Текст книги "О народных верованиях и суевериях"

Прошло сокрытое от людей число веков, отдаливших текущее время от первого преступного деяния сотворенных существ, понесших за то достойную кару. В течение столь долгого срока, хотя и не убавилось количество злых духов, несмотря на упомянутую гибель их, однако от первобытных во вселенной преступников уцелели некоторые особи, одиноко рассеянные по лицу земли: это – кадуки. Очень возможно, что почти каждый из них выдерживал неоднократное перемолаживание и что от бесовской деятельности не произошло изменения их существа; иго, как угодно, многовековая работа и случайные повреждения могли наложить печать на это существо, что и сказалось на кадуках.

Считаясь первыми по времени возрождения, на текущем счету кадуки состоят последышами, забытыми инвалидами бесовства, на которых не обращают внимания остальные нечистики, не обращаются ни к их опытности, ни к их помощи и ни во что не ставят старческий авторитет их. Отягченные всем этим, да, сверх того, озлобляемые своими собратьями, кадуки бродят вдали от нечистиков и от своих немногочисленных сверстников. Видя же людскую правду, в особенности почет младших к старшим, снисхождение сильных к немощным, кадуки больше остальных нечистиков расположены к людям, намеренно не вредят им и только тогда подступят к жертве, когда она порочна в людском смысле. Разумеется, свою редкостную работу они отправят с навычною ловкостью мастеров, опытностью дельцов.

Люди отдают подобающее уважение упомянутым особенностям кадуков, почитая их справедливее остальных вольных нечистиков: жертвы невинной, хотя и идущей прямо в руки кадуков они не тронут, а в отдельных случаях даже не допустят к ней и других нечистиков; эти последние страшатся вмешательства кадуков и тем жесточе ненавидят их.

Как ни страшна людям деятельность кадуков, так же не пугает людей и материальный облик их. Если кадук не лишился предательских особенностей бесовства – рогов, хвоста и др., последние давно скрыты под многовековыми наслоениями вещественных прилипов. Благодаря сему кадук похож издали на копну сена или ворох мха, могущие пугать разве своим непривычным для людей движением. Неразумные животные не страшатся, однако, такой копны и вороха: одни из них безнаказанно общипывают и едят прилипы, другие вьют гнезда и выводят детенышей в мягких наростах сена, мха, пуха, листьев, которыми так обильно наслоена кожа кадуков.

В. Человекоподобники

О происхождении человекоподобников, второстепенных представителей нечистой силы, существует два весьма близких друг к другу сказания, а именно: после падения сатаны его единомышленники, свергаемые с неба, попадали в разные места на земле – в людские дома (?) и усадебные здания, на поля и луга, в леса, воду, болота, и только немногие повисли над землею, в воздушном пространстве, чему отчасти способствовала предохранительная поддержка ранее падавших бесов. Не коснувшиеся земли бесы составили отдел вольных повсюдников, о которых только что закончены сводные сказания; остальные же своим прикосновением к земле и упомянутым местам остались навсегда на этих же местах, причем кто из них зашиб голову до желваков, у того последние развились в рога, кто увечил позвонок, у того отрастал хвост, кто разбивал пальцы, локти и колени, у тех зашибленные места оттенились крючковатыми наростами, давшими впоследствии когти; расплющенные ножные пальцы слились в один, образовавший копыто. Более дюжие особи скоро оправлялись от повреждений и ушиба и примыкали к вольным повсюдникам; остальные принуждены были оставаться на месте падения, где потом и застали их люди. Обласканные последними, как органические немощники, и даже приюченные ими, войдя через то в некоторую связь со своими покровителями и предметами им обиходности, эти нечистики с течением времени обезвредили свои отношения к людям, а иные стали и благодетельствовать им, как, например, усадебные нечистики.

По другому сказанию, человекоподобники есть несчастные, но гордые строители Вавилонской башни, дерзнувшие проникнуть в тайны неба и мечтавшие прославить себя в отдаленном потомстве. Гордыня навлекла вполне заслуженную кару: проклятые строители обессмертились в ином значении; но где застало их проклятие, там они навсегда и остались – в доме, усадебном строении, поле, лесу, воде, на болоте. С того времени эти человекоподобники значительно изменились в существе, а путем разных смешений приобрели духотворческую особенность, то есть возможность снимать и снова получать материальный облик человека, хотя общие знания их и уровень развития остались теми же, какими были в момент кары. И сами человекоподобники, и люди не забывают отдаленной родственной связи друг с другом, причем люди поддерживают союзные отношения со многими из них, не страшась гибельных последствий союза с нечистою силою.

