Текст книги "О народных верованиях и суевериях"

XV. Клады

Сюда же, к этому же разряду поэзии народной и игры воображения, принадлежит целый ряд сказок и поверий о цвете папоротника, который-де цветет ночью на Иванов день. Этот небывалый цвет (папоротник тайниковое, бесцветное растение) почитается ключом колдовства и волшебной силы, в особенности же для отыскания кладов: где только зацветет папоротник в полночь красным огнем, там лежит клад; а кто сорвет цвет папоротника, тот добыл ключ для подъема всякого клада, который без этого редко кому дается.

Предмет этот, о кладах, богат поверьями всякого рода. С суевериями о кладах связывается и много сказок и преданий; у каждого края свой герой или разбойник прежних лет, коему приписываются все находимые и искомые клады. В восточных губерниях клады принадлежат Пугачеву, на Волге – Стеньке Разину, на Украине – Гаркуше, в Средней России – Кудеяру и пр. Клад вообще не всякому дается; хозяин клада, по смерти своей, бродит тихо вокруг и бережет его строго и чутко: либо вовсе не найдешь, либо и найдешь, да не возьмешь, не дастся в руки; не подымешь по тяжести; обмираешь, как тронешь, ровно кто тебе руки и ноги перебьет; кружишь на этом месте и не выйдешь, ровно леший обошел, поколе не положишь клад опять на место; или если клад под землей, в подвале, глубокой яме, то взявший его не вылезет никак, перед тобою земля смыкается, железные двери с запорами затворяются; либо выскочит откуда ни возьмись невидимка, схватит и держит на месте, покуда не выпустишь из рук клада; либо навалится на плечо ровно гора, так что и языка не повернуть; либо ноги подкосятся, либо станут, упрутся, словно приросли к земле; или если и возьмешь клад и унесешь, то сколько ни носишь его домой, берешь золото, а принесешь черепки; или же, наконец, возьмешь, да и сам не рад: вся семья сподряд вымрет. Все это оттого, что клад кладется со свинцом или с зароком, что клад бывает всегда почти заповедный и дается тому только, кто исполнит зарок; избавляет же от этой обязанности только цвет папоротника или разрыв – прыгнун – скакун – плакун– или срыг-трава, железняк или кочедыжник; папоротнику и плакуну повинуются все духи, а прыгун ломает замки и запоры, побеждая всякое препятствие. Иногда клад бродит не только свечой, огоньком, но даже каким-нибудь животным или человеком; если, догадавшись, ударить его наотмашь и сказать: «Аминь, аминь, рассыпься», то перед тобою очутится кубышка с деньгами. Во время выемки клада всегда приключаются разные страсти, и черти пугают и терзают искателя, брать взаймы у клада иногда можно, если он даст, но к сроку принеси, иначе постигнет беда большая. Можно также менять деньги у клада и при этом даже иногда обсчитывать его, положив то же количество монет, но меньшей ценности.

У нас почти всюду есть много рассказов и преданий о кладах, а Саратовская губерния, где волжские вольницы зарывали когда-то свои награбленные богатства, едва ли не богаче прочих подобными воспоминаниями. Мы упомянули, что клад кладется «со словцом» или «по завету»: это значит, что кто его зарывает, тот должен во все время причитывать вслух, какой зарок на него кладет, например семидневный пост, а затем рыть голыми руками на молодой месяц; или на разрыв-траву и пр. Один человек зарывал клад, приговаривая: «На три головы молодецких»; стало быть, клад не дастся никому, если не поклонится ему тремя головами молодецкими; а другой бродяга, сидя случайно тут же в дупле, подслушал его и переговаривал каждый раз: «На три кола осиновых». Клад слушается всегда последнего заговора; посему, когда хозяин ушел, а подсидевший его вырубил три осиновые кола и поклонился ими кладу, то и взял его преспокойно. Есть также заговоры, во всем похожие на прочие заговоры. как для укладки клада, так и для развязки его.

