Текст книги "Казачий алтарь. Книга 1"

Уже вечерело. В заречье не смолкала переливчатая песнь и-волги.

Расколов сливы и разложив их сушиться на крыше летницы, Лидия с Фаиной решили искупаться. Такова натура женская: если в беседе одна откровенничает, – непременно этого же потребует от другой. По дороге к плесу Лидия стала расспрашивать Фаину. Но горожанка сообщила о себе немного: в музшколу поступила по настоянию бабушки Розы Соломоновны, переехавшей к ним жить из Одессы; среднюю школу окончила с отличием; встречалась и дружила с несколькими парнями, а нынешним летом познакомилась с Николаем, лейтенантом-танкистом…

Береговая низина, разузоренная голубыми цикориями, желтопенными кашками, лиловыми цветками репейника, была в тени верб. Из-за лозняков, увитых усатым плющом, тянуло камышом и тиной. Тропинка подвела к бревенчатой кладке, укрепленной на ослизлых, позеленелых сваях. Округлый плес манил светлой водой. Раздеваясь, Фаина украдкой оглядела обнаженную фигуру замужней хуторянки. Была она сбитой, длинноногой. Контрастируя с загорелыми лицом, шеей и голенями, молочно белели живот и груди, – оттого тело Лидии казалось полосатым, забавным. Стесняясь своей наготы, она торопливо зашлепала босыми пятками по горячим дощечкам и спрыгнула в воду. Мелкие брызги серебристо блеснули в воздухе, окропив Фаине лицо. Ощупывая дно, Лидия побрела к середине плеса и рывком легла на плескучую речную гладь.

– Теплая вода? – с улыбкой спросила Фаина, стаскивая широкую юбку, пожалованную хозяйкой.

– Парная!

Долго не отпускала их река, прозрачная и прогретая до самого дна, долго плавали они и просто стояли по шею в воде, ощущая то особенное наслаждение, которое испытывает человек после знойного рабочего дня.

Лидия, всполошившись, что темнеет, не стала ждать подругу и заспешила доить коров. А Фаина засиделась на кладочке, довольная возможностью побыть одной. Как-то негаданно разгрустилось о маме, бабушке. Вот бы они ее пожалели, узнав о том, как достается Фаине это житье на хуторе. Ладошки в ссадинах, мозолях… Совсем одна в огромной степи… Мама, наверно, с госпиталем за линией фронта. Тревожится за свою худышку-бабочку… Слезы нежности и печали затуманили взгляд…

На луговине брошенно покоилась тачка, груженная травой. Подле нее лежала коса. Фаина поискала глазами старика, но берег в обе стороны был пуст. Странный шум слышался поодаль, за межой белотала. Любопытство повлекло Фаину туда, хотя шла она с опаской: а вдруг наступит на змею!

Под кручей бурлила коловерть, стиснутая стеной камыша. На самом краю ее стоял, раскорячившись, Тихон Маркяныч и в полторы руки тащил на себя удилище, согнувшееся дугой. Под чувяком Фаины треснула хворостина. Старик на мгновенье оборотил к ней пунцовое лицо, вытаращил глаза:

– На подмогу, милушка! Вымотал, сукач… Хватайся!

Фаина подбежала и вцепилась руками в ивняковую жердину, конец которой воткнулся в перекипающие буруны. Если бы рыба не делала усилий сняться с крючка, подергивая рывками, то можно было посчитать, что он увяз в коряжине. Между тем тяга нисколько не ослабевала. У Тихона Маркяныча от напряжения на лбу выступил пот. Вдруг леска круто пошла в сторону, и у камыша раскатисто бабахнуло!

– Ччертяка хапнул! А?! Слыхала? Истый антиллерист! – восхищенно простонал Тихон Маркяныч, окинув жилицу ошалевшими глазами. – Кубыть, не сдюжим. Оборвет!.. Косу… Неси косу!

Фаина помчалась к тачке, позабыв и про гадюк, и про самое себя, и обо всем на свете. Ах, этот неуемный рыбацкий азарт!

Передавая ей удилище, Тихон Маркяныч умоляюще наставил:

– Ну, Феня, крепись. Зажми удилку промеж коленок. И не давай воли, тягни на берег.

