Текст книги "Курилка (сборник)"

Патруль

Патрульная машина – это целая планета.

Движение ее совершается порой по очень сложной орбите, но никогда она не уходит надолго от своего светила – дежурной части управления внутренних дел.

Вот и сегодня, начав свое движение по заданной орбите, наша патрульная машина неспешно и тихо поехала сперва в сторону закрывающегося уже рынка, потом к общежитию студентов, затем мимо темного парка и наконец, закоулками, параллельно центральной магистрали, к местной гостинице.

Уже подъезжая к гостинице, мы, экипаж патрульной машины, получили первое сообщение. Недалеко от нашего маршрута, в одной из квартир пятиэтажного «хрущевского» дома женщина, как сообщили соседи, зовет на помощь.

Подъехали.

На звонок из дверей выскочила взлохмаченная женщина со свежим синяком под глазом.

– Ага! – радостно закричала она. – Менты! Наконец – то. Теперь тебе абзац! – С этим возгласом она юркнула за дверь, оставив ее широко открытой.

Когда мы вошли, женщина, как галка, наскакивала на здоровенного рыжего детину, который, нимало не смутившись нашим появлением, изловчился и с разворота отвесил даме такую оплеуху, что та улетела, сшибая по дороге стулья, в самый дальний угол квартиры.

Мы же, не дожидаясь дальнейшего развития военных действий, немедленно приступили к обузданию агрессора.

Но сдаваться он не хотел.

Несколькими профессиональными приемами мы прижали его к дивану, при этом уклоняясь от его кулаков. Каждый, надо вам сказать, был почти с футбольный мяч.

Крикливая женщина, вышедшая из вынужденного нокаута уже со вторым свежим синяком, больше мешала нам, чем помогала. Она кружила вокруг нас и все пыталась воткнуть свой сухой кулачок в извивающееся тело супруга. Но больше доставалось нам, чем ему.

Рыжий гигант, поняв, что руками не принесет существенного ущерба навалившемуся со всех сторон враждебному миру, изловчился и сильным пинком отправил свою прекрасную половину отдыхать в тот же угол, откуда она выползла минуту назад.

Мы же, перестав отвлекаться на внешние раздражители, тоже изловчились и так согнули драчуна, что он почувствовал – дела его плохи – и пустился на хитрость.

Голос его сделался жалобным, дыхание – прерывистым.

– Лена… Ленусик, мне конец… убивают. Помоги, дорогая… любимая!

Мы, не обращая внимая на причитания, упаковывали его для дальнейшей транспортировки с места сражения.

И тут ситуация резко переменилась.

Кто-то с диким воплем «Убью!» вцепился мне в волосы и едва не вырвал их вместе с головой. Пока я определял, кто это, пытаясь при этом выпростать свою голову, проклятия так и сыпались на нас вкупе с признаниями в любви к рыжему негодяю.

Каково же было наше удивление, когда оказалось, что на помощь нашему супостату пришла та самая женщина, которую этот рыжий буян на наших глазах дважды отправлял в дальний угол с очередным синяком!

И едва мы, отбиваясь уже от двух воссоединившихся агрессоров, отступили в прихожую, в этой шумной квартире настал мир и покой. Женщина лобзала рыжие кудри своего недавнего обидчика, а он нежно поглаживал пальцами синяки под голубыми глазами своей подруги.

Мы тихо закрыли дверь и вернулись в патрульную машину. Задачу свою сочли выполненной: мир и спокойствие в очаге правонарушения были восстановлены, пусть даже ценой нескольких наших локонов.

Завели мотор и не спеша поехали дальше, внимательно поглядывая по сторонам. В нашей машине было тихо и уютно.

Мы даже чуть задремали после бурных минут, проведенных вне своего мирка на колесах, как вдруг заработала рация:

– Вы где?

– Проезжаем мимо гостиницы.

– Давайте к швейной фабрике. Убийство. На проходной парень зарезал тамошнюю работницу. Он сейчас сам звонит мне. Подключаю его к вам.