В одном месте Рязанской губернии, где исконное поверье искало кладов, уверяя, что целовальник рязанский встретил земляка в Сибири, в ссылке, и узнал от него тайну нескольких кладов, получив и запись с приметами, где они лежат, люди с седыми бородами рассказывали вот что: «Я рубил в лесу жерди, привязав лошадь к дереву; вдруг вижу под деревом высыпан из земли и уже порос травой и мохом крест; я вспомнил, что это была одна из примет, и выхватил топор, чтобы натюкать на деревьях зарубки; вдруг как понесет моя лошадь, сорвавшись, как загремит, я за ней, за ней, а она дальше, дальше, затихла и пропала; я воротился, а она стоит привязанная, где была, а места того, где высыпан крест, не нашел, хоть сто раз был опять в лесу да искал нарочно». Другой рассказывал так: «И я по дрова ездил, да нашел на знакомом месте, где сто раз бывал и ничего не видел, погреб: яма в полчеловека, в пояс, а на дне устлана накатом, который уже порос травой и мхом, да кой-где доска прогнила, провалилась. Подумав немного и оглянувшись, да спознавшись еще раз на месте, я спустился в яму; только что я было припал, да стал заглядывать в провалы, как меня хватит кто-то вдоль спины хворостиной, так я насилу выскочил да бежать, а он все за мной до самой дороги! Я на другой день показывал хозяйке своей синевицы на спине».

Разрыв-трава (Ночь на Ивана Купалу).

Художник И.И. Левитан

Третьему рязанцу посчастливилось лучше: он без больших хлопот у себя дома под углом нашел съеденный ржавчиной чугунчик, в коем было с пригоршню серебряных монет. Их купил г-н Надеждин, а описал г-н Григорьев в Одессе; это были замечательные арабские монеты IX—XI веков.

Весьма нередко клад служит защитою для скрытия важных преступлений. В одной из подмосковных губерний у помещика был довольно плохой, в хозяйственном отношении, крестьянин, один из таких, кому ничего не дается: хлеб у него всегда хуже, чем у прочих; коли волк зарежет телят либо порвет жеребенка, так, верно, у него же; словом, и скот не держится, и счастья нет, и ничем не разживется. По этому поводу помещик посадил его в постоялый двор или в дворники для поправки хозяйства. Впрочем это был мужик смирный, трезвый, и худа никакого за ним не слыхать было.

Вскоре он точно поправился, и даже слишком скоро. Он уплатил долги, купил скота, стал щеголять, наряжать жену в шелк и пр. Помещику это показалось подозрительно, и после строгих допросов, на основании разнесшихся слухов, дворник признался, что ему дался клад: «Я вышел ночью, услыхав проезжих извозчиков, и увидал за оврагом, по ту сторону ручья, в лесу небольшой свет. Я спустился, подошел тихонько и вижу, что два человека с фонарем делят меж собою клад. Увидав меня нечаянно, они было хотели бежать, после хотели убить меня, а, наконец, поделились со мною, отсыпав мне полную шапку целковых с тем, чтобы я никому ни слова не говорил». Все это, конечно, много походило на сказку, тем более что мужик сбивался и не мог дать толком отчет, когда заставили его показать на месте, где именно вырыт клад; но других подозрений не было, молва уверяла, что дворник разжился от клада, сам он сознался в том же, и дело было оставлено.

К осени барин хотел перестроить постоялый двор, который был плох и в особенности тесен и неопрятен, но дворник под разными предлогами отговаривал барина, да и вперед, когда об этом заходила речь, убеждал его не трогать двора, каков он есть. «Что мне, – говорил он, – в господах – я господ не люблю пускать; за ними только хлопот много, а выгоды нет никакой: стаканчик сливок возьмут, да раз десять воды горячей поставить велят, да целую половину и займут; я, благодаря Бога, разжился от извозчиков, которые берут овес да сено; а с них будет и этой избы; им где ни свалиться, только бы лошадь накормить».

Удерживая такими уловками барина от перестройки двора, мужик через год или два умер. Весь околоток знал, что он разбогател от клада, и во всякой деревне рассказывали по-своему, как это случилось; но барин приступил к перестройке избы и совсем неожиданно нашел клад другого рода: под печью, едва прикрытые землей, лежали два человеческие остова с проломленными черепами.

