Текст книги "Проданное ничто (сборник)"

Мистификатор

На мне лежал человек.

Мужчина лет пятидесяти.

Он был в сознании.

Я тоже.

Мы оба находились в общей каше людей, кресел и авосек внутри трижды перевернувшегося, битком набитого рейсового автобуса.

Что произошло, и отчего автобус закувыркался, я не знаю, не видел, но то, что нас почему-то никто не собирался спасать, стало ясно после долгого бездействия снаружи. А почему так, можно было только догадываться. Либо автобус свалился в глубокий овраг, и его не было видно, либо просто всем было не до нас: время «пик», и все спешили с работы домой.

«Когда же нас вытащат?», – гадал я.

Мужчина, лежащий надо мной, то есть на мне, как бы читая мои мысли, прохрипел:

– Когда умрем?

Я дернулся, пытаясь столкнуть его с себя, но безрезультатно, только перепачкался его кровью. Очевидно, мои телодвижения не совсем понравились лежащему на мне, и он решил успокоить меня естественным при знакомстве вопросом:

– Вы знаете, кто я?

– Нет, – ответил я.

– Я очень хороший человек.

– Я тоже, – заверил его я.

– Давайте на «ты», раз уж мы лежим рядом.

– Давайте, – согласился я, хотя это соседство меня не совсем радовало.

– Ты веришь, что я хороший?

Чтобы не расстраивать истекавшего кровью, я сказал, что верю.

– А зря, – последовал его ответ. – Я нехороший человек, я – мистификатор.

– Да вы что? И не подумаешь, – как можно искреннее удивился я.

– Ты не понял. Я – м… и… с… т… и… ф… и… к… а… т… о… р…

– И что из этого?

– Как «что»? Я не тот человек, за кого себя выдаю.

– И что?

– А то, что если я сейчас не покаюсь, то моя настоящая душа, душа мистификатора, может остаться на Земле и блуждать здесь вечно, а душа того, за кого я себя выдаю, отлетит в Рай.

– Так уж и в Рай, – попробовал сыронизировать я, и, кажется, мне это удалось.

– Да, в Рай. Потому что у тебя на руках умирает самый правильный человек на свете – прекрасный семьянин, любящий муж, сын и отец, не пьющий, не курящий, не изменяющий своей жене, не сквернословящий, не обидевший за всю свою жизнь даже мухи, ни разу не повысивший ни на кого голос.

– Мне очень приятно, – выдавил я из себя, одновременно пытаясь избавиться от столь необычного соседства.

Его честная кровь уже ручьем лилась мне за воротник.

– Нет, тебе не должно быть приятно, потому что я совсем не такой. На самом деле я полная противоположность тому, каким я только что представился. Я скверный, продажный, гадкий и беспардонный человек.

– Да что вы говорите? – крайне удивился я. – Кто бы мог подумать?

– Я только с виду такой положительный. А на самом деле я тайный и глубоко законспирированный убийца и насильник.

После этих его слов я изловчился и немного сдвинул с себя этого назойливого товарища, и за моим воротником стало посуше.

– Никогда бы не подумал, – опять как бы удивился я.

– Вот видите. И никто, слышите, никто не подозревает о моем втором «я», живущем во мне. Никто не может разглядеть это гадкое, низкое, ничтожное и ужасное, что таится в моей груди.

– Да, не сразу бросается в глаза, – честно признался я.

– Да, понимаю. Это все оттого, что я на самом деле прекраснейший мистификатор.

– Что вы говорите! То есть это уже третья личность?

– Да, можно и так сказать – это третья сторона моей души. Одна чистая, светлая, другая гадкая, черная, а третья – та, которая покрывает вторую и не дает первой раскрыться.

– Да, вам можно позавидовать, три души, – вдруг пропищала дама, заваленная нами двоими. – Я случайно подслушала ваш разговор. Как это интересно. Такой необычный и многогранный мужчина. А вы женаты?

Очевидно дама не с самого начала слушала исповедь этого мистификатора, но меня обрадовало ее вмешательство, и я смело, насколько позволяла эта свалка сумок и людей, передвинул этого мистификатора с себя на нее.

А мистификатор, услышав, что его исповедь заинтриговала еще кого-то, заговорил еще громче и вдохновеннее.

– Да, женат, и у меня есть дети, и я никогда не изменял своей жене. Но другая натура требует и измен, и разврата, и погонь, и плясок под луной у костров в голом виде, и цыган, и бубнов.

– Ой, как романтично.

Восторгаясь, дама все более и более вклинивалась между мной и мистификатором, хотя как ей это удавалось в такой давке, было совершенно непонятно.

– Вы так считаете? – воодушевился мистификатор.

– Конечно, конечно, – уже почти залазя под него и, естественно, на меня, ворковала дама.