Мы тут же на всей возможной скорости помчались в сторону фабрики, а в динамике зазвучал спокойный голос убийцы:

– Я в телефонной будке, у проходной. Нет, никуда не убегу. Ага, вот уже вижу патрульную машину.

Мы подрулили к проходной.

– Нет, я не у этого телефона, а у того, что слева от вас.

Из машины была видна телефонная будка, в которой стоял какой-то парень. Он махал нам рукой.

Мы подъехали почти вплотную. На парник вышел из машины, я же взял человека в будке на мушку.

Парень спокойно повесил трубку и вышел. Так же спокойно, не суетясь, подошел к нам.

– У меня ничего нет. Был скальпель, но я его выбросил. А она там лежит, в проходной.

Мы быстро его обыскали, надели наручники, посадили в машину.

Тем временем подъехали «скорая» и машина со следователем и опера ми.

А он все говорил и говорил:

– Нет, «скорая» зря приехала. Я же «мед» закончил. Поэтому и выбрал скальпель, чтоб сразу, чтоб не мучилась. А скальпель я в кусты забросил. – И точно показал нам, куда. – Я ее предупреждал, чтоб не играла со мной. Теперь никому не достанется, ни ему, ни мне.

И так вот продолжал бормотать, но все тише и тише, о чем-то одному ему известном и понятном.

Оперативники и следователь, осмотрев труп молодой женщины, забрали у нас убийцу; пристегнув его к себе наручниками, опера полезли вместе с ним в кусты искать скальпель, которым он зарезал свою подругу.

Мы же, поняв, что здесь обойдутся и без нас, поехали на следующую заявку.

Недалеко от фабрики – вооруженное ограбление. Потерпевший был уже дома, но сообщал какие-то путаные приметы грабителей. Дежурный попросил нас подъехать самим и выяснить поточнее, кто же его грабил. Легче будет искать.

Приехали по адресу.

Потерпевший, хилого вида мужчина, сидел на кухне и пил водку. Жена стояла у окна и устало слушала, как ее муж художественно расписывает это жуткое преступление века.

– Значитца так: получаю вчера зарплату. Друзья зовут: пойдем выпьем, но я ни-ни, только кружку пива. Выпил пива и иду спокойно домой. А чтобы с друзьями куда – ни – ни. Иду, значитца, мимо одного проулка. Вдруг выскакивают трое в масках.

Жена уточняет, спокойно так, без эмоций:

– Ты же мне говорил, что их было двое.

– Может, и двое. Ты не перебивай. Я не тебе, я людям рассказываю. Значитца, выскакивают двое в масках. В руках автоматы, один гранату держит, того и гляди рванет. Я хоть и испугался, конечно, немного, но виду не подал. Р-раз одному, раз другому, хвать гранату и в реку ее!

– В какую еще реку? У нас поблизости и реки-то нет.

– Опять перебиваешь! Это я так… про реку-то. Короче, гранату я уничтожил.

После такого сообщения мы невольно переглянулись.

– Но у них, видимо, были сообщники, – продолжал он это захватывающее повествование, наливая себе очередную рюмку водки. – И эти сообщники – а было их не меньше пяти – чем-то меня оглушили, а может, и газом отравили. В общем, не это важно. Я потерял сознание и пролежал так почти сутки. Когда очнулся, денег не было – бандиты все забрали.

– Ага, и еще губной помадой всего тебя перемазали, – тут же добавила жена.

– При чем здесь помада? Ну, а если даже и помада?.. Я же не видел, кто там у них, у бандитов, был в сообщниках. Может, там и бабы были.

Жена героя при этих последних его словах уже набрала воздуха, намереваясь, похоже, развить долгую дискуссию о помаде, зарплате и бабах, но тут в дверь позвонили.

Это пришел участковый. Он поблагодарил нас за терпение, проявленное во время прослушивания всей этой галиматьи, и сказав, что сам тут разберется и с зарплатой, и с бандитами, и с бабами, отпустил нас на маршрут.

