Текст книги "Дневники, письма. Воспоминания современников"

Получил задание – разобраться с одним кляузным письмом и сделать зарисовку по «Москабелю». Зарисовку надо сделать хорошую. Это имеет большое значение. Недавно сидел целый день в Историчке…

Только вот денег нет почти. Работать сейчас надо для того, чтобы напечататься побольше в газете, работать для будущего – работать над тем, чтобы когда-нибудь рассказать о чувствах и думах другим, рассказать о рабочих депо, паровозниках, движенцах. Это мечта, но, чувствую, осуществимая.

28.3.51 г. Зарисовку сделал – пошла. Ничего. Но почему-то какое-то недовольство проделанной работой.

Получил задание на завод «Изолятор». Ездил уже. Там спецотдел не пускает в цеха, дают провожатых, а с провожатыми чувствуешь себя очень стесненно. Отвязался, ходил один. Говорили с рабочими, мастерами, вникал в технологию. Сегодня писал – часа 3 – штамп и штамп. Буду все переделывать.

Работаю с письмом одного инвалида из артели. Дело кляузное до невозможности.

Я стал нытиком больше, чем когда-нибудь. И на самом деле мне очень трудно, очень. Деньги – это очень существенно для меня сейчас. Писем ни от кого нет. Пропали, что ли, они – Володя и Борька?! Из дому – нет, тянет домой. Ивану послал несколько писем – нет ничего тоже…

2.4.51 г. Сегодня почувствовал себя необыкновенно морально здоровым. Что-то чистое и свежее внутри – как давно уже не было…

4.4.51 г. Настроение великолепное. Я шучу, пою, не задумываюсь, как бывало, о бренности мира сего…

Вчера был в редакции. Обработал письмо, сдал информашку, получил гонорар (150 р. – для меня сейчас это немало), получил задание и газеты с моими материалами. Хорошо!

Самое главное – что вот не курю с воскресенья. И не буду пока. В рот не беру. Здорово!

А весна на улице – как будто и не видел такой никогда. Надо за город съездить к Ал.(ексею) Ив.(ановичу)…

Надо работать мне – больше, больше, как только возможно…

А как я почти философически отношусь сейчас ко всем волнениям сердца! Это просто удивительно. Чего не могу переносить спокойно – это воспоминание запаха табака. Чувствую, как мозги, кости и кровь просят никотину. Ведь 13 лет без перерыва и все годы юности, когда все росло.

5.4.51 г. Очень сильно устаю и много не делаю по учебе и работе… Брат прислал 100 р – что соответствует моей просьбе. Хорошо. Готовлю вопрос по внеуниверситетской работе для партбюро факультета. Скорей бы лето. На Десну. Просто хочется полежать на песке, до чертиков хочется.

Надо или не писать сюда, или писать мысли с трудом, думая, а не исполняя эту скучную обязанность, как это сейчас. Лениво, думая о другом, царапаю в тетради чепуху…

Лето. Приехал, измученный, в Чернигов. Большие-большие планы на лето: фотография, рыбалка, мандолина – как развлекательное, литература, французский – как серьезное. Все пошло насмарку.

Через 3 дня по приезде в наш подвал пришел домоуправ – маленький плюгавый человечек, всегда заросший щетиной, по фамилии Бруй. Посадили мы его на единственный стул. Вынув помятый листок бумаги и послюнив огрызок карандаша, он приготовился записывать.

– Сколько вас семьи?

– Семь человек.

– Чем занимаются?

– Я пенсионерка, – ответила мама. – Старшая дочь – сестра в госпитале, старший сын – студент, в Москве учится на журналиста, другая дочь – воспитательницей в детском саду на шерстяной фабрике, другой сын – столяр на мебельной фабрике. У Марии – двое детей. Мальчик – кончает ж.д. училище, девочка перешла в 5-й класс.

– Когда вы приехали сюда? – спросила эта мелкая щука, как будто не знала об этом.

– В 49-м году.

– Хотят у вас отобрать ордер, т. к. вы незаконно получили его.