И, как был в галошах, забрел в воду, примериваясь острием косы к вымелькивающей из буруна черно-серой хребтине. Коротко замахнулся и ударил! В тот же миг дьявольская сила вырвала удилище из рук девушки и понесла его по течению. Потрясенный развязкой, рыбак ожег виновницу гневно-страдальческим взглядом:

– Эхх… Ворона! Я тобе наказывал… А ишо ниститут кончила.

И тут на середине плеса, пластая веер хвоста, всплыл метровый сомище. Не раздумывая, старик бросился в воду, со второго раза пронзил могучее тулово.

Не лишенный, как всякий рыбак, тщеславия, Тихон Маркяныч на тачке повез сома к бывшему кладовщику Шевякину, у которого дома были амбарные весы. Не торопясь, солидно приветствуя старых, кивая молодым, катил он впереди себя двухколеску. С нее свисало и чиркало по земле рыбье правило, размером с саперную лопатку. Хуторцы выглядывали из дворов, разинув рты, расспрашивали. Герой-рыбак отшучивался, а понимающим толк в соминой ловле пояснял, какую поставил глубину, как нацепил медведку, хвастал своей лесой, сплетенной вчетверо из конского волоса.

Воротился домой Тихон Маркяныч в почетном сопровождении. Дед Корней прихватил четверть с вишневкой, дед Дроздик (прозвище приклеилось к нему за страсть к птицам) тащил в наволочке соль, Афанасий Лукич Скиданов ковылял с арбузом под мышкой, а замыкал шествие в фуражке, насунутой на лоб, толстый и важный Шевякин. Степан Тихонович встретил их у летницы.

– На половину пуда поважил! – объявил Тихон Маркяныч и понуро опустил голову. – Зараз бирючий обед[7]7
  Бирючий обед (устар.) – обед, устраиваемый станичным правлением для казаков.


[Закрыть] загуляем. И распрощаемся с советским порядком.

– Что так? – неладное заподозрил сын.

Ответил ему дел Корней:

– Перед вечером двое верхами из района прибегали. Возля сельсовета объявлению нацепили. Завтра кличут всех на сходку. К десяти часикам…

– А наверху листа ихний крест паучий, – добавил дед Дроздик.

Душные оседали на хутор сумерки. Непокой чувствовался во дворах. И как назло, раня души, на леваде завопил сыч. Он то надрывно гнусавил, то ухал, то сыпал скрежещущими подголосками. Накликивал новые беды, накликивал…

12

В ночь казаки двинулись по горным дебрям.

Прохлада и хвойный дух взбодрили Якова, и он мог идти самостоятельно, опираясь на палку. Вместе с ним шагали Труфанов, Антип (конники рысили немного впереди) и Сергей Мамаев, находившийся днем в секрете. До деревянной сторожки добрались беспрепятственно. Передохнули и спустились к броду. Через речку Якова перевез на своей лошади Аверьян.

– Может, и дальше поедешь? – предложил Чигрин.

– Нет. Трясет на камнях. Пойду, – отказался Яков и достал из кармана пистолет, полученный от командира взвода за неимением другого оружия.

Четверо верхоконных вырвались вперед, чтобы быстрей минуть голый берег и въехать в лес. Пешие также прибавили ходу. Якову почудилось, что по небу катится зеленая звезда, но тут же раздался характерный хлопок, и над ущельем вспыхнула ракета! Возле леса ждали две танкетки и группа всадников. А справа, на дороге, вплотную подходившей к вырубке, четко обозначились рогатые силуэты мотоциклов.

– Немцы! К бою… – выкрикнул Левченко и, срезанный очередью, захрипел, заваливаясь назад и роняя повод. Разведчик также умер мгновенно, а Голубенко сумел один раз нажать на курок карабина. Аверьян перелетел через голову убитой лошади и оставался недвижим, пока не приблизились вражеские всадники. Затем вскочил и бросил гранату. Но выдернуть шашку из ножен не успел…

Дико, нечеловечески возопил Труфанов, теряя рассудок, и ринулся к мотоциклам с поднятыми руками. Яков, Антип и Сергей Мамаев метнулись к речке. Конные пустились им наперерез. И тут, в суматохе, произошло непредвиденное! Пулеметчики, не давая красноармейцам скрыться, застрочили вдогон. И накрыли всадников! Гулко, с маху ударились о землю две лошади, и послышался… русский мат! «Предатели-полицаи», – догадался Яков. И вслед за товарищами кубарем скатился к шумящей воде.