Уже у дверей мы слышали, как мужичонка начал оправдываться перед капитаном:

– Виноват, Пал Палыч, сам не знаю, что это со мной и зачем я такую ерунду тут наплел.

Спокойный басовитый голос Пал Палыча ответил:

– Вот мы сейчас и разберемся, чего и зачем ты здесь наплел. На то мы и поставлены.

Едва сели мы в машину, как дежурный соединил нас со звонком из «скорой». Врач-женщина возмущенным голосом сообщила: только что была на вызове, и насмотрелась там такого, чего в жизни еще не видела.

Кто-то в квартире, куда ее вызвали, отравился какой-то жидкостью. Кто именно, она так и не поняла, потому что там полно народу, все пьяные, бритые, вонь, мат, карты, голые девки, блевотина по углам.

Потом подсоединился дежурный:

– Вы двигайте туда, но одни не лезьте. Это притон, он у нас на учете. Я вам сейчас оперов подошлю и автобус. Берите всех – и сюда, ко мне, мы их «на пальчики прокатим».

Тихо подъехали. Проверили оружие, надели бронежилеты. Взяли дубинки и газовые баллончики.

Подлетели опера с группой захвата.

Мы остались блокировать окна.

Что там было, представить нетрудно. Вывели человек тридцать. Кого среди них только не было: от малолеток до безногой старухи, которую выносили на руках, уколотую вусмерть. Она – то и содержала притон.

А еще в этой квартире нашли под тряпьем авиационный пулемет с разрывными пулями. Да – а, если бы он заработал, не спасли бы нас никакие бронежилеты.

Рассадили всех по машинам.

Нам досталась парочка смазливых проституток, которые, едва сели в машину, тут же перестали плакать и визжать. Закинув ногу на ногу, обе стали требовать сигарет или хотя бы пива, поигрывая при этом своими женскими прелестями.

Мы, уже прилично уставшие и голодные, быстро их успокоили – попросили вежливо, но недвусмысленно не отвлекать водителя от управления машиной.

Они, надувшись, замолчали.

В управлении мы помогли развести все это стадо по кабинетам и отстойникам.

Вышли на улицу.

Свежо. Тихо.

Так бы и стоял вечно, и смотрел на звезды, и вдыхал бы полной грудью чистый воздух.

Не тут-то было: опять рация заработала.

Пора в патрульную машину, на свою орбиту.

Актер

Актер был так стар, что его еще помнили по ролям в немом и черно-белом кино.

Но и при всей его старости он помнил почти все свои роли. Память у него была просто великолепная. Если бы не дряхлость тела – все-таки ему уже за сто – он бы еще и поухаживал за барышнями. Желание нет-нет да и пробегало по его телу.

За свою долгую жизнь он сыграл сотни, если не тысячи ролей, пережил несколько революций, несколько идеологий, в корне менявших сюжеты фильмов, в которых он играл.

Но судьба его баловала, – он почти никогда не сидел без работы: постоянно снимался в кино и играл во многих театрах ведущие роли – от маршалов до бродяг – и даже сыграл несколько женских ролей.

А вот в семейной жизни ему не повезло. Так сложилось, что к почтенному возрасту остался один.

В его жизни было три жены. От первых двух родилось по сыну. Один из них погиб на фронте в 1944 году совсем молодым, а другой умер от рака.

А от третьей детей не было вовсе. Самому уже не хотелось, да и она была в возрасте.

А вот теперь пришло его время собирать камни.

Одно солидное издание за приличные деньги предложило ему надиктовать книгу автобиографических воспоминаний. Он согласился. Кто сказал, что в старости деньги не нужны? И теперь каждый день он диктует прекрасной девушке-редактору свои мемуары. Хотя теперь ему все юные создания до тридцати лет, без исключения, кажутся прекрасными.