– А вы знаете, что в своем втором состоянии я еще убийца, садист и нимфоман.

– Как? – остановила свои продвижения женщина.

– Очень просто. Я, когда сбрасываю с себя все приличное и хорошее, становлюсь негодяем, душителем и вешателем.

– Что? Душителем? Вешателем? – уже уползая назад в какую-то щель между сиденьями, пролепетала испуганная женщина.

– Конечно! Именно таким.

– Ох… – пискнула она и быстро ускользнула на свое старое место.

А мне никак не удавалось избавиться от этого не совсем приятного соседства. Мистификатор опять что-то хотел мне сказать, но тут вокруг автобуса послышались голоса, и нас стали поочередно вытаскивать из этой каши.

Когда всех вытащили и уложили рядками, я, как ходячий, стал бродить вдоль рядов и искать того, кто лежал на мне и так отчаянно мистифицировал.

Долго искал, но так и не нашел.

Его не было.

Он исчез.

Растворился.

Я был. А его не было.

Прямо мистика какая-то.

Младостарец

– Старец Феодосий, – представился он при нашем знакомстве и подал мне руку ладонью вниз. Вроде как для поцелуя.

Я взял ее за кончики пальцев и слегка потряс. С одной стороны, это было как бы рукопожатие, с другой – как бы прикосновение к святыне.

Старец Феодосий, не почувствовав прикосновения моих губ к его «божественной» руке, ухмыльнулся краешком губ и, тряхнув рукой, подал ее тому, кто был готов ее целовать.

И целовали.

И чмокали.

Нет, на лице старца Феодосия в этот момент не было торжества сладострастия, как у начинающей кокетки. Скорее наоборот, присутствовал отпечаток как бы усталости и давно приевшейся обыденности. Он уже не обращал внимания на то, что его руку целуют, как, наверное, звезда киноэкрана не замечает, что ее фотографируют.

Что из себя представлял старец Феодосий?

Это был мужчина лет двадцати пяти с жиденькой сивой бородкой, бледными тонкими ладонями, розовыми наманикюренными ногтями и кругленьким значительно обозначившимся под рясой животиком. Говорил: он тихим голосом, будто уставшим от толпящихся вокруг него людей с их мирскими проблемами. И что бы он не говорил, в интонации слов его была только истина. Даже если это были обыденные слова, они все равно высказывались в форме нравоучения и с тайным подтекстом, который мог разглядеть только Тот, кому это дано. А если ты не понимаешь, что старец Феодосий говорит, то это не оттого, что он говорит что-то непонятное и несуразное, а оттого, что ты сам глупый и пустой человек.

Да и звать-то «старцем» этого молоденького попика с томными, как бы уставшими от мирской жизни глазами как-то язык не поворачивался. И я, определив свое отношение к этому младостарцу, стал звать его просто «духовным лицом».

И когда у нас с друзьями после первой рюмки зашел разговор о навалившихся в последнее время на человечество бедах и катастрофах, я, как бы между прочим, задал вопрос старцу Феодосию:

– А что по этому поводу нам скажет духовное лицо?

– На все воля Божия, – скромно, как бы за Бога мудро ответил нам старец.

И все.

Глубоко, ничего не скажешь.

Не всякий догадается.

Не каждому придет в голову такая мудрая и глубокая мысль.

Но все это подумал я, а остальные мои собеседники просто впали в оцепенение от краткости и величия изречения, высказанного тихим елейным голосом.

После второй рюмки и канапе с черной икоркой наш младостарец показал всем своим томным видом, что он сильно притомился, и ему тут же придвинули кресло, обтянутое толстой темно-коричневой кожей, с высокой резной, в ангелочках спинкой. Он прямо упал в кресло, будто отстоял три обедни, при этом, правда, хрустальной рюмочки и серебряной вилочки из своих бледных ручек не выпустил.

– Устали, устали… – защебетало вокруг него наше женское общество.

– Притомились?

Это уже кто-то из мужиков наивно спросил у него:

– Да-a, на все воля Божия… – ответил он устало и прикрыл свои белесые глазки.

И в зале моментально установилась тишина. Доносился только шепот: кто-то вспоминал удивительные истории из жизни этого юного младостарца, но, в силу малости возраста служителя церкви Господней, все воспоминания, в основном, начинались и заканчивались одним:

– Говорят, что старец Феодосий необыкновенно любим Господом, что он необыкновенные вещи изрекает, что необыкновенные поступки совершает…

– А где и какие никто не знал и не видел. И как именно необыкновенно любил его Господь, тоже никто не слышал. Но каждый, боясь показаться невеждой, многозначительно замолкал, делая вид, будто все уже давно всем известно и вдаваться в частности как бы и не надо, как бы и не прилично.