Течение стремительно понесло вниз. Под отяжелевшими сапогами туго сплетались ледяные придонные струи. От озноба у Якова перехватило дыхание. Держась на плаву, огребался, что было мочи. За поворотом, на отмели, он поднялся и, борясь с напором воды, побрел вслед за Антипом и Сергеем к шатрам боярышника, нависающим над противоположным берегом. Где-то сзади пророкотали пулеметы. Ракета померкла. Очевидно, погоня оборвалась.

Молча и торопливо, каждый по-своему переживая минуты стычки с немцами, вылили из сапог грязевую жижу и перемотали отжатые портянки. Яков, с трудом двигая сведенной судорогой челюстью, невнятно спросил:

– В какой стороне наши? Голова шумит. Не могу сообразить…

– Пойдем вдоль речки, – предложил Мамаев, худощавый, красивый парень, не унывающий ни в каких ситуациях.

– Правильно, – согласился Антип, шаря по карманам штанов, и вдруг выругался. – Граната… Потерялась, холера!

– Как потерялась? – недоуменно спросил Сергей.

– А хрен его знает! Должно, водой вырвало.

– Хоть штаны остались! И то хорошо…

Шли всю ночь, изредка делая передышки. В зыбком утреннем свете обозначился горный кряж, поросший лесом. Берег выровнялся, и там, где река расширялась, за кукурузным полем завиднелось село. Просторная долина переходила в пристепье. Стало ясно, что заблудились. Мамаев вызвался пробраться к домам и разузнать дорогу на Хадыженскую.

Ни через час, ни к полудню Сергей не вернулся. Когда же заметили на проселке, петляющем в сторону перевала, грузовики с немецкими солдатами, поняли, что он или арестован, или отсиживается до темноты.

Перекоротали день. Ждали товарища до глубокой ночи. Дальше оставаться у села, занятого врагом, было бессмысленно. Переправились через реку и пошли к югу, придерживаясь большака.

Извечным своим порядком поворачивались в ночной выси созвездия. А у горизонта, откуда несло нефтяной гарью, небо казалось непривычно низким, оттого, наверное, что подпирали его два столба прожекторов. Доносился орудийный гул. Смертная вершилась жатва. И все крепче охватывало души казаков смятение.

Кукурузные початки, сломленные по дороге, чуть уняли голод. Нестерпимо мучила жажда, и хотелось курить. Сосредоточенно-злой прихрамывал Яков, опираясь на палку. Размеренно шагал Антип. А между тем до горного кряжа, темнеющего зубцами вершин, по-прежнему было неблизко.

Углядели и опасливо обминули решетчатые фермы нефтяной вышки. Еще недавно тут полыхал пожар. Пахло горелой землей, мазутом, едким химическим веществом, от которого пресекалось дыхание.

Торопились из последних сил! А слева уже светлела кромка небосвода, на фоне которой отчетливо обозначились высокие дымы. Двигались наугад… Все в жизни стало наугад!

С пригорка потянуло трупным смрадом. На пути зачернел противотанковый ров. Окатило страхом при виде многочисленных солдатских тел, застывших в случайных позах. Заполошно вскарабкались наверх, вонзая пальцы в сухую глину крутой стенки.

– Куда нас несет? – остановился Антип, тяжело дыша. – Фронт черт-те где! Давай тулиться к селениям. Спрячемся у кого-нибудь. Может, лошадей стырим! На верную смерть бредем…

– А сталинский приказ? Нет! Или пробьемся к своим, или… Ты что, хочешь, чтобы нас за дезертиров посчитали?

– Нас, Яшка, уже похоронили!

– Не ной!

Антип ругнулся и догнал товарища.

Подвернувшаяся под ноги тропа поманила к балочке. Солонил во рту низинный воздух. Между кулиг ряски проблескивали лысины воды. Бился о скаты, дребезжал порожним ведром дурашливый стрекот лягушек. Ночь редела. Перед казаками вытаяло белеными стенами хат раскидистое село. Улицы гнулись по возвышенности.

– Станица, – ободрился Антип. – Видишь, на площади ц-ерква?