Нечистики. свод простонародных в Витебской Белоруссии сказаний о нечистой силе
К.Я. Никифоровский

Введение

Когда мой беленький землячок станет иногда жалобиться на экономические затруднения, происходящие от «малости земельки и работинки», я участливо выслушиваю его и понимаю, что недальновидный предок землячка, живший, «як пан каже», имевший в наличности не более двух «блазнюков» да одной «утешницы-блазнотки» и о вящем семейном приросте не помышлявший, упускал из вида, что эта тройка детворы может разрастись в довольно численное потомство, а потому при наделении землею и другой возможности увеличить земельную собственность годил лишь текущим нуждам, наличной семье; понимаю и верю, что со своим фунтовым топориком он нередко бесплодно прошатается около разных «рюмов», лесосечных мест, где уже давным-давно орудуют кто весть откуда появившиеся десятифунтовые секиры, или со своего жиденькою «коскою и грабельками» он еле-еле может сложить за день кое-какую «везеню или копешку сена». Мне и без слов очевидна тогда «неуежность» землячка: об этом говорит весь облик его – вялый, подавленный, без порывов к веселости. Станет землячок повествовать о разных прижимках, трудных временах, о семейной и соседской неурядице – я опять же на его стороне, потому что воочию вижу, как его притесняет мир, обижают соседи, как ворчат и грызутся семейные бабы, выходят из повиновения родные дети: вместе с землячком я скорблю по поводу сложившегося нестроения и, если не могу облегчить последнего материально, так не отказываюсь от подачи нравственной поддержки.

Когда же, угнетенный набежавшей остротой положения, землячок заключит свою повесть пословичным возгласом – «живали дяды, ни видали бяды» – и тут же доскажет, что «унукам досталася уся мука», я невольно начинаю колебаться и – грешен! – заподозриваю землячка в прилыгивании, хотя и знаю, что не он первый и не он последний готов считать личные беды за настоящие, готов видеть больше хорошего в прошедшем. Мне почему-то рисуется тогда жизнь сначала незапамятного деда: вот он окружен страшилищами животного мира, с которыми принужден бороться за существование, оспаривать пядь земли, глоток пищи; вот он, слабый владыка мира, ежечасно принужден трепетать за личное и своей семьи бытие, потому что не знающий гражданских прав, но алчный сосед, того и жди, нападет, побьет, разорит, поработит. И мечется этот дед туда и сюда: укрывается в лесные чащи, в дупла вековых дерев, в горные пещеры, на свайные сооружения, во всех сих местах переживая климатическия построения. Даже и тогда, когда окаянная жизнь его несколько преобразилась, подпав под охрану не родовую, вечевую, областную только, но и княжью, когда он научился противостоять супостатскому разорению, эта жизнь все же не была в достаточной мере обеспечена от случайностей: чужеземные «вояки» могут внезапно набежать, пограбить или пожечь скопленное добро, полонить, побить, разором пройти по насиженному месту, остановить обычное течение жизни.

Вслед за сим передо мною воскресает жизнь и деда исторического, того именно, которому пословично завидует внук. Очень может быть, что сей дед лично не переносил ни шведских, ни ляшских разорительных находов; зато до конца дней своих он помнил «рубанину, или руину», помнил две «бунтонины, Савастоплю», грозную рекрутчину, многократные голодовки, опустошительные «болезные годы» и в особенности – страшную «пайщицу». Все это прошло разором по дедовской жизни, лично им и его присными перенесено, пережито; но все это совершенно неведомо завидливому внуку, при нем перешло в область преданий, где отдельные события представляются уже смутными, неузнаваемыми. Так, завидливый внук удостоверяет, будто вот те высокие насыпи есть «швецкия» могилы и тут же, благодаря фальшивой филологии, поясняет: в давние годы живали «швецы» (портные); они прославились мастерством, за что и удостоены почетного погребения… Нечто подобное и о галлах с двунадесятью языками, почему-то смешиваемых с галками (птицами) – какими-то выродками пернатого царства, когда-то налетевшими из отдаленных краев на пагубу и разорение нашей родины. Что же касается «руины и Савастопли», то памятование о них сливается с понятием о «храньцах» – органическом недуге, каковая немочь успешно вылечивается докторами и в больницах… Несомненно, что и ближайшие к внуку события из жизни деда с течением времени закроются чем-нибудь смутным и если он не дает им фальшивого толкования, так наполовину скрасит жизненную их правдивость.