Книга уже подходила к концу, когда девушка-редактор все настойчивее стала просить перейти от рассказов о его ролях и съемках к рассказам о его личной жизни: о родителях, родных, друзьях, любимых, женах, детях…

Актер, внимая ее просьбам и условиям контракта с издательством, пытался это сделать, но у него ничего не получалось.

Как только он начинал рассказывать что-то о своей жизни вне кино, сразу представлял того или иного героя, которого он играл, а вспоминая его, начинал валить в одну кучу вымысел сюжета фильма и свою реальную жизнь.

Девушка-редактор просто запуталась.

То он до войны был разведчиком в чине полковника, то он уже во время войны в чине капитана командовал батареей.

То он, будучи полковником Абвера, спас своего сына вместе с сыном Сталина, а в другой раз его сын был сбит в воздухе по его же приказу, когда он был уже начальником штаба Жукова.

То он познакомился со своей женой во время службы адъютантом у Чапаева, то он увидел ее в штабе барона Врангеля, где выполнял секретное задание Красной Армии.

Присвоение Сталинских и Ленинских премий актер путал с Нобелевской.

Убитого президента Кеннеди он называл своим другом по жизни, так как снимался в фильме о подготовке этого заговора.

Его любовницами были Мэрилин Монро и Софи Лорен, с которыми он по очереди снимался в советско-итальянском и советско-американском фильмах.

Девушка-редактор так запуталась, что даже от злости заболела и целую неделю не приходила к нему, а он регулярно звонил ей и голосами своих героев справлялся о ее здоровье.

Она вернулась, но после очередного общения девушка поняла, что, при всей ясности ума и отличной памяти, в голове этого старого актера не осталось ничего, кроме ролей, сыгранных им в кино.

Свою жизнь, настоящую свою жизнь он уже не помнил, так как ею он почти не жил. Он потерял ее где-то на своем длинном актерском пути, проживая сотни кино-жизней. Он фактически заработал профессиональное заболевание, как сталевар – чахотку или шахтер – трясучку, а он заработал за свою долгую странную жизнь – срастание жизни и роли.

И редактор, поняв всю бесполезность своей затеи, свернула работу. Но деда так и продолжала посещать. Да и он к ней привязался, правда, все время думал, что у него опять новая роль, и всегда встречал девушку в роли какого-либо сыгранного им героя.

И ей от этого было с ним не скучно.

Да и ему весело.

Вроде как бы кино продолжается.

Хотя жизнь…

Настоящая его жизнь давным-давно кончилась.

С первой его ролью.

Писарь

В воздухе свистнуло.

Тягуче, быстро, хлестко.

Спину от поясницы к шее обожгло.

Как он ни ждал этого удара кнутом, как ни готовился, боль была такой неожиданной и пронзительной, что его выгнуло коромыслом и в глазах заломило, как от вспышки яркого света.

Но не крикнул. Не забился в припадке.

Сжал до хруста зубы и еще плотнее прижался к шершавой лавке, на которой его распяли.

Опять свист.

На этот раз кнут задел ухо и рассек его пополам.

Он подкинул голову и тут же с размаха, гулко ударился лицом о лавку.

Он знал эти кнуты. Сам не раз плел такие из сырой бычьей кожи, порезанной на длинные тонкие ремни.

Опять свист.

И опять – удар с оттяжкой, на этот раз поперек туловища.

Показалось, что тело перерубили пополам. Так глубоко врезался тонкий конец кнута.

Он снова выгнулся в дугу, снова гулко ударился о лавку.

Но не крикнул.

Только выплюнул разгрызенные свои зубы.

После четвертого удара он затих.

На пятом даже не вздрогнул.

Его подняли за волосы. Кнутобоец посмотрел ему в глаза и, отпустив волосы, заключил:

– Пока хватит.

Он лежал на лавке и, соловея от боли, пытался понять, как все началось.

Он помнил.

Помнил, как они возвращались из-под Казани.

Царь был мрачен, темен, победа, казалось, не радовала его.

Тысячи были забиты и замучены им там, под стенами вражьего города.

Возвращались быстро.