Есть и еще одно сказание о происхождении человекоподобников, по которому они являются плодами сношений повсюдных нечистиков с порочными женщинами, почему и имеют двойное существо, способность воплощаться. После гнусного рождения эти выродки приставляются к дому и семье, с которою имеют кровное родство, чтобы наблюдать здесь за намеченными жертвами и вести их к гибели. Ожидания не оправдываются: по родственной связи приставники сравнительно меньше вредят дому и семье, чем того требует бесовская догма, а нередко и благодетельствуют им. Бесовский отец приставника не может преследовать своего отступнического выродка, огражденного людским вниманием и довольно бесстрашно обращающегося с некоторыми освященными предметами семейной обиходности. Прокляв взаимно друг друга и обещая месть, отец порывает с выродком всякие сношения. Сменяется семья, в кругу которой выродок родился и возрос, и он обращается в заурядного человекоподобника, как предок, оберегающего потомство, служит ему покровителем и благодетелем.

Только непрерывное единение человекоподобника с домом и людьми ставит его в покровители и благодетели; но чем дальше он отстоит от того и других, тем больше дичает его натура, тем больше у него бесовства, так что, например, какой-нибудь болотник является уже чистейшим бесом со всеми демоническими свойствами. В той постепенности, в какой человекоподобники отстоят дальше и дальше от дома и людей, последуют и сводные сказания о каждом из них.

У домовика только одна жена. За смертью ее он может жениться до четырех раз, но не на родственницах, иначе он обязан оставить домовую службу и поступить примерно в лешие, водяные, болотники. От своей всегда безличной жены домовик имеет сыновей и дочерей. По достижении возраста сыновья обыкновенно поступают в домовые других новоотстроенных домов; дочери же выдаются замуж за домовых, хотя некоторые из них остаются девственницами навсегда. В сем случае они – вечно юные красавицы, чем и изводят домашних парней; склоняя в связь с собою, но в то же время будучи неуловимыми, домовички требуют верности только себе одним и немилосердно мстят парням при нарушении верности даже и тогда, когда сами они начали новую связь. Домовые справляют свадьбы своих детей смотря по дому, где живут, то богато, то скромно, причем стараются приурочить их к свадьбам хозяйских детей, дабы не тратиться отдельно на музыкантов; в подобном соответствии они наделяют дочерей приданым. Время еды, сна и работы домовые опять же распределяют применительно к принятому в доме распорядку.

Таким образом, из помина о семейной и обыденной жизни домового видно, что эта жизнь есть двойник жизни данного дома и семьи; но и сам домовой – бесспорный двойник хозяина, что сказывается в нижеследующем. Ввиду того что без домового обойтись нельзя и что он не всегда обнаружит свое пребывание в доме, предусмотрительный хозяин старается призвать его. Призыв происходит в пасхальную полночь, когда семьяне в церкви, приблизительно так: «Выбачь (извини), дедька (или браток) за турбацию (тревогу), али тольки приди ко мне ни зелен, як листина, ни синь, як волна на воде, ни понур, як вовк; приди такей, як я сам!» Явится двойник зовущего – человек того же роста, склада и в тождественной одежде, который прежде всего обусловливает тайну свидания: ни наяву, ни во сне, ни отцу, ни матери, ни на исповеди зовущий не должен выдавать этой тайны под опасением, что домовой не только прекратит посылку добра, но и сожжет дом, которому будет благодетельствовать. Иные домовики обусловливают, что их гнев и месть продлятся до четвертого хозяйского поколения; все же они мстят вероломному хозяину, почему-либо отступившемуся от них, да и за всяческое оскорбление от домашних гневаются и взыскивают не с обидчика, а с хозяина.