Опираясь на те или другие данные, можно, кажется, подвести приблизительные итоги траты и разора от указанных материальных нестроений, можно определить границы их, как и средства ограждения. Набежали шведы, ляхи, галлы, появились мятежники, побили они, пограбили, полонили, да и «замирились» – жизнь снова потекла обычным путем; выдался болезный или голодушный год, потомил он современников, да и миновался – опять потекла прежняя жизнь; отбыл дед панщину, ушел от несносной пригонной неволи или припрятался на время от рекрутчины – все же у него не потеряна надежда возвратиться к семье, к продолжению остановленной жизни. Потужит он по поводу происшедшего, поправит дело по мере обстоятельств и разумения, поблагодарит судьбу за сохранение драгоценного дара – жизни и подспорных при ней рук – и с ними снова примется за прерванные дела, как та Божья пчелка, у которой только что разорили восковые сооружения, пограбили плоды долгих трудов.

А вот куда ему бывало деваться, как противодействовать бесчисленным незримым врагам, как поправлять учиняемые ими траты? Не уйти, бывало, ему от этих врагов ни в чащи, ни в дупла, ни в пещеры, ни на сваи, не противопоставить им материальной силы: с быстротою мысли враги окружали беспомощника, пробирались чрез высокие и крепкие стены, такие же ворота, башенные и горные выси, умея обходить все, чем противоборствовал слабый ум человека. Правда, не полонят эти враги материально, зато опутают незримыми сетями, из которых жертве не выбраться собственными силами; не пограбят – зато настроят множество преград к притоку в дом добра; не побьют – зато медленно изведут. При всем этом в страданиях жертвы они постараются с злорадством видеть свою победу, праздновать начало торжества. И как много этих врагов, как обильны притонные их места! Нескончаемые дремучие леса, «долгия нивы и поля», воды в-резь-край берегов, необозримые болотины, овражные пропасти, горные выси – сколько тут простора незримому врагу! А между тем волей-неволей давний человек принужден был ведаться с такими местами, идти, так сказать, в руки врагов. Если же он изловчался уходить от них в столь пагубных местах, то можно ли было ручаться за безопасность в собственном доме, вокруг да около него?

Протекли многие десятилетия, в течение которых одни деды сменились другими: топор да пила скосили дремучие леса, или разредили лесные пространства – и в них все слабее и слабее стали раздаваться вражеские переклики, пропало здесь давнее приволье, позволявшее врагу ходить по налесью, а внизу, у ног своих, заваживать жертву до потери сил, до смерти; старинные «долгие нивы» измельчали, превратились в пашенные «шнуры» шириною не более простой бороны или в прыжок дюжего молодца, а «долгия поля» застроились усадьбами так густо, что жильцы, пожалуй, свободно могут переговариваться со своих дворов, или же эти поля прорезались сохами, вслед за которыми и посыпаются благословенным зерном, это же последнее вручается полю и отбирается от него то с молитвенными, то с песенными возгласами мирных людей; из пустынных когда-то вод почти не выходит невод корыстолюбивых рыболовов, уже не первый десяток лет сетующих на обмеление этих вод и бедную поимку рыбы; сродное корыстолюбие прорезало каналами грозные болотины, превратив их в пашни и луга, даже поселки, с которых, в свою очередь, уже раздаются мирные людские возгласы при мирном ведении житейских дел; через овражные пропасти перетянулись полотна под шоссе и рельсы, повисли мосты, и по ним ежедневно движутся туда и сюда сотни людей, бесстрашно тащатся предметы их обиходности, перемещаются плоды промышленной и торговой наживы; что же касается горных высей, то одна часть их срезана дорожниками при проведении полотна или для той же цели просверлена насквозь, а другая густо окружена людскими поселениями, вдоль и поперек протоптана бесстрашными прохожими – и отсюда уже раздадутся разве призывные, распорядительные людские голоса, веселые песни молодежи. Во всем этом ярко светится приобретенное умение не только не страшиться незримого врага, выживать его из насиженных мест, но и губить его окончательно или же устраиваться так, чтобы с презрением смотреть на козни и наветы того же врага.

Пересилив исконного врага, смелый внук уже не страшится подлинного вражеского имени, а произносит таковое и в деловой речи, и в шутливой беседе, и в брани, вовсе не желая знать, прибудет или не прибудет враг на зов, не страшась и последствий незримого прибытия его, что так непохоже на положение дедов. Бедняги по скорбному опыту знали, что «бес легок на помин», не заставит призывать себя вторично и что «с чертом – не со своим братом», а потому всемерно обходили даже думу о нем («Задумал мужик брагу варить, а уже черт с чаркой стоит», – помнилось им), открещивались и отплевывались при чужом или собственном помине чертовского имени, при выслушивании повести о бесовстве, а при крупной необходимости чертыхнуть, взамен подлинных бесовских имен, употребляли иносказания: «Ён, той-самый, етый-што, поганик, проклятик, рогатик, красавец хвостатый» и пр. Если же так осторожно произносилось одно имя незримого врага из опасения, что он немедленно прибудет на зов и бед наделает, то каково приходилось старикам, когда тот же враг незримо или образно приставал к ним, становился поперек их дел и намерений и когда необходимо было ограждать себя всюду и всегда?!