– В это время и старец Феодосий как бы заснул, но если приглядеться, то можно было увидеть, как четко реагировало его ухо на очередное хвалебное слово о нем, чем оно, ухо, больше напоминало военный локатор, чем часть тела духовного лица.

– Наконец, очевидно, насладившись хвалебным шепотом в адрес своей персоны, старец Феодосий очнулся и шевельнул хрустальной рюмочкой, уютно расположившейся в правой руке. Ее тут же наполнили посольской водочкой.

– Затем шевельнул левой рукой с серебряной вилочкой. На нее тут же насадили канапушечку с черной белужьей икоркой.

– После того, как все операции по налитию и насаживанию были закончены, старец шумно приподнялся со своего резного кресла. И настолько этот подъем был торжествен и образен, что многим наверняка показалось, что это было не простое вставание проснувшегося со стула, а явление народу самодержца со скипетром и державой в руках (если, конечно, рюмку с водкой и вилку с канапе можно было принять за скипетр и державу). Хотя кто знает. И как бы сказал наш мудрый младостарец, даже на видение воля Божия.

А старец Феодосий поднялся и при этом не пролил ни грамма драгоценной жидкости, на что многие тут же высказали свое восхищение. А он опрокинул рюмочку в свой маленький с тонкими губками ротик и туда же не мешкая отправил канапушечку, тем самым как бы благословив нас на продолжение трапезы.

После столь триумфального вставания и опрокидывания все захлопали и стали просить великого младостарца излить его великую мудрость на наши глупые грешные головы.

– Просим! Просим! – заскандировала перед ним толпа.

Старец Феодосий обвел глазами всех присутствующих. По мне же его взгляд скользнул как по чему-то здесь не нужному. Остальному народу он благосклонно кивнул и опять присел в кресло, как бы придавленный громадой своих мыслей.

– Дети мои, – начал он.

От этих слов у половины зала на глаза навернулись слезы, хотя всем присутствующим было за пятьдесят.

– Дети мои, сейчас не я буду говорить с вами, а Он… – и старец Феодосий указал перстом вверх.

Справедливости ради хочу сказать, что рюмку и вилку он отдал, поэтому на Бога указывал уже свободными руками.

– Так вот, – продолжал он, – не я буду говорить вам сейчас. Моими устами сам Господь будет говорить с вами.

После этого вторая половина зала упала на колени.

Я, чего-то все же побаиваясь, припрятал свое грешное тело за колонну в углу зала, правда, прихватив при этом бутылку с шотландским виски и тарелку с финским салями.

– Вы все грешники, страшные грешники, и грехи ваши мне видны.

«Круто», – подумал я и отхлебнул немного виски прямо из бутылки.

– Мы с Господом видим все, и вам, смертным, не отвертеться от нашего небесного суда.

После этих слов он подскочил в кресле и, срывая голос, прокричал фальцетом:

– Аминь!

При этом он так звякнул огромным крестом и цепью из чистого золота, висевшими до этого без дела на его груди, что многим это звяканье послышалось как удар троекратного божественного грома, предвещающего скорую расплату за все грехи: и бывшие, и настоящие, и будущие.

Зал после такого явления просто впал в экстаз. Некоторые даже поползли к креслу, где, как Пророк на Голгофе, стоял младостарец.

– Прости нас! Прости нас! – голосили ползущие.

И даже я, спрятавшийся за колонной, пораженный этим спектаклем, невольно добавил:

– …Господи…

И хотя я сказал это тихо, так как в это время закусывал куском салями глоток виски, он все же услышал меня и, переведя свой взгляд в мою сторону и неожиданно перекрестив мой живот, выглядывавший из-за колонны, громко, чтобы все слышали, сказал:

– Прощаю!

И вышел из зала, волоча за собой, к моему удивлению, целую кучу людей, вцепившихся в его рясу.

Когда эта кавалькада исчезла с моих глаз за дверью, я облегченно вздохнул.

Тяжело все же общаться со святыми! отцами, да еще со старцами, пусть даже молодыми. Пусть даже это общение и было во время званого обеда на современный европейский манер.

Муки издателя

НАЧАЛО

В наше легковесное время вполне просто можно стать кем угодно.

Президентом, Принцем, Генеральным, Генералом, Полубогом, Богом, лишь бы было желание и финансовые возможности.

Мой друг надумал издавать журнал.

Что ж, желание – как желание. Хотя немного и странноватое для пожарного, ибо мой друг прежде был Генеральным Президентом пожарного кооператива, состоящего из троих инвалидов.

Не откладывая в долгий ящик своего желания, друг, повязав галстук на футболку, пошел в издательство.

Генеральный директор издательства, плохо соображая после очередной утомительной избирательной кампании, подписал договор на издание семейного литературно-изобразительно-скульптурно-музыкально-театрального журнала на льготных для обеих сторон условиях.