Шли уже седьмые сутки. Все валились с ног.

Но царь не спал.

Он никогда не спал после такой крови.

В начале пути бражничал. Потом кучами таскал девок к себе в возок.

Потом в кровь избил Малюту.

Наконец затих.

И это было страшнее всего.

С неба непрестанно падал мокрый, липкий, полуснежный дождь.

Кони не шли по раскисшей дороге, и вместо них впрягли полуголых, маленьких, тощих, полуживых пленных. Сотни три.

И они, чуть не по горло увязая в черной, как деготь, жирной земле, медленно двигали возок государя.

Сотнями их оставляли по пути, захлебнувшихся в дорожной жиже или задавленных по нечаянности собственными собратьями.

Мостов через реки не наводили. Просто заваливали теми же пленными, тянувшимися огромными шевелящимися колоннами по обе стороны от царского поезда.

Казалось, отдыха не будет до самой Москвы.

Но однажды уже под вечер занавеска за окошечком в царском возке вдруг шевельнулась.

Конник, ехавший рядом с возком, от этого шевеленья метнулся в сторону и, столкнувшись с телегой, груженой утварью, слетел с коня.

Телега не успела остановиться и проехала по нему задним колесом, вдавив конника в хлипкую землю, с хрустом поломав ему ребра.

Дикий его крик нарушил тем самым привычный гул долгого тяжелого похода.

Царь выглянул.

Возок остановился.

Дверка открылась.

С десяток рабов рухнули в жижу, чтобы было, куда ступить царю.

Царь вышел.

Все вокруг упали на колени, кто где стоял.

Даже собаки поджали хвосты и униженно заскулили, вертясь на месте.

Царь по живой гати вышел на небольшой пригорок, огляделся вокруг и велел ставить лагерь.

Он был писарем при государе.

Царю нравилось, как старательно он выводит буквы, как правильно излагает государев глагол на бумаге.

А значит, и недругов появилось у него довольно много.

На пока царская милость берегла от беды.

В тот вечер он, записав, что ему надиктовал государь, закатился под ореховый куст и там заснул как убитый.

Но поутру с первым холодком проснулся.

И не от того, что выспался, скорее от того, что вокруг стояла сказочная тишина, от которой сон сам собой прервался.

Он встал, тихо отошел подальше от царского шатра и обогнул холм, поросший низкорослым орешником.

Солнце едва-едва побелило облака на востоке.

В низине, накрытой низким туманом, затаилось несколько болотин.

Прямо за ложбиной, начинаясь редкими березами, вырисовывался громадный лес.

Он подошел к липке, случайно проросшей в кустарнике, и срезал веточку чуть потолще пальца.

Обрезал ее с двух концов, обстучал и, присев на кафтан, брошенный на сырой от росы бугорок, смастерил дудочку.

Пока он колдовал над липовой веточкой, солнце уже обозначило день.

Начали просыпаться птицы.

Побежали кулики, шарахаясь от спящих походников.

Он облизал губы и, нагнувшись, потихоньку заиграл мелодию – она сама вдруг пришла ему на сердце.

Потом забылся, стал играть громче и громче.

Сердце его забилось. Он видел, как просыпается мир, светлый и огромный.

Он встал и заиграл громко и увлеченно, покачиваясь из стороны в сторону, и вдруг почувствовал: за спиной что-то не то.

Он оборвал мелодию и быстро обернулся.

За спиной стоял царь, а за ним – войско, молчаливое и страшное.

Писарь онемел.

Ноги подкосились. Он упал на колени, уткнулся головой в землю.

– Встань, – донесся приказ.

Писарь встал, дрожа всем телом.

– Пошто играл на дудке? – спросил государь.

– Красиво, – через силу выдавил он.

– Красиво? – переспросил государь, удивленно вскинул грозные брови и, медленно повернув голову, посмотрел на восход, набирающий силу. – Да-а, красиво… – протянул медленно и добавил, уже глядя в упор в глаза писарю с дудкой в руках: – Быть здесь монастырю. Ты строить будешь, а церковь поставишь здесь, на этом самом месте. – И царь ткнул посохом в болотину.