Шумно стлался под сапогами рослый ковыль. Отрезок целины вывел к углу старого сада. За ним открывалась околица. По бурьяну подошли к крайнему огороду, обнесенному каменным забором. Замерли, вслушиваясь в предзоревую тишину. Неожиданно послышались мелодические звуки.

– Никак губная гармошка? – насторожился Антип.

– Похоже.

Яков попятился, охваченный недобрым предчувствием, как будто заранее знал, что сейчас…

Из-за каменного забора поднялись двое в черной форме.

– Стоять! Руки вверх!

Яков успел первый выстрелить из пистолета и бросился назад, слыша, как Антип за спиной ломает на бегу бурьян. Вслед им засвистели пули. На краю сада Яков обернулся и понял, что в погоню пустился только один дозорный. Напарник его либо ранен, либо умотал за подкреплением.

Антип, держа у плеча карабин, спрятался за ствол старой яблони. Яков укрылся за соседним деревом. Полицай припал в конопляник.

– Уберу его. Иначе не оторвемся, – прошептал Антип и легко, по-обезьяньи взобрался на нижнюю ветку. По оживленному лицу и по тому, как старательно метился товарищ, Яков догадался, что постовой ему виден. Резко отдался в саду выстрел.

– Готов! – вскрикнул Антип и неспешно спрыгнул на землю. – Аж пилотка отлетела!

Следом грянула винтовка полицая! Антип шатнулся и… уронил оружие. Яков моментально выпалил в сторону стрелявшего предателя.

Тот, кого товарищ посчитал убитым, привстав, сам выцелил его и сразил. Яков подхватил Антипа, замечая, как продырявленную ниже левой ключицы гимнастерку пропитывает кровь. Казак протяжно, хлиписто втянул воздух и, точно желая высвободиться, судорожно дернулся и обмяк всем телом…

Яков подпустил бегущих полицаев поближе и швырнул последнюю гранату. Взрыв пригвоздил их к земле. Не медля, он бросился по саду наискось, чтобы потеряться за деревьями. Позади него забухали винтовки. Несколько раз дзинькнули пули, рикошетя от веток.

Строй яблонь разомкнулся внезапно. Под уклоном блеснул продолговатый овал пруда. Опасаясь засады, в стороне от плотины Яков пересек теклину водосброса. В густых зарослях борщевика, скрывших его с головой, держался терпкий, дремотный, слегка дурманящий запах. Спустя несколько минут из сада выбежали преследующие. Их было семеро. Посовещавшись, полицаи дружно двинулись к водосбросу, но почему-то передумали и, громко топоча сапогами, пустились в конец пруда, к зарослям ивняка. Долго следил Яков за удаляющимися черными фигурами, стоял, как вкопанный, пока не замлела вытянутая рука, сжимавшая рукоятку пистолета…

В самую жару окольной дорогой к пруду подошли трое мальчишек. Загорелые, как дьяволята, они растелешились, искупались и, взяв майки в руки, спустились к водосбросу. Над быстроводным ручьем согнулись щуплые спины. Сквозь хлюпки просыпались оживленные возгласы.

– Ой, укусил, сатанюка! Здоро-овый рак!

– Ну, что ты мешаешь! Лезешь уперед! Козел еще…

– Ленька, а тута есть гадюки. Я видел! Толстая, как держак.

– Не бойсь. Они от шума тикают. А-га… Гляди, какие усищи!

– А мине по коленке вдарил…

Обессилевший, изможденный голодом и жарынью, Яков с умилением вслушивался в голоса ребят, занятых столь важным для них делом. И в эти страшные дни дети оставались детьми… Он бы и сам побродил по водосбросу, как делал это на родной реке, Несветае, если бы не опасность быть обнаруженным карателями в любую секунду…

Яков вышел на бережок, когда казачата возвращались обратно, пробираясь к одежде меж кустиков золотистых колючек.

– Ну, как? Нахватали клешнятых? – спросил, не узнавая своего хриплого, жесткого голоса.

Упруготелый мальчуган сузил зеленые, как крыжовины, глаза и замер. Другой, лохматый, тоже от неожиданности остолбенел. И лишь третий, веснушчатый рослый крепыш, сдержанно ответил:

– Маленько. Они еще не отлиняли.