Но тут лучше всего прослушать дедовскую повесть о сих врагах, составленную из сказаний о нечистой силе. Преемственной передачей от дедов и отцов эта повесть сообщалась детям и внукам, принималась сими последними на веру как выходящая из авторитетных уст старших, как наука и предупреждение младшим. Стоя отдельно от библейских и вообще религиозных сказаний, предлагаемая повесть сложена из сводных сказаний простонародья о нечистиках и передает типичные особенности разнообразных представителей – внешний и внутренний склад, образ жизни, странности и привычки, отношение к людям и собратьям, род деятельности, место и время последней, причем она дает разграничение нечистиков по трем категориям. К первой отнесены повсюдные, вольные нечистики, ко второй – человекоподобники, прикованные деятельностью к определенному месту, и к третьей – демоноподобники. Предварительно же повести о каждом нечистике порознь следует общее сказание о них, суммирующее простонародные сведения о нечистой силе.

Передавая исключительно устные простонародные сказания о нечистиках, состоя в связи с данными «Примет и поверий» (Витебск, 1897), повесть не вторит сих данных и только в немногих случаях ограничивается легким помином о некоторых из них как существенных дополнениях к повести. Благодаря же своему характеру (свод сказаний), она лишена топографических показателей, которыми остается считать всю область не раз упомянутой Витебской Белоруссии.

5 мая 1898 года.

Витебск

А. Общее о нечистиках

Измельчавший ныне будничный возглас «Одно слово – бес!» суммирует деяния и особенности нечистой силы, по своему свойству носящие отрицательную окраску. Совмещающий в себе источник зла, сеятель его в мире, завистник добра есть существо, первым понесшее Божественное отвержение и проклятие: с тех пор это существо, «исчадье грязи и отчия», окруженное «смешением дня со тьмою», уже не знает добра, не стремится к нему, а где и как может останавливает и стороннее к нему течение. Извращенность натуры, личное ослепление или же нравственное рабство могут, пожалуй, заставить иных людей видеть в бесовских деяниях выражение добра, течение к нему; но если верно, что и людское добродеяние, с его чистым источником, забывается скорее злодеяния, так как оно не призывает к борьбе и дается легче, чем победа и торжество над последним, то и бесовское добродеяние, непродолжительное, непрочное в силу отрицательных свойств своих, помнится еще меньше. Остаются незабываемыми только чистые деяния бесовской силы как вызывающие борьбу и страдания, а потому эти деяния знакомее деяний противоположного строя.

Сон богача.

Старинная гравюра

Как духи, нечистики не подлежат приурочению к месту, неуловимы для материального измерения и описания. Если человеческие сведения о них не лишены кажущейся полноты, то не следует забывать, что такие сведения основаны на незримом воздействии бесовской силы и лишь – на мимолетных воплощениях нечистиков, кстати, неустойчивых в сроке и проявлении материального образа. Что на предмет демоноведения достигнуто доселе из разбросанных сведений о нечистиках, то едва ли может быть пополнено впредь, тем более что при возрастающем людском желании постигнуть тайну бесовского бытия нечистики принуждены укрывать эту тайну, дабы оставаться неуловимыми по-прежнему. Таким образом, последующая повесть о нечистиках слагается из разъединенных сведений о них, скопленных раньше и воспринятых по указанному выше преемству.

Прежде всего в нечистиках недостает не только вездесущия, но и одновременного пребывания в двух пунктах, удаленных друг от друга на девять шагов. Если нечистик появляется там и здесь, в разъединенных местах, то в сем сказывается лишь духотворческая способность к более быстрому, чем мгновение ока, перемещению, которое одинаково продолжительно и на трех шагах, и на трех тысячах верст, и только перемещение на восток, да отчасти на юг, проходит медленнее, собственно, потому, что нечистик не может смотреть в лицо поднимающемуся солнцу. Одна мысль может несколько опережать указанное перемещение, не изменяющееся и в том случае, когда нечистик движется с невещественным предметом, как, например, грешною душою. В остальных случаях быстрота перемещения зависит от принятого нечистиком образа и от особенностей материальной ноши: уже неодушевленные предметы значительно теряют свой вид и свойства при быстром перемещении, а живые, телесные существа, разумеется, не выдерживают его.

