? Но никаким «секьюрити» ничего втолковывать не пришлось. Из-за полного отсутствия таковых в осунувшихся и выглядевших убого будках центрального КПП.

На поржавевших, в лохмотьях осыпающейся краски, воротах несуразно поблескивал в утренних лучах пробуждающего мир солнца замок из нержавеющей стали. За воротами простирался когда-то необъятный, вылизываемый дневальными до блеска плац, где гремели парадные построения краснознаменного пограничного полка, угнетая размахом и загоняя в постылую безысходность покоренных немцев. Теперь заскорузлая, мертвая твердь бетонных плит, пронизанная, как штыками, порослью молодых деревьев и кустарника, выглядела, как замусоренный кучами опалых листьев и увядшей травы пустырь. Было видно, как каждую весну природа брала свое, пробивая тлен зеленым цветом жизни, хотя время за этой стеной с табличками «VERBOTEN» остановилось.

Вадим медленно повел взглядом по угрюмому серому фасаду центрального здания. Гипнотизирующий силуэт имперского орла, раскинув крылья, казалось, защищал этот, то ли пантеон, то ли заброшенное кладбище. И по всему было видно, что гордой птице, сжимающей в своих когтистых лапах фашистскую свастику, это удалось.

Уже было пора строиться на завтрак, и вот-вот должны были грянуть в ритм дубасящих булыжник сапог строевые песни марширующих в столовую стрелковых рот. Но было по-кладбищенски тихо. Запах прелости уже загасил возбуждающий аромат армейского «хебе» и яловых сапог. Какие-то новые ощущения тревожили Вадима, и, он чувствовал, манили. Они, как адреналин в кровь, капля за каплей напитывали мозг и натягивали в струну нервы, уводя от, казалось, уже пресной теперь действительности в еще что-то неизведанное, хоть и прошлое и уже умершее.

Вадим двинулся дальше вдоль стены, в сторону бассейна. Где то там была территория 10-го танкового батальона, где служил Игорь Журид. Вадим, внезапно, вздрогнул от мысли, что только сейчас вспомнил имя и фамилию сотрудника немецкой транспортной инспекции, что четыре дня назад остановила для проверки автопоезд Вадима на автобане под Гамбургом. А осенью 1979-го Игорь Журид был младшим сержантом, командиром танка Т-64. И, как обмолвился тогда в госпитале Вадиму, «играл свою игру». Да, наверное, и выиграл, судя по теперешнему его положению. Сумбурная вышла встреча. Неподходящее место для откровенности. Как будто прощупывали друг друга. «Обязательно позвоню, если буду в Гамбурге», – решил Вадим.

За поворотом в стене зиял пролом. Сердце участило ритм. Можно было просто шагнуть и оказаться в прошлом. Вон оно – мрачное здание «школы СС», как называли в 105-м Полковую школу сержантского состава (ПШСС).

Отчетливый, манящий голос вошел не в уши, а непосредственно в мозг. Или это он родился в мозгу?

«Ну? Ступай же. Давай. Ты же был там в юности. Может, найдешь следы свои».

Пожилая пара медленно вырулила на «опеле» с уютного дворика дома напротив. Оба внимательно рассматривали странного раннего гостя, стоящего в явной нерешительности перед проломом в стене, как перед алтарем. Медленно разгоняясь, «опель» исчез за поворотом.

«Вряд ли. Ну, что с того, что я там был. Я уже не помню ничего. Даже, где койка стояла, не найду. Да и давит, гнобит своей громадиной полк. Ничего приятного не связано с моим пребыванием здесь той осенью. Мне надо в автороту, в Румель, который стал за полгода почти домом. Там остался мой след. На углу столовой, над входом в котельную, штык-ножом я выцарапал на кирпичной кладке название родного села и дату. Эта надпись точно сохранилась. Я хочу дотронуться до нее пальцами. Я тогда почувствую что-то еще неизведанное, но так нужное мне сейчас. Мне надо в Румель».

«Ну, тогда идем с этого кладбища, идем».

«Да-да, идем».

«Подожди! А в Музей? Скоро уже откроется».

«Нет там ничего для меня интересного. Был я там в то лето. Водили на осмотр. Ничего не впечатлило. Мне бы на Зееловские высоты, через которые генералы, пускающие слюни от вожделения лавров «Покорителя Берлина», в азарте соревнования погнали шеренги приговоренных на бессмысленный штурм. И увидеть еще раз могилу семнадцатилетнего солдатика – моего ровесника тогда, отдавшего свою судьбу в распоряжение того «маршала великого», что забросал трупами штурмующих обреченный Берлин. Там дата гибели у всех десятков тысяч погребенных – «апрель 1945». А солдатику тому всего семнадцать. Не запомнил его фамилию, но могильную плиту точно нашел бы. Я хотел бы сравнить то, что почувствовал бы, с тем, что ощущал, когда нас привезли туда «на экскурсию» летом 79-го. А еще в то лето возили нас в концлагерь Заксенхаузен. Входило, видно, это в программу «идеологической закалки» молодых солдат. Чтобы уразумели и не сомневались – любые жертвы оправданы для унижения такого врага. А оказывается – враг-то этот союзником и другом нам был перед той войной. Совместный парад победителей над Польшей проводили в Бресте. Но про это «экскурсоводы» молчали».

«Ты сильно изменился за эти годы?»

«Нет. Я просто не знал себя в 1979-м».

Вадим сел в кабину. Ощутил в пальцах шероховатость ключа зажигания. Но не повернул. Впитывал и впитывал в себя увиденное, понимая, что стал свидетелем уникального явления – законсервированного времени. Ощущал, что оно притягивает, как магнит, но не понимал, что и опасно оно, как радиация.