– Вы меня, хлопчики, не пугайтесь. Я сам… навроде рака, – попытался пошутить Яков, а влажная пелена подернула вдруг воспаленные от бессонницы глаза. – Давно у вас немцы?

– Давно, – кивнул крепыш. – Аж третий день.

– У меня к вам просьба. Дайте, пожалуйста, парочку раков. А то я и забыл, как жевать…

Мальчишка запустил руку в матерчатую сумку, которую держал его лохматый друг, выбрал трех, покрупней. И перебросил их через водотоку.

– Спасибо, – сказал Яков, собрав раков в пилотку.

– Может, вам аниса принесть? – предложил ребячий верховод.

– Конечно!

Сорванцы быстро оделись и побежали в сад. Часа два никого не было, и Яков начал тревожиться. Наконец, крепыш вернулся с полной пазухой желтобоких яблок. Перебрел через ручей и вытряхнул из майки на траву. Затем пригладил влажные вихры и полюбопытствовал:

– А вы кто? Наш разведчик?

– Нет, сынок. Из окружения выхожу.

– Вы удирайте отсюда. Фрицы и полицаи вчера одного нашего на ферме споймали и на вожжах приволокли. Возле сельмага повесили. Удирайте!

– А куда? Подскажи.

– А вот за этим прудом еще один, поширше. А дальше балка. Потом лес начнется…

– До ночи повременю. А там как получится…

Ох, и вкусными показались ему пахучие сочные яблоки! Даже сил прибавилось. А раков решил поджарить на костре вечером. С воскресшей надеждой пробрался Яков в гущину борщевика, опустился на подломленные стебли и – забылся.

Проснулся он от такой сильной головной боли, что не сдержал стона. Нет, не прошла контузия бесследно. Да и зной казался адовым. Яков поднялся и, стараясь унять муку, долго тер виски заскорузлыми ладонями. Жажда повлекла к ручью. На краю зарослей он остановился. Метрах в пятидесяти, по дамбе ехала бедарка, в которой сидел тщедушный губастый мужик. Он то постегивал пегую кобыленку, то оглядывался назад, на идущих следом молодую бедрастую женщину, покрытую косынкой, и саженного роста белобрысого парня с винтовкой через голое плечо. Черные форменные штаны его выказывали жандарма.

– Вишь, как получилось-то, – косноязычно бубнил мужик. – Шукали краснопузика, а нашли розочку. Тветощик…

– Отпустите, ребяты! – плаксиво просила станичница. – Деткам яблочков хотела нарвать… Я ж не воровка какая. Из садоводческой бригады.

– Я уже сказал! – грубо прикрикнул парень. – Скупнёмся и унтер-офицеру представим. Нехай разбирается. Тебе кто разрешил рвать? Молчишь? Вот всыплем по твоей мягкой десяток шомполов – поумнеешь.

– Сама кумекай, чем от нас откупиться, – намекнул мужик и криво улыбнулся, показывая редкие зубы.

На берегу жандармы торопливо разулись и стащили штаны. Парень обогнул бедарку, у которой стояла пленница, и вдруг сдернул трусы до колен.

– Бачила… такой привет с фронта?

Молодица стыдливо отвернулась, с испугу хватила прочь, но здоровила в два широких прыжка настиг ее, повалил в полынь. Кричала и сопротивлялась она недолго – слишком неравными были силы.

Яков, обуреваемый ненавистью, пополз к насыпи. Сорвался с земли. Губастый малый стоял к нему боком. Распаленный происходившим перед глазами, лапал свои вздыбленные портки, торопил:

– Ну, скоро, Юхим? Давай попеременки. Слышь!

Яков на бегу выстрелил. Мужик испуганно обернулся, кожей шеи ощутив жар пролетевшей пули, и со всех ног хватил наутек! Яков выцелил его спину и снова нажал на курок. Осечка! Вскочивший парень, сверкая ягодицами, кинулся к винтовке, глянцевеющей ложей возле бедарки. У Якова как-то странно сдвоило сердце. Закачалась земля. Тягучий звон заложил уши. Минуту он стоял, широко расставив ноги, борясь с головокружением. Попробовал шагнуть и – споткнулся…

Огненные хлопья падают откуда-то сверху и обжигают руки, ноги, грудь. Хочет Яков подняться, но тело неподвижно. А боль все надсадней, глубже. Потом хлынула вода. Затопила все вокруг! Вот-вот захлебнется… Стекающие по лицу струи вырвали Якова из небытия. Мутно проступили лица.