Преимущественный путь перемещения есть воздушный и над водою, потому что здесь нечистик не может натолкнуться на какой-нибудь освященный предмет, что, как известно, причиняет непонятную при людских страданиях боль, далеко превосходящую ожог пламенем, каплею кипящей смолы, серной кислоты и пр. По той же причине земные перемещения печистиков медленнее воздушных.

Капличка (часовня).

Музей в Озерках. Фото С. Ермакова

Среди множества мест на земле, как и в близком к ней воздушном пространстве, нечистики не останавливаются на льнище, конопляннике и на пшеничной полосе: на первых двух вырастают предметы, производящие масло – приправу к постным кушаньям – и за нужду идущее на осветительные надобности, а на втором – материал для изготовления просфор. Кроме того, нечистики избегают водовместилищ, где недавно освящена вода, стоят вербы, с которых отламывались ветки для освящения, – остатков, даже сородичей травы и цветов, освященных в Иванов день, пока сородичи не будут побиты морозом, хотя и безнаказанно проносятся над всеми этими предметами в высоте, где не достает ружейная пуля. Совершенно другое, когда попутно расположена церковь, каплица, «Божья нива» (кладбище), придорожный или полевой крест или же движется процессия: не только проноситься над ними, но и переступать пограничной черты ни на какой высоте нельзя – и нечистики неизбежно должны делать обходные крюки. Если в сих местах ютится подходящая жертва, то на нее приходится оказывать воздействие издали, что теряет долю преуспеяния. Кстати дополнить, что как здесь, так и при других случаях нечистики подступают к жертве и помещаются при ней с северной стороны; в ту же сторону они отступают прочь. Исключением можно считать разве лиц, ходящих по богомольным местам: нечистики подступают к таким лицам с произвольной стороны; не касаясь жертвы, кружатся около нее, точно нитка при наматывании на клубок, и этим движением незримо опутывают ее до тех пор, пока жертва самолично не осквернит предметов, вынесенных из богомольных мест, и тем не обезвредит доступа к себе нечистиков. Раз это достигнуто – начинается полная гибель жертвы, которая уже опутывается вперекрестную.

По другим сказаниям, нечистики не только входят в упомянутые места, но даже уносят отсюда некоторые освященные предметы для помещения их в доме своего ненавистника, когда необходимо опозорить его в святотатстве. Ради последней службы имеются особи, продолжительным сношением с людьми значительно омирянившиеся, понесшие на себе не одну бесовскую, как и людскую кару и, как видно будет ниже, исполняющие в бесовском мире роль палачей при расправах с нечистиками. Но при таком случае нечистики пользуются не обычными людскими входами, чрез которые возможно перенесение святыни, а щелями, отверстиями и скважинами, соблюдая неизменный бесовский прием – выйти тем же путем, каким вошел.

У нечистиков нет всеведения, которое заменяется у них высшей степенью прозорливости, глубоким и всесторонним знанием человеческой натуры. Но и о прозорливости нечистиков передается немало преувеличенного, причем существенной ошибкой нужно считать уверение, будто они предвидят мысли и деяния людские из какой угодно дали; если же нечистик во время и кстати попадает к худой мысли и деянию, так единственно благодаря бесовской юркости, метанию с места на место, выраженному словами текста: «Иский кого поглотити». Становясь лицом к лицу с подходящею жертвою, читая в мелочах ее прошедшее и настоящее, нечистик не может основательно заглянут в ее будущее, предрешить исхода своих по отношению к ней деяний. Последствием сего бывает далеко не единичный просак, причем нечистик позволяет перехитрить себя весьма заурядному проходимцу из людей. Да будь иначе, не существовало бы оплошных нечистиков, как известно, подвергающихся сатанинским расправам, не было бы и частой гибели или увечья особей, про что так много повествуется в сказаниях о бесовской силе; не было бы и спасающихся от бесовских навождений, которым сверх противопоставления сторонней помощи личной воли жертвы много помогает именно недостаточная прозорливость нечистиков.