Немец-уборщик монотонно прочесывал веерком аккуратно стриженный газон вокруг Музея. Рядом из запаянным во временной капсуле бывшим гарнизоном «Карлсхорст» Музей Капитуляции казался нестареюще-молодым. Свежеокрашенные стальные орудия убийств, расставленные вокруг здания Музея то ли для стимулирования гордости одних, то ли для поддержания страха в других, выглядели юно и казались игрушечными декорациями парка развлечений.

Вадим перевел взгляд на когда-то сбитый солдатом-победителем, но отчетливо контурированный на готической стене образ-символ той Германии, что в мае 45-го, вот в этом здании, признала свое поражение от бывшего союзника, с которым в 1939-м так полюбовно разделила растерзанную совместно Польшу. Символ отчетливо распластал свои крылья над тем, что по праву принадлежало и принадлежит народу, который когда-то купился на зловещую свастику в когтях имперского орла. Теперь свастики не было. И не вырисовывалась она в лапах символа.

Не было и страны-победительницы – СССР. Ее лавры по кускам растащили себе желающие ностальгировать об разухабистом «мы за ценой не постоим».

Не стало и поверженной страны. Взяв под крыло своих оболваненных «социалистическим раем» восточных сородичей, и выдавив, наконец, «освободителей» со своей земли, Германия возродилась. И орел на ее гербе был уже без свастики и не намеревался распростертыми крыльями обхватить весь мир. Он крылья расправлял.

«Почему столько лет это все так и стоит? Удивительно. Как будто брезгуют немцы».

Не найдя ответа на немой вопрос, Вадим повернул ключ. Проснувшийся двигатель, послушно повинуясь педали газа, медленно покатил автопоезд проторенным маршрутом, по которому прибывали каждый день на полковой развод внутренние наряды гарнизона «Руммельсбург». Это недалеко – всего три с половиной километра. Вадим уже все отчетливо вспомнил: прямо от Музея по брусчатке, дальше – левый поворот и прямо. Слева будет территория 6-й бригады, а напротив нее, через дорогу, – Берлинский госпиталь. За ним первый поворот направо и первый – налево, на кусок булыжной «стометровки», которая и упрется в ворота «Румеля» – как любовно называли свой гарнизон авторотовцы.

Облупившееся здание госпиталя Вадим увидел сразу. Жалкое, маленькое, поруганное, и у всех на виду. Сбавил, насколько можно ход, стараясь рассмотреть то, что осталось от 6-й бригады – охранников тюрьмы Шпандау с единственным реликтовым узником – Гессом. Только арка ворот добротной кирпичной кладки осталась. Видно, казармы и боксы немцы, как раковый нарост, соскоблили и воздвигли на их месте современный спорткомплекс, а остальное превратили в зеленую лужайку. И это радовало глаз. А тут – напротив, через дорогу, как обездоленная, нищая сирота, – здание бывшего госпиталя. Его было, почему-то, жалко Вадиму. Как ту косматую бродяжку-болонку, что промелькнула перед глазами на стоянке колымской трассы. Может потому жалко, что стояло это здание-сирота одиноко, а не как мрачные здания «Карлсхорста» – кучно в своем одиозном оцепенении. А может потому, что с ворот вон той облупившейся арки его вместе с Валентином Обиходом вывезли в санитарном «УАЗике», веселых и довольных, на аэродром Шенефельд – лететь в Союз. Домой. Через… Москву и Термез. Через… Гиндукуш и Ташкент.

«Нет, дальше в мыслях нельзя. Дальше – опасно. А дорого это место потому, что было оно последним, где ступал мой сапог 43-го размера. Да и не казарма это была. Даже, как бы, не армия. Так – больница. И отбывали мы оттуда на таком душевном подъеме! Желаю тебе, больничка, чтобы реставрировали тебя, и принесла ты еще радость и пользу людям. Уверен, найдется и тебе хозяин, вон какой красивый парк вокруг тебя! Слушай, а, может, эти все бывшие кегебистские здания немцам не принадлежат?»

«А кому? 105-й с манатками убрался еще, кажется, в 92-м».

«Но Посольство же осталось? Оно экстерриториально? Может и бывшие чекистские вотчины прихватил «приемник СССР» про запас?»

«И как собака на сене? Сам не гам и другим не дам? Или ждет, когда немцы дозреют, чтобы дать хорошую цену? Не думаю, что немцы такие дураки. Они могут сидеть и ждать, пока дозревший плод сам не упадет им в ладони. Сено когда-нибудь сгниет под собакой, а никому и не нужно это сено. Сгребут, как бригадовский загнивший гарнизон, и выстроят на том месте, что захотят».

«Согласен. Но так жалко это здание госпиталя. Да и Румель тоже. Лучше бы они его, как бригадовскую территорию, – ножом бульдозера со снятием поверхностного слоя для антисептики. И построили бы там что-нибудь, или, в крайнем случае, лужайку стриженную разбили».

«Так, может, там и есть такое? Через пять минут увидишь».

«Нет там ничего. Ничего нет, кроме кладбища с не похороненными мертвецами. Еще хуже, чем в Карлсхорсте. Я видел в интернете со спутника».

«Так чего же ты лезешь туда с таким настроением? Из-за той своей надписи дурацкой? Ну, найдешь, ну, дотронешься и что – молиться на нее будешь? Или, как песик, подымешь лапку и пометишь, чтобы застолбить: «Мое!»?»

Поворота на булыжную «стометровку», что вела к румельским воротам, не было. Новый четырехполосный виадук невозможностью левого поворота обрубал вход в прошлое для грузовика, а вместе с ним и для водителя. «Кладбище» манило, но подпускало лишь незащищенного никем и ничем одиночку.