– Живо-ой… Очапался, с-сука!

И – удар сапога, перевернувший набок.

Вода хлестко обдала голову. Яков окончательно пришел в себя, вспомнил, где он. Оперся локтями и сел. Ливший из голенища сапога воду мужик осклабился:

– Вставай. Познакомимся.

Здоровила цепко схватил Якова за ворот гимнастерки, и вздернул на ноги.

– Навоевал? А хошь мы тебе, товарищ, яйца отрежем? А? – юродствовал мужик. – И как же ты мазанул? Щуть левей и – амба. Никак рука дрогнула? Кузьма, дозволь его тута…

– Поведем к унтер-офицеру, – буркнул парень. – Топай на дорогу!

Яков, еле волоча ноги, выбрался на пыльный проселок. С запада заходила гроза. Преждевременно сгустились сумерки. Боковой ветерок шевелил волосы, бодрил, овевая мокрое лицо. Верзила конвоировал казака пешком, а затем, устав пахать носками толстый слой пыли, подсел к приятелю на бедарку.

«Все же убьют по дороге или доведут до села и – там?» – неотступно будоражила мысль. Перед неотвратимостью смерти Яков испытывал не страх, а какую-то гнетущую растерянность. Не ожидал, что так скоро. Небывало ярко представились вдруг лица родных, однополчан, промелькнули отрывочные эпизоды войны… Почему так сталось? Не жалел себя в боях – везло. Терял товарищей-казаков, пока остался совершенно один. Нелепо умереть без пользы, сломленным…

Дорога огибала холм и спускалась к деревянному мосту. Вдоль речки тянулись тростники, гнулись вербы. На возвышенности белели хаты. Как все это было похоже на Ключевской! И церковь… Жадно вдыхая пряный степной воздух, Яков оглядел скат холма, серебрящийся протоками полыни, сумрачный горизонт, небо. И невзначай вспомнил молитву, переписанную у Лунина. Сейчас, на краю жизни, каждое ее слово обрело особый, неведомый прежде смысл. Вспомнилось, как мальчиком простаивал с бабушкой и матерью в церкви на праздничных богослужениях. Выходит, то давнее, сокровенное, жило в нем под спудом всего суетного… Удивительный трепет охватил Якова! Размеренней и тверже забилось сердце. «Я же – казак, мне ли покориться? Позволить над собой издеваться?»

– Но-о! Куды, щертяка, морду косишь!

Кнут глухо стеганул норовистую клячу. Яков оглянулся. Голова лошаденки, с запененными углами рта, надвигалась на него. Пришлось прибавить шагу. До моста оставалось несколько метров. Как будто руководимый свыше, мгновенно приняв решение, Яков нагнулся, зачерпнул ладонью пыль и… Жмуря запорошенные глаза, кобыла всхрапнула и так помчалась под горку, к мосту, что седоки завалились назад. Убегая, Яков оглянулся и увидел, как, избочив голову, лошаденка слепо соскочила с дощатого настила, увлекая повозку. Грохот. Ржание. Озлобленные крики…

Камышины били по лицу, но Яков не останавливался, пока не минул заросли. Затем брел по болотине, по рясковой мочажине. Он узнал ту самую балочку, по которой вышли с Антипом к станице. Навстречу наползала крутобокая тучища. Ее черные края секли мелькающие клинки молний. Близко перекатывались громы. Стало совсем темно. И вдруг небо разъял невиданной яркости сполох! Хлынул ливень. Большой приплюснутый огненный шар отвесно снизился над землей. От изумления Яков замер. Остро запахло озоном. Новый, еще более слепящий сполох как-то странно опьянил. Вместе с ощущением приятной легкости Яков почувствовал, что оторвался от земной тверди…

13

В середине ноября двадцатого года, как ни убеждали товарищи есаула Шаганова остаться в Крыму, ссылаясь на обращение Фрунзе, гарантирующее сдавшимся врангелевцам жизнь, он все же решился на отчаянный, почти безумный поступок. Угрозой заставил грека-рыбака по штормовому морю везти себя да еще трех казаков в Румынию. Очевидно, толкнула на это, за неимением иного выхода, кровь предков, ходивших в дальние края на стругах да яликах. Позже дошла весть, что тех, кто положился на милость «красного генерала», почти поголовно расстреляли.