Купив авторучку с чернилами и пером, друг пошел в писательскую организацию.

Там его встретили радушно.

С распростертыми объятиями и огромными тяжелыми папками с гениальными романами.

Отобрав пять папок посимпатичнее с зелеными и желтыми тесемками, друг вернулся к себе в офис.

В первой папке был роман про деда Кузьму, который, почуяв в воздухе весну, кряхтя сполз с печки и, сунув костлявые синие ноги в старые подшитые валенки, вышел на крыльцо. Окинув взглядом озимь, дед Кузьма понял, что зябь закондыбилась. И он…

«Гениально, – подумал мой друг, дочитав через месяц последнюю 3005-ю страницу романа, – дам в первом же номере. Если не уберется, допечатаю в следующих».

Взял вторую папку.

Там был роман про бабку Маню, которая, почуяв в воздухе зимнюю стужу, натянув на тощее тело плюшевую жакетку, спустилась с печки и, сунув немытые ноги в валенки с галошами, вышла на крыльцо.

Окинув взглядом сквозь снежную пургу озимь, бабка Маня поняла, что зябь полностью закондыбилась. И она…

«Неплохо, – подумал мой друг, дочитав на второй месяц последнюю 2867-ю страницу романа, – дам, пожалуй, в ближайший номер, свободный от первого романа».

Открыл третью папку.

Там был роман про рубаху-парня Федора, который, почуяв осеннюю слякоть, надев на нечесаную голову картуз с пуговкой, спрыгнул с печки и, сунув свои волосатые ноги в стоптанные кирзачи, выскочил на крыльцо. Окинув веселым взглядом сквозь унылый осенний дождь озимь, рубаха-парень Федор понял, что зябь под листом уже начала кондыбиться. И он…

«Да, – сказал себе мой друг, – дам после бабки Мани. В последующих номерах», – и развязал желтенькие тесемочки четвертой папки с пятитысячностраничным романом.

В нем деревенский пьяница и дебошир, бывший баянист сельского сгоревшего клуба Платон почуял привоз в местный магазин темно-бурой бормотухи. Он вынул из своих трясущихся синих губ замусоленный окурок и упал с печки. Ударившись головой о задубевшие от грязи ботинки, Платон, охая, откатился на крыльцо. Там, пронзив мутным взглядом поспешно выстроившуюся очередь у родного магазина, он понял: что-то скоро закондыбится… Либо зябь, либо озимь. И он…

Закрыв последнюю пятитысячную страницу этого серьезного романа, мой друг издатель задумался и в задумчивости развязал зелененькие тесемочки последней, самой объемной папки.

В нем голопузый мальчуган Ванятка, огласив избу ревом, проснулся и, поняв, что на улице наступило лето, кубарем скатился с печки. Выскочив на крыльцо, он, подпрыгивая на одной ноге и засунув палец в ноздрю, весело и громко свистнул. Ему было наплевать, что перед его озорным взором лежала озимь. Ему было абсолютно все равно, что зябь вот-вот закондыбится. Ваня был еще маленький и глупенький, и не знал, что перезакондыбившаяся зябь летом это…

«Эх Ваня, Ваня!» – подумал мой друг издатель. И хотя интрига с закондыбившейся зябью в этом романе раскрывалась по-новому, мой друг прекратил чтение пятой увлекательной рукописи.

Он завязал зелененькие тесемочки на папке. Сложил все пять романов в рюкзак и понес их назад в писательскую организацию.

Там его совершенно неделикатно обозвали жуликом, советовали не переступать больше порога писательской организации.

С этим, правда, и отпустили.

В издательстве же вообще не заметили его отказа от взаимовыгодного договора. Там получили новый сверхприбыльный заказ на листовки внезапно начавшихся новых местных выборов. И, естественно, уже никому не было дела до моего «закондыбившегося» друга.

Теперь он опять работает в своем пожарном кооперативе. Иногда он рассказывает между пожарами своим друзьям пожарным содержание прочитанных им романов в период его же издательской деятельности.

Правда, когда повествование доходит до голопузого Ванятки, у моего друга дрожит голос, а у его слушателей инвалидов мокнут глаза – всем становится жалко глупого Ванятку, не знающего, как важна для нас, людей, зябь, перезакондыбившаяся в начале жаркого лета.

Письмо

Прокурору Республики

от

Гражданина Республики

Товарищ Прокурор, расстреляйте меня, пожалуйста.

Во всем виноват один я. И это чувство вины перед другими гражданами не дает мне права на дальнейшую жизнь.

Это я был причиной разрушения дома № 5 по улице Счастливой, причем двоих сограждан я сделал сумасшедшими, а троих – инвалидами.

Вот