Как очевидно, призыв домового налагает довольно тяжкие обязательства; посему гораздо лучше не прибегать к призыву и для успокоения себя наблюдать, есть он в доме или нет, а это можно определить по домашним благополучиям и неблагополучиям. Да и не во всякий дом войдет призываемый домовик, хотя и потребует выполнения упомянутых условий, а только в тот, который пришелся ему по праву и вкусу, что сказывается, например, при переходе хозяев в новый дом: как бы ни склоняли его к переходу, он остается в старом доме, пока тот не разрушится, и тогда перемещается в избранный, к новым хозяевам, но не родственным прежнему, все время негодуя на оставивших его сожителей и мстя им. При обратном положении дела домовой – благодетельный слуга дома, которому достаточно лишь высказать вслух свои желания, но без свидетелей. Тогда он проявляет необыкновенную деятельность и чуть не ежечасно просит работы, что, по-видимому, так необычно в этом увальне: он чистит, моет стены и мебель, справляет работы наиболее любимых им лиц – шьет, прядет, стирает, мелет, производя работу по ночам; тогда он завивает любимчикам кудри, плетет косы, отгоняет от спящих насекомых и пр. В то же время домовик караулит дом и добро, предостерегает о грядущих несчастьях – пожаре, воровстве или болезни – то особым стуком, то смехом или плачем, то глажением головы и лица спящего, то появлением животного. Больше всего он оберегает от вольных нечистиков, с которыми даже дерется. Усиленный стук домовика, его плач и стон пророчат обыкновенно болезнь в доме, появление же в своем подлинном виде – смерть хозяина. Кстати дополнить: при всех случаях своих сношений он ведается с хозяином и семейными мужчинами, и только наиболее красивые семейные женщины пользуются незначительным его вниманием.

За все бескорыстные труды домовик требует от покровительствуемых всегдашнего почтения и того, чтобы они не забывали благодетеля в торжественные для семьи дни. Признательные хозяева чествуют домовика просьбою пожаловать за стол (в номинальные дни), постилая ради него чистую холстину от порога до стола; подобное, но безмолвное приглашение делают они и при крестинном, свадебном, гостином сборе. Как в сих случаях, так и при будничном употреблении имя домовика произносится ласково, заискивающе: «Деденька, дяденька, браток, самый набольший».

Как пожилой человекоподобник, как «набольший» в доме, домовик капризен, даже привередлив и не мирится с тем, что идет против его воли, вкусов и привычек. Так он не выносит присутствия в доме зеркал, масок, скоморошных сборищ; не любит, когда у порога лежит какой-нибудь предмет, а тем более живое существо, что мешает его переходам из хаты в сени и обратно. Тогда он начинает проказничать и тем предостерегает жильцов от своего дальнейшего гнева: ночью сваливает всю посуду в лохань, перемещает странные и утварные предметы, поставив, например, кочергу и ухваты в кут, скамьи и табуреты – в порожний угол или же все это сваливает грудою под лавку, под нары, в подпечье, причем оставляет нетронутыми иконы, хлеб и соль на столе. Нечто подобное делает домовик и во время своих подшучиваний и заигрываний с жильцами, выражая тем свое расположение: толкает, даже щиплет спящих, отчего у них бывает немало синяков, которые, однако, не болят. Особенно часто он подшучивает над супругами и любуется временными их распрями, ради чего незримо подбавляет в их пищу и питье «раздорное зелье». При игривом, как и при безразличном состоянии домовик любит рядиться в одежду хозяина, которую, однако, спешно кладет на место, коль скоро она понадобится.

Хотя человек привык считать домового духом-нечистиком, правда, не имеющим принадлежностей нечистика – рогов, когтей, крыльев, – однако он способен принимать образы одушевленных предметов, но только мужских, причем тут не бывает смешанного сочетания отдельных частей (собачья голова, козье туловище, куриные ноги). Чаще всего домовик принимает человеческий вид; тогда он – плотный, среднего роста мужчина, с полуседою, лопатистою бородою, с красивым, добродушным лицом, голубыми открытыми глазами; волосы на голове врассыпную, частью спускающиеся на лоб; за исключением пространства вокруг глаз и носа, все тело его, даже ладони и подошвы, покрыты, точно пушком, мягкою шерстью; вполне человеческие ногти его несколько длинны и как-то особенно холодны, что ощущается, когда домовой гладит, и что не сочетается с ласкающим ощущением бархатистой ладони его. Иногда же он – глубокий старик, в рост пятилетнего ребенка, с морщинистым лицом, белою как снег бородою, седо-желтыми волосами на голове, с фосфорическим блеском глаз, от которых идут в стороны световые полосы. В том и другом возрасте домовик есть первостатейный щеголь.