На четвертый день плавания храбрецов подобрал грузовой пароходик и доставил в Констанцу. Отметившись в полицейском участке, казаки заночевали в приюте для эмигрантов – сыром и грязном сарае, набитом российским людом. Наутро спутники Павла Тихоновича канули, прихватив офицерский вещмешок с довольствием и драгоценными монетами. Случайно оказавшийся в ночлежке ротмистр Силаев, знакомый по Добровольческой армии, попенял за доверчивость и, естественно, не бросил есаула на произвол судьбы. Вдвоем добрались до Белграда. Там первый год Шаганов получал вспомоществование от Белогвардейского фонда, а затем, отдавшись на волю страсти, бежал с Анной, молодой женой московского богача-ювелира, в Грецию, оттуда – на юг Франции. Обманутый супруг искал их по всей Европе. В Салониках ему удалось напасть на след любовников. Но по дороге в Бордо, на итальянской железной дороге, сердце старика вдруг остановилось. В кармане покойного был обнаружен наган. Учинить расправу не позволил инфаркт…

Став наследницей огромного состояния, Анна сменила скромную квартирку на особняк. И всячески пыталась приобщить малограмотного возлюбленного к культуре. Это удалось лишь отчасти. Прежде угрюмый, резкий в словах и поступках, Павел располнел, обрел привычки барина, пристрастился к посещению ресторанов и казино. Однако чтение художественных книг было ему в обузу. К музыке, за исключением русских народных песен, казак оставался равнодушен. Обучение французскому языку дальше обиходных фраз не продвинулось. Светские знакомые по России охотно бывали у вдовы, ели-пили досыта, но к ее увлечению относились снисходительно-осуждающе: что общего у столбовой дворянки Шереметевой с мужланом? Возможно, это и заставило Анну не торопиться с новым браком.

Атлантическое побережье манило в путешествия. Вместе объездили они все достопримечательности. В Сенте любовались церковью Нотр-Дам в мавританском стиле, остатками римской арены и Триумфальной аркой Германика, осеняющей берег Шаранты. Через Маренн добрались в Ла-Рошель, к знаменитому бастиону. А курорт Аркашон восхитил настолько, что загостились в этом городишке на две недели. И подолгу озирали огромную бухту, где бесчисленными рядами тянулись сваи для устричных садков и кренились в часы отлива, увязнув в иле, рыбачьи лодки. Оттекая от сплошного зеркала извилистыми ручьями, вода при этом обретала дивный пепельно-сероватый цвет. С гребня песчаных дюн, южнее, открывалась пропасть, лес, также заносимый песком. Синел он и в дальнем просторе, за бухтой, точно тонкой каймой, связывал небо и землю. Охватывала радость при виде океанической шири и высоких, гривастых волн, круто обрушивающихся на мелководье! И долго еще бежала, стлалась вода тонкими, голубоватыми пластинами, пока не замирала у подножия дюн, у желтохвойных сосен, опорошенных песчаными бурицами.

А как замечательно грустилось на террасе ресторанчика, где ощущалось малейшее дуновение бриза, и ты никому не нужен, и никто не лез в друзья, а страстные гитары заезжих испанцев точно отгадывали, что творится в твоей душе, ликовали и сокрушались о скоротечной молодости, о призрачном счастье…

Гордость не позволяла Павлу и слова молвить о женитьбе. Случалось – запивал. И от скуки купил себе чистокровного араба. Частенько гонял его по городским окрестностям, вблизи бескрайних виноградников, заглушая неизбывную тоску по родине. У Анны же появилось новое увлечение: поздний импрессионизм. И двух художников, гривастых и прожорливых детинушек, она охотно принимала у себя, потчевала и с большим интересом расспрашивала о полутонах, композиции и прочей белиберде, которую Павел терпеть не мог. Нередко и сама отправлялась в их мастерские, в Барбезьё.