Мария обвела черные стены подвала – кухня, комната, прачечная, овощной склад, спальня для 7 человек – все это совмещалось в одной каменной яме. Сырые стены. Стен в собственном смысле не было – была одна сферическая поверхность, всегда мокрая и только в самом зените, вокруг электрической лампочки – удивительно точный круг сухой известки. Два окна – небольшие светло-серые прямоугольники в одной стене, ненормально высоко, как в тюрьме… На подоконниках герани, березки, алое (я вспоминаю почему-то стари-ка-соседа в Сибири, бородатого громадного медведя, который часто обламывал у алое его колючие зеленые стебли-листья и ел эти сочные побеги, говоря любопытным: «Он, алой-то, как иод – для печенки хорошо»). В углу фикус, листья его пожелтели и отламывались при малейшем прикосновении. Цветы гибли без света.

Сестра заплакала. Она рыдала. Лицо ее стало очень некрасивым. Мама плакала беззвучно, роняя на колени слезы, не подбирая их. Мама только один раз плакала в голос – когда хоронили отца. Сотни раз в детстве я видел ее слезы, и всегда вот так же они тихо катились на колени. Руки безвольно были опущены вниз.

– Что теперь делать, сынок? – спросила она. – Неужели мы останемся в этом подвале? Пропадем!..

– Идите отсюда, – спокойно сказал я Брую, хотя все у меня кипело.

– Я – что? Мне прикажут – я делаю. Начальство знает лучше.

– Идите отсюда – вы все уже узнали! – закричал я.

Тот выскочил пробкой.

– Ни черта, не пропадем! – Мама посмотрела на меня с сожалением. Зелен, мол, виноград, но и с надеждой.

– Собирайся Мария, – предложил я, – пошли в горисполком.

* * *

Полная нервная женщина что-то писала в блокнотике.

– Может быть вы посадите нас! – сказал я.

– Пожалуйста. Пожалуйста! – оторвалась она от блокнота и снова начала писать.

Мы сели с сестрой на стулья. Ждем.

– Вы кто такой? – спустя 5 минут спросила она.

Я ответил.

– Когда вы, т. Заборская, приехали в Чернигов?

– Жила здесь до войны. В 44-м году приехала опять сюда. В войну была в военных госпиталях. Довоенная квартира была занята областной прокуратурой. Мне дали по 18-го Березня, наверху, квартиру, занятую другой семьей, еще по немецкому ордеру. Эта семья оставалась там жить в маленькой спальне. Я с двумя детьми жила в проходной комнате. В 46-м году меня выселили в подвал.

– Начертите мне план квартиры, – попросила Журавлева.

– Вот комната, спальня, кухня, – говорил я, вычерчивая небольшой эскиз.

– Отбираем мы у вас квартиру – сказала неуверенно этот заместитель <…> – Эту Островским, эту еще кому-нибудь.

Я начал доказывать незаконность этого дела.

– А вы чего хлопочете? Вы всего два дня в Чернигове! – оборвала она меня.

– Ну и что же?

– Мы разговариваем с Заборской, а вы и ваша мать приехали неизвестно откуда, продали свое домостроение, должны были здесь купить!

Я вспомнил свою развалюшку в Тайге. Ведь денег хватило только на дорогу! Но как это доказать?

– Вы не граждане города Чернигова (т. е. я, моя мама, Борис и Надежда).

– Пришлем депутатов местного Совета, – успокоила она нас на прощанье.

* * *

На следующий день рано утром ночной сторож горисполкома принес сестре вызов на заседание. «Отберут», – горестно сказала она. «Не отберут, – сказал я, – а отберут, то и отдадут сами».

В несколько минут мы очистили этот подвал и поставив койку и стол наверх, в новую нашу (т. е. старую) квартиру, спросив разрешение у хозяйки, переселились под навес, во двор.

На заседание исполкома меня не пустили. Я заметил, как стыдливо опускали глаза председ. горисполкома и члены. Одна Журавлева знала точно линию поведения. Через две минуты Мария в слезах вышла из кабинета. «Отобрали!» – сказала она.

«Ордер отдала?» – тревожно спросил я.

«Нет, у меня он», – сказала она, плача. «Давай сюда».

Я взял ордер, который был выдан еще 17 мая, положил в карман, и с этого начался мой отпуск, мои каникулы.

* * *

– Мы вам оставили то, что вы занимали до 46-го года – сказал мне председатель горисполкома Сильченко назавтра. – Спальню отберем.

– Но тогда было трое, а сейчас нас 6 человек. Себя я не считаю.

– А мы вас четверых вообще не считаем.

– Как так?

– Да так. Становитесь в очередь за квартирами. С 49-го года надо было сразу подать заявление. Сейчас 1600 заявлений, – усмехаясь, сказал он.

– Вы поступили не только непринципиально, но и нарушили закон.

– Закон? Смотря по тому, с какой стороны на него посмотреть, видите ли?

– Нет, я не вижу, как это?

– Да вот столб, допустим, стоит. Вам надо пройти, а он стоит на дороге, перескочить его нельзя, а…, – он сделал окружий жест ладонью по столу. – Хе-хехе-хе! – засмеялся он, видя, что я в бешенстве приподнялся.

– Я заставлю вас выполнить закон! – заорал я, стукнув кулаком по креслу.

– Не пугайте – пужаные, – спокойно сказал этот подлец. – А если будете жаловаться – мы вас всех выселим, опять в подвал.

– Вы засиделись здесь, – вдруг тоже, став спокойным, сказал я. – Подниму все советские, партийные, юридические и печатные органы, но я добьюсь правды. Вас выбирал народ, вам доверили город, а вы подличаете, обходитесь с советскими законами, как подьячие в старые времена. По-моему, вы не только никудышный городской голова, но и человек – дрянь! – Я воспользовался тем, чем и он, говоря без свидетелей эти вещи. После таких оскорблений он совсем успокоился и как будто даже доволен ими остался. Мы распрощались.

– Я больше к вам не приду, – в дверях сказал я. – Но если не смогу добиться своего, т. е. правды, я возьму отсрочку на полгода от учебы, и все равно не бывать по-вашему. Таких столбов, как вы, валят сейчас.

Закрывая дверь, я услышал, как он наливал в стакан воды из графина, вода булькала и он тоже тихо смеялся.

* * *

«Я – старая ткачиха. Муж мой, член партии с 1924 года, – был железнодорожником. Ездил на товарных поездах кондуктором. А в 37-м году его зарезало поездом на работе. Осталась я с тремя малыми детьми. Двое детей – младшие, бросили учебу – не было в чем ходить в школу, пошли в ученики. Сын постарше – сумел в нужде и трудах поступить в Московский университет». – Я писал под диктовку мамы жалобы. Решил так и писать, как говорит она. Сама она безграмотна я. «У меня еще была дочь, в Чернигове жила. Муж у нее погиб на фронте, осталось двое малых детей…»

Писал я такие жалобы, в которых были описаны все подробности дела, с охотой и отсылал их в разные места. «Правда Украины», «Крокодил», Обком партии, Облисполком, Верховная рада и т. д.

Хозяйка квартиры бессовестно эксплуатировала мать. Мама взялась обрабатывать 30 соток картошки. Полностью вся работа – за 1/3 урожая. Т. е. Хориха, как ее звали во дворе, – совершенно даром получала 2–3 машины картофеля. Это потому, что ее муж, майор, имел возможность взять бесплатно землю. С веранды второго этажа по 10 раз в день можно было слышать резкий голос «хозяйки»: «Бабушка Груша, помойте кадки!» «Бабушка Груша, сходите за солью», «Бабушка Груша, принесите керосину».

Меня это выводило из себя. Я психовал, а мама все успевала – мыла кадки, бросалась за солью в магазин, семенила в сарай и тащила на второй этаж громадную бутыль с керосином.

Сосед наш будущий, Островский, портной в мастерской, имел много денег. Много денег он отдал, чтобы получить большую комнату, нашу комнату, заявляя на весь коридор: «Мне нужна зала!» Рахиль Израилевна, его жена, ничтожное и глупое создание, обрабатывала общественное мнение двора:

– Шо она стоит? Она Хорихе постели стелет! Она жена простого стрелочника, а я – мещанка. Я имею право жить в такой хорошей квартире. И сын у нее неизвестно кто! Это вранье, что он учится в Московском университете! Таких туда не принимают, бедных…

И этот невероятный бред я слушал! Хохотал и злился до чертиков. На неграмотных и недалеких обывателей она оказывала действие свое.

– Они не видели войны! Они никогда не работали! У них буржуазные взгляды! – верещала она до тех пор, пока я однажды не записал все это и не предложил людям подписаться, что они слушали.

Испугалась до страсти и стала лебезить. У нас во дворе масса детей. Эти дети постоянно дерутся, плачут, ссорят родителей. Эти дети слушают такие мещанские выкрики. Ко мне привязался один еврейский мальчик. Не отходит ни на шаг, ласкается и целуется, когда возьмешь на руки. Ему 4 года, и он уже понимает, что эта Островская, его бабка, – мразь. Он часто говорил мне: «Хотите, я бабку сброшу с лестницы. Она плохая, и я ее не люблю». Часто он, когда читаешь, залезет на колени и заглядывая в глаза, спрашивает: – А что вы привезете мне? Машину? Танк? А танк с дулом? Привезите ЗИСа! Мой «Москвич» мамка продала и платье купила: она без папки все продает. Уй-юй-юй, и машинка же была! – с восхищением говорит он, – руль, передача, свет, – захлебываясь, перечисляет он «механизмы» своей воображаемой машины. Потом, заметив, что в сарае становится мрачно, он, боязливо посматривая на кучу гнилых бревен и прижимаясь ко мне, говорит:

– Мне темно! Дядя Володя, а хотите, я вам стихотворение прочитаю?» Я откладываю книгу – все равно уже плохо видно – и слушаю его лепет.

* * *

Второй секретарь Горкома партии Рымарь внимательно слушает меня, задавая иногда вопросы, понимающе кивая головой.

– Ордер на руках?

– Да.

– Ну и не пускай никого. Стань с топором в дверях и…

– Не то советуете.

– В общем я разберусь. – Он берет трубку. – Товарищ Журавлева, здравствуйте! Подготовьте, пожалуйста, все документы для меня о деле Заборской! Зайдите через день, – сказал он и протянул руку.

Итак – мое, наше дело стало делом.

* * *

Помощник прокурора города выслушал обстоятельства дела. По глазам было видно, что он знал о нем заранее.

– Дело не подсудное. Горсовет может менять свое решение о выдаче ордера, если квартира не была обжита в течении 10 дней.

– Пока! – сказал я.

Юрист, несомненно, имел разговор с Сильченко.

* * *

Побывал я в облисполкоме. Чувствовалось, что зам. пред, облисполкома не хочет заниматься такими мелкими вещами. Начали наведываться милиционеры, требовать документы и прописки. Я вынимал, показывал документы и провожал их: «Заходите, пожалуйста!»

С пропиской дело обстояло так. Отстояв длинную очередь к начальнику Горжилуправления Ковтуненко, я положил ему заявление на стол: мол, такой-то просит прописать его временно, на каникулярные месяцы. Ковтуненко, обрюзгший, мрачный и грубый, бросил заявление назад.

– Не пропишу!

Я засмеялся, не удержавшись. Он со злостью взглянул на меня и уткнулся в бумаги, давая понять, что аудиенция закончена.

– Почему не пропишете?

– А вы почему, не имея никакого полного юридического права, хлопочете квартиру?

– Это мой долг. Я не могу допустить, чтобы моя семья, заслужив всеми своими трудами жилье и имея на него права, – жила под навесом, в сарае.

– А вы-то при чем?

– Так я же приехал сюда отдыхать, к своим.

– Ну и что же?

Я понял, что он издевается надо мной, но собрал все силы, чтобы остаться спокойным.

– Напишите на заявлении, почему вы отказываете в прописке.

– Сколько вас человек?

– Семь со мной.

– Вот идите к Брую. Пусть он сам на заявлении напишет количество семьи, площадь, и тогда посмотрим.

Я пошел к Брую. Он написал: «6 человек, 19 кв. м».

– Почему «19»? – спросил я. – Ведь в ордере 32 кв. м?

– Ордер аннулирован решением горсовета.

– Напишите мне здесь, что эта площадь – согласно решению горсовета от такого-то.

– Не напишу.

– Почему?

– Меня не уполномачивали. Мне что прикажут, – пробовал он вильнуть. – Да и потом – не учите меня, что мне делать!

Пришлось мне еще стоять, правда очередь была уже поменьше.

– Вот, – сказал я, кладя заявление на стол.

– Вы где живете? – спросил опять человек с каменным лицом.

– На 18-го Березня.

– Нет, постоянно.

– Учусь в Москве и живу там, в общежитии.

– Покажите паспорт.

– Пожалуйста.

Он профессиональным движением раскрыл документ.

– 28-го года рождения? – с удивлением спросил он.

– Да! – Мне показалось, что в глазах его была насмешка.

– Так, – сказал он, рассматривая штамп с московской пропиской. – Стромынка, 32? Вот и поезжайте туда. – Он, глядя в окно, протянул мне паспорт.

Я еле сдерживался.

– Напишите, почему вы отказываете в прописке.

Он взял карандаш, потом, увидя, что взял химический, сменил его на простой и еле заметно написал вкось, по написанному: «Прописку не разрешаю, т. к. по санитарным нормам жить сверх площади заборонено. Ковтуненко. 2ЛЧ1-51 г.»

– Это анекдот, – сказал я. – Над вами только можно смеяться. Куда же мне деваться? Милиция грозит оштрафовать, а вы не разрешаете прописку. Что же делать?

– Что хотите, – равнодушно сказал он.

– Подлец! – крикнул я и сбежал с лестницы. Ковтуненко с братом работал в милиции. Его брат доставал в милиции огнестрельное оружие и сбывал его бандитам. Это было в первые годы после освобождения Чернигова. Потом брата судили, дали 25 лет. Этого послали работать на очень ответственную и трудную работу в этом городе, на работу, где нужна неподкупная честность и непреклонная, большевистская принципиальность. Ковтуненко сменил на этом месте Золотареву, снятую за взяточничество, поддерживал и сейчас с ней приятельские отношения. Часто по-соседски заходил к ней. Жили они рядом в прекрасном доме. Золотарева – хороший друг семьи Островских, еще довоенный друг. Сам Островский шил ей и жене Ковтуненко все верхнее платье.

* * *

Денег не стало. Два дня мы сидели голодные, т. е. (…) ничего, а один хлеб и еще зеленые помидоры со своих аршинов во дворе.

Грязная, зловонная лужа расползалась по двору – это переполненная помойная яма не могла уже вмещать ни одного ведра. Домохозяйки выплескивали лоханки и ведра прямо на землю вокруг лужи. Грязные тряпки, сгнившие ботинки и галоши, яичная скорлупа, картофельные очистки, содержимое ночных горшков – все вываливалось здесь. Над этим очаровательным местом постоянно висела туча мух, страшное зловоние исходило от него.

Мне домоуправ предложил выкопать за 50 р. яму. Я не раздумывая взялся. Копал 7 часов подряд, не разгибая спины. Выкопал очень глубокую и большую. От стояния в сыром и холодном месте простудился, но дело сделал: голод отодвинулся на 2 дня.

Потом пошел в газету. С вдохновением, легко записал две зарисовки по жел.(езной) дороге, одну по хлебу – в общем все бы хорошо, если бы жил в доме. Вообще темы о ж.д. меня вдохновляют более всего.