Обычным местопребыванием домового считается запечный угол, откуда он заходит в подполье (под нары), в подпечье, где коротает досуг с мышами и курами; излюбленным же местом его в запечном углу служит именно линия соединения запечных стен, всегда приходящихся против кута, откуда он надзирает за семьею во время полного сбора ее при еде, семейной раде, приеме гостей, для чего он высовывается над поверхностью печи по грудь. Вне этой надобности домовой спускается на самый низ запечного угла, где обыкновенно дремлет.

Кроме мест в хате, домовой ютится в сенях, на чердаке и в клети, когда в сих местах летнею порою больше пребывает и семья. Тут он приседает на жердочку, на полог, на молочную скрыню, на жерновный постав или же на вколоченный в стену деревянный крюк. Где ни поместился бы домовой, он будет сидеть в неподвижном забытье, из которого, как человекоподобника, не выводят ни пение петухов, ни молитвенные возгласы людей, ни метание предметов с места на место, ни даже обращение к нему. И только тогда он уклонится слегка в сторону, когда метаемый предмет особенно грязен, как, например, снятые с ног лапти, онучи или грязный голик, укрываемый на время от людского взора.

Домовой. Художник И.И. Билибин

Есть исключительные положения дома и семьи, когда домовик часто и подолгу удерживает принятый человеческий вид. Тогда применительно ко времени года и погоде он носит то теплую, то легкую одежду, по праздникам сменяет будничную одежду. Но и летом и зимою он ходит босиком, без шапки; эту последнюю домовой надевает только перед смертью хозяина, когда временно приседает на его место, за его работу. Призывавший домового раньше теперь видит его вторично совершенно таким, каким видел и в первый раз. Остается ли в доме достойный заместитель умирающего хозяина или нет, домовой не выразит скорби, не перестанет благодетельствовать до тех пор, пока к нему будут сохраняться начатые отношения; но если в управление домом вступила женщина и оно затягивается, домовой ослабляет свою благодетельную деятельность, а нередко и совершенно прекращает ее, оставаясь лишь свидетелем упадка благополучия дома.

Сношение с домовым не считается преступным в той мере, как сношение с другими нечистиками, и получаемое при содействии его добро не идет прахом. Однако же это сношение оттеняет человека: он становится задумчивым, молчаливым или говорит кратко, больше рифмою – тем бестолковее, чем глубже сношение, – уединяется и кончает или сумасшествием, или самоубийством.

Домовой «от чертей отстал – и к людям не пристал» (или наоборот: от людей отстал – и к чертям не пристал): он живет по старине незапамятной, мыслит и смотрит на все так, как это было в момент превращения; то же наследуют и его сыновья. Посему домовой не уживается с новшествами, а ютится и благодетельствует там, где живут проще, по старине.

Сколько времени живут домовые – никому не известно, хотя всякий знает, что единственная гибель их от громовых ударов возможна тогда, когда сам он, в сем случае весьма осторожный, почему-либо сплошал. Как и все нечистики, пораженный домовой обращается в прах, причем даже дети не собираются оплакивать отца.

Многие не отделяют домового от хлевника, считая, что в доме и в хлеву действует один и тот же домовой, смотря по воле и обстоятельствам то временно перемещающийся туда и сюда, то исключительно отдавший себя на служение в доме или в хлеву. Это несправедливо: в то время, когда в доме благополучно рождаются, подвоспитываются и брачатся дети, исправно идут работы, следует приток добра за добром, почет за почетом, плохо разводится скот, болеет, падает, нет в нем ни силы, ни тука. Это значит, что домовой покровительствует, а хлевника или вовсе нет, или он действует во вред хозяйству, будучи доведен до сего хозяйскою выходкою, личным неудовлетворенным капризом. Так двоиться в деятельности не в состоянии один и тот же близкий к человеку человекоподобник, который только и может быть или покровителем дома, или его ненавистником.

Правда, домовой и хлевник весьма похожи друг на друга характером, странностями, привычками, оба стараются благодетельствовать данному хозяйству; но в проявлении благотворной деятельности того и другого сейчас видна рознь этих человекоподобников, сошедшихся так близко, но, кстати, даже не знающих друг друга: домовой не пойдет в хлев, хлевник – в дом; каждому в своей области достаточно работы.