Тот день, второе апреля, Павел навсегда запомнил. Было солнечно. Под ногами скакуна взбивалась прошлогодняя палая листва. Он легко и стремительно нес хозяина к дому. Вдоль улицы уже благоухали клены полураскрытыми махорчиками. На чужой лимузин, ехавший навстречу, Павел не обратил внимания. Автомобиль остановился как раз напротив кованой калитки. Из него расслабленно-устало выбралась Анна. И, выпрямившись, увидела всадника. Красивое лицо искривила гримаска растерянности и нарочитой радости. Издали Павел не расслышал фразы, которую Анна бросила сидевшему за рулем гладко выбритому, черноусому мужчине. Отворачивая лицо, тот круто развернул машину и умчался. Анна грациозно взмахнула рукой, хотя Павел был уже в нескольких метрах. В этой женщине все лгало: и застенчиво-девчоночья поза – ноги вместе, руки расслабленные, – и искрящийся, настороженный взгляд, как у людей, совершивших подлость, но знающих, что она едва ли доказуема. «Кто это? – резко спросил Павел. – Любовник?» – «С чего ты взял? Какой кошмар! От ревности ты сойдешь с ума!» – чрезмерно взволнованно выпалила Анна. А следом – поток обвинений в том, что именно он, он разлюбил ее и потому изводит подозрительностью… Павел с любопытством оглядывал Анну и не мог постичь: как эта женщина, сладострастно метавшаяся ночью в его объятиях, столь же безоглядно отдавалась кому-то другому? Это было для него противоестественно. Мерзко…

Павел уехал не простившись. Несколько сотен франков позволили прожить в Париже полгода. Затем бродяжил: в Антверпене грузил уголь, в Гамбурге работал продавцом газет, получая по нескольку пфеннигов в день; вместе с поляками нанимался на сезонные работы в бюргерские хозяйства, довольный тем, что хоть кормили. Под Касселем объезжал бербековских лошадей на конезаводе, пока весной тридцать первого года они, зараженные токсическим малокровием, не были переданы Польше в счет репарации.

Впоследствии, по милости одного из ветеринаров, Павел устроился на конный завод рейхсвера, поставлявший лошадей для германской армии. Там и услышал о Гитлере и столкнулся с нацистами. Конюха из «русских» уволили безо всякого повода. И сколько ни ходил Павел на биржу труда в Мюнхене, на сумрачную Талькирхенштрассе, так и не смог подыскать работу. К иностранцам в Третьем рейхе относились недружелюбно. Оставался последний выход: прибиваться к российским эмигрантам. С этим намерением он и очутился в Берлине, разыскал Василия Лучникова, обязанного ему спасением жизни в бою под Лихой. Сотник был близок к высшим кругам казачества, членам «Общества бывших офицеров лейб-гвардии казачьего полка».

Всевозможные и разнокалиберные союзы, комитеты, организации участников Белого движения в конце тридцатых с новым подъемом приступили к подготовке враждебных акций против СССР. Эмигрантами интересовались, как возможными помощниками, службы СС и СД.

Павел Шаганов был представлен сотником самому атаману Краснову, чьи книги расходились по Европе миллионными тиражами и который проживал в Германии еще с тридцать шестого года. Короткая беседа с престарелым генералом, ставшим для казачьих изгоев столпом и несомненным авторитетом, произвела на Павла впечатление неизгладимое. Петр Николаевич расспросил бывшего есаула о службе, о боях, в которых участвовал. Сняв пенсне и огладив рукой морщинистую щеку, напомнил, что нельзя ни на минуту забывать об офицерском долге: о спасении родной земли, попранной коммунистами. Ради этого следует идти на сближение с любыми антибольшевистскими силами. Жизнь на чужбине ничего не стоит, она обретает значение лишь на земле отцов. Узнав о намерении есаула вступить в боевое казачье формирование, пообещал споспешествовать этому.

Грянула Вторая мировая…

14

Весть о кончине наказного атамана Донского казачьего войска генерал-лейтенанта Граббе застала Павла Шаганова в Берлине, где он находился по заданию центрального бюро «Казачьего национально-освободительного движения».

С пражского экспресса есаул направился на набережную Тирпицуфер, в главное управление абвера. Завербованный год назад этой службой, Шаганов был все же отчислен из диверсионного центра Квенцгут по состоянию здоровья. Но взяв во внимание ненависть к большевизму и способности к агентурной работе, второй отдел абвера счел полезным использовать казачьего офицера в Чехии, среди белоэмигрантов.