Он и строил.

Уже второй год.

Вокруг как-то сразу выросла маленькая деревушка из ремесленных людей. Потом привезли землепашцев и девок.

Он один разок, с охоты едучи, завернул к роднику.

Слез с коня и не спеша шел, огибая низкие ветки молодых дубков.

Родничок был небольшой, но чистый, свежий.

Он наклонился и стал, пофыркивая, пить вместе с конем.

И вдруг заметил, что уши у коня насторожились и пошли вправо.

Он тоже замер – рядом кто-то был.

Лук был на седле, но нож – при себе на поясе.

Он осторожно, из-под конской морды окинул взглядом ближайшие кусты.

И наткнулся взглядом на голубые, как васильки, глаза.

За кустами сидела, замерев от страха, девка.

Так вот он познакомился с Дашей.

И закрутило, завело их, молодых, по рассветам да стожкам.

Была Даша, как свежая теплая белая булочка; небольшого росточка в сарафанчике под упругие, как спелая антоновка грудки, добрая, ласковая, нежная, смешливая.

Писарь и загулял. И подзабыл, почто он тут, по чьей воле и с каким наказом.

Церковь успели закончить, а вот ямы под угловые башни монастырской стены только начали, но – без присмотра-то – бросили и занялись своими делами.

А он будто и не замечал ничего.

Все ходил целыми сутками пьяный без вина.

Зато недруги не дремали.

Однажды, когда он, утомленный Дашенькой, спал у себя в избе, на него накинулись люди царские, и вот – он уже под кнутом.

Лавка под ним стала скользкой от крови.

Он стал почасту сползать на правую сторону.

Его пинками возвращали на место.

Потом долго-долго никто из государевых людей не приходил.

В избе, где его били, было жарко и душно.

Мухи роем облепили его, потного, мокрого, окровавленного.

Он уже начал подсыхать со спины, и тут снова вошли его мучители.

Сытые с обеда. Веселые от бражки.

Перекрестились на образа в углу и, сев за стол, начали допрос.

Куда да сколько. Почему да отчего. Куда деньги царевы пошли. Почему стены монастырские до сих пор не стоят.

Он молчал.

Не оттого, что не хотел отвечать, а оттого, что боялся открыть рот: если разомкнет крепко сжатые губы, то пытки не выдержит – кричать будет.

Поэтому молчал, а допытчики от этого распалялись все сильнее и сильнее. Зверели.

Вот пошел двенадцатый удар.

Спина была уже без кожи – белели ребра.

Он понял, что на семнадцатом – все, испустит дух.

Ударов он больше не чувствовал.

В голове не было вспышек. Тело содрогалось, но существовало как бы отдельно от сознания.

И вдруг перед глазами стало светлеть. Показалось, будто над ним склонилась Даша, капая слезками на его сухие губы.

Он разжал губы и прошептал:

– Дашенька, милая… я умираю… Прощай, любимая.

Даша уплыла куда-то, и в лицо ему хлынула холодная вода. Он открыл глаза и увидел бороду с крошками сдобы в ней, потом ухо и опять бороду.

Борода покачалась из стороны в сторону и заключила:

– Что-то бормочет, а не поймешь. Наверное, все, кончается. Огрей-ка еще разок, пока не помер.

И в воздухе опять засвистело.

Мокрый от крови кнут хлюпнул в его теле и затих, свернувшись в клубок на прохладном земляном полу.

Бесчувственное тело спихнули с лавки и за ноги выбросили за порог.

Через три избы в руках людей билась Даша.

Но ее не выпустили.

А шесть месяцев спустя она родила сына. Моего пра-пра-прадеда.

Церковь эта стоит до сих пор.

Правда, порушилась сильно.

Но сохранилась икона из нее – лик Божьей матери.

С грустными глазами, голубыми, как васильки.