Главным образом хлевник ведается с хозяйскими лошадьми (коневник) и коровами, весьма редко – с овцами и никогда – с козами и свиньями, едва перенося их присутствие в хлеву. Летом и зимою хлевник безвыходно остается в хлеву, занимая здесь или задний хлевной угол, или взбирается на балку, на куриную нашесть, оттуда надзирает за скотом, каждый раз подходя к хлевному порогу при отправлении скота в поле и при возвращении его в хлев. Впрочем, наиболее любимое животное хлевник сопровождает иногда до самого места его отлучки, даже остается при нем чуть не до возврата животного домой. Когда же во время навозной толоки или повреждения хлева, скот загоняется в другое хозяйственное строение, в полевую загорожу и ночует там, хлевник следует за скотом и занимает свои обычные места – угол, балку или жердочку.

Полюбил хлевник хозяев, пришелся ему по нраву подбор масти животных – он холит и чистит каждую скотину, а лошадям даже заплетает гривы и хвосты, носит любимчикам воду домашними ведрами, тайком подхваченными из сеней и из-под навеса, утучняет корм, не допускает до обиды одних животных другими и пр. В противном случае он войлочит, даже выщипывает шерсть, гривы и хвосты скручивает в колтуны, тревожит ночью, галопируя на животном по хлеву, до упадка сил животного. Больше всего достается нелюбимой лошади: на ней хлевник выезжает на двор, в гумно, делает несколько концов по деревне, проскачет верст пяток по дороге или по полю и за одну только ночь уходит ее так, что лошадь спадет с тела. Кроме того, он отталкивает животное от корма и пойла или переносит их к любимчику, который таким образом откармливается на счет нелюбимого. Это последнее тощает, изводится; самки сбрасывают, новорожденные бывают с искривлениями, органическими пороками.

Во всех таких сношениях с животными хлевник остается невидимым и только изредка объявляется в виде съежившегося, морщинистого захудальца: кажется, будто остов мальчика помещен в кожу взрослого человека. Хотя этот человекоподобник и может действовать впотьмах, однако он обходит скот, делает распорядки при свече, дающей синий цвет пламени, которую зажигает по-старинному – кресивом и трутом.

Хлевник разборчив во вкусах: иной не любит вороных, иной серых, иной двоежильных лошадей; все же они терпеть не могут пегих (стрыкатых, лапленых): на последних он обыкновенно въезжает в хлев, если только доселе не было его там, и – портит весь скот. Кое-как сживаясь с пребыванием козы, хлевник не терпит козла (самца), и если желательно вывести хлевника, так стоит поместить совместно со скотом козла, привесив здесь же (в конюшне) убитую сороку. Хлевник решительно не выносит последней: когда она часто садится на хлев и щебечет, выдавая тем пребывание хлевника, то последний впадает в исступление и начинает вредить любимейшим животным, а наконец, и совсем уходит из хлева. В тех единичных случаях, когда хлевник потревожил скот ночью, в шутку, или по внезапному гневу, его можно остановить пристыжением: войдя тайком в хлев со скрытою, но незажженной громничной свечою, при первом шорохе поднять свечу и укоризненно сказать, что «я вижу проделки и нахожу их неприличными».

Подобно тому как не произносится подлинное имя домового, при таком или ином домашнем помине о хлевнике не выговаривается и его имя. Мало того, всяческая осторожность возбраняет смотреть в уголь, на балки и шесты, где предполагается помещение хлевника; в случае надобности стронуть балку, жердь необходимо предварительно назвать эти предметы, чтобы тем предупредить хлевника, который иначе спросонья (лучше – дремы) может наделать немало бед.

Сроки жизни, как и возможная гибель хлевника одинаковы со сроками и гибелью домового; но хлевник стареет и разлагается от пребывания в грязно содержимом хлеву как-то скорее домового; особенно он много терпит от паразитов, пристающих к нему от животных: если хлевник не дремлет, так немилосердно теребится, скидывая паразитов и кору от навозных прилипов, причем покров его лысеет, как это бывает у зануженных животных. Если хлев содержится неряшливо и недостаточно защищен, хлевник больше сидит в своих притонных местах и скотом мало занимается: тогда и наиболее любимые им животные остаются без его ухода, грязнеют, зануживаются вместе с патроном. Повальный скотской падеж есть или месть хлевника, заносящего заразу, или необходимая жертва при гибели его. Где таким образом погиб хлевник, там никогда не разведется скот.