* * *

Марусина свекровь, по наущению Островских, стала ходить по начальникам и собирать разнообразные сплетни…

* * *

Несколько раз я ходил к секретарю обкома партии т. Рогинец, с надеждой на прием. Нет, не пускали! Но когда в обкоме узнали, что я – тот самый газетчик, что написал о том-то и том-то в «Деснянке» и что я хлопочу о деле, по которому в обком поступают отовсюду запросы, – пропустили…

Громадный усатый дядька сидел за великолепным в национальном стиле столом. Здесь все было светлое и большое – сам кабинет, портреты, часы, стол, даже графин на тумбочке – чуть больше обычного, стандартного.

Очень просто и внимательно выслушал мою исповедь – я говорил более часа. Временами он останавливал меня и звонил в разные места по моему делу. Несколько раз он принимался хохотать громко, по-крестьянски выпуская из-под усов звуки, похожие на звук каких-нибудь лопающихся пузырей. Затем, замечая, что я не смеюсь, вытирал слезы и снова внимательно слушал.

Я рассказал ему обо всем, обо всех подробностях и мелочах. Он снова звонил, писал что-то в книжечку.

– Как вы сказали? Антирусский антисемитизм? Ха-ха-хо-хо, хо-оо, – густым басом заливался он, а я уже со злостью смотрел на его крупное лицо, на платок, который был, видимо, не куплен, обшитый по-домашнему, женщиной, на два ряда орденских ленточек.

– Иван Данилович, что это такое творится у вас, – загудел он в трубку, когда я закончил. – Почему вы лишаете гражданства семью Чивилихиных; что? Нет, они приехали не две недели назад, а уже два года. Вас неправильно информировали? Почему же не проверили? В общем я советую вам прочесть общую часть гражданского кодекса республики, особенно внимательно – пятый пункт. Почему делите комнату – опять клетушки городить? Нет, нет, этот парень имеет юридическое право добиваться советского решения вопроса, да и вообще он нам за месяц работы в «Деснянке» больше сделает, чем все Островские за 5 лет!

Он минутку послушал.

– Нет, нет, вы не подменяйте понятий, как говорится в логике. Поезжайте-ка, в таком случае, к нему домой и посмотрите на месте, – закричал он, переходя на «ты». – Некогда? Ничего, я, возможно, найду время сам заехать туда. Завтра после работы. Захвати, будь ласка, с собой Ковтуненко. Решите по-большевистски. Пока! – сказал он, хотя я в трубке слышал еще воркование, которое закончил щелчок телефонной подставки.

– Все будет нормально, – сказал он мне. – Не отчаивайтесь. Хорошо, что ко мне пришли.

* * *

Люди в белых кителях и шляпах повылазили из машин, осмотрели квартиру и ушли, бормоча, что, мол, переоборудование делать не будем, решим, и т. д. Сильченко досадливо поглядывал на расплывшуюся и истекающую потом заместительницу.

Через несколько дней состоялось решение горсовета об отмене своего решения об изменении решения о выдаче ордера на эту квартиру Заборской М.А. Это дело, запутанное и противное, как предыдущая фраза, – кончалось…

Я вздохнул, переночевал в доме одну ночь и уехал, забрав из дому все деньги – 17 рублей 70 копеек. Так кончился отпуск, лето, единственное лето за последнее десятилетие, в которое я собирался как следует отдохнуть. Без энтузиазма смотрю на мерцающие впереди огоньки учебы и скромных студенческих радостей. Я очень и очень устал. Не хочется сейчас ничего – ни думать, ни просто жить. Материя не хочет цвести – уже осень. Самое драгоценное в природе – цветущие, мыслящие клетки загублены холодными туманами, отмирают тихо и незаметно. Это настроение пройдет – я знаю. Будет весна – самая лучшая весна на земле! Я отдохну, поправлюсь, выживу во что бы то ни стало – я хочу видеть весну, когда люди не станут воевать, все будут равны, у всех будут квартиры и обед. Хочу дожить до коммунизма, когда не будет ковтуненок, островских (как обидно, что любимый человек моей юности носил эту же фамилию), не будет журавлевых и сильченок. Свекрови, конечно, останутся – но они будут лучше, наверное.