Утверждают, что «один бес стоит легиона самых ядовитых змей». Казалось бы, что для исполнения бесовских обязанностей такой мощи достаточно и с нею можно вести крупные сатанинские дела. На самом деле бесовское могущество и ловкость не так велики, что познается из дел их и особенно из дел бесовских ставленников – ведьмаков и ведьм, из которых одни слабее, другие сильнее прочих, смотря по тому, от какого беса воспринята ставленником демоническая наука: стар и многоопытен руководитель – он воспитает достойного ставленника, и наоборот. Посему бесовский скоп не всегда полагается на единоличную деятельность даже испытанного товарища своего, а учреждает сотрудника-шпиона, если только не найдется доброохочего на сей предмет помощника. Правда, в сем последнем может быть и настоятельная надобность ввиду сопротивления жертвы, особенной ценности ее; но действующий и его приставник достаточно знают роли друг друга и не тяготятся контролем. Известно, например, что в качестве неослабного блюстителя за жизнью и поведением отдельного человека при последнем состоит приставник, демонический хранитель; но тут же, помимо случайных искателей приключений, в любой срок шпионит другой приставник, одинаково следящий и за собратом, и за человеком, в свою очередь вредя последнему. В отдельных случаях бесовский контролер обзаводится по соседству усадьбой, строится, хозяйничает, подобно человеку. Какое жалкое, непутевое хозяйство! На поверхностный взгляд оно богато и возбуждает зависть; но образ и плоды его вредоносны на далекую окружницу, губят и соприкасающееся с ним настоящее материальное довольство. Впрочем, в сем случае контролер весьма скоро начинает скучать за святым людским занятием – и в одно прекрасное утро на месте роскошной вчера усадьбы окрестное население видит пустырь, поросший недоброкачественною травою; это значит – нечистик сбежал.

Пока бес не принял вещественного обряда, незримое присутствие его дается лишь демоноподобникам; остальными людьми оно определяется по следующим приблизительным данным: у человека внезапно пропадает молитвенное настроение, а начатая молитва не выливается из уст, слова ее путаются, вокруг слышится особенный звук – смешение вопля, стона и свиста; как и при воплощении, обоняется ни с чем земным несравнимый запах не то больного пота, не то смрада от начавшегося разлагаться трупа, и этот запах нельзя назвать особенно приторным, хотя в нем нет и ласкающего; наиболее чистые животные поднимают беспричинную тревогу, при которой движения одних становятся неожиданно грознее, других – ласковее; наконец, и все ближайшие предметы мгновенно приобретают несродную окраску, мелькают перед глазами. Правда, все это, особенно последнее, бывает и при появлении воплощенного беса, только видится оно слабее, так как представший нечистик сосредоточивает внимание уже на себе.

Бесы.

Древнерусская книжная миниатюра

Останавливаясь на бесовском воплощении, то есть принятии материального вида, прежде всего приходится напомнить, что как нет в мире безусловных двойников, так нет и двух тождественных воплощений одного и того же беса: пусть он появляется перед человеком десятки раз какою-нибудь кошкою, последняя каждый раз будет иметь видимые уклонения от предыдущих образов, а скрытые – и подавно; только демоноподобники видят относительную устойчивость бесовского воплощения. Вслед за тем приходится напомнить, что трудно подыскать такие земные предметы, образ которых не в состоянии был бы принять воплощающийся бес. Так, воплощаясь в человекоподобное существо, он предстает в виде профессионального лица, начиная от аскета и кончая новорожденным младенцем, предстает давно умершим родственником, обольстительным красавцем, красавицей, щедрым богачом, приниженным нищенкою, смотря по бесовской надобности или по думе и мечте человека. Когда бес воплотился в животное, таковое предстает то грозным зверем, то ласковою птицею, то рыбою или безразличным насекомым – опять же применительно к бесовской надобности, по думе и мечте человека. Блуждающие огоньки, деревья, кусты, отдельные былинки, камни, водовместилища, водяные капли, мелкие соринки и другие неодушевленные предметы, в свою очередь, служат объектами бесовского воплощения, причем подобно тому, как воплотившийся бес не может удалить типичных особенностей бесовства (рога, хвост, клыки, когти, копыта), точно так же он не может переменить сущности неодушевленных предметов, в которые вошел: дерево, камень, вода остаются с присущими им особенностями, и только бесовский «чмур» может, например, казать воду за камень, что составляет лишь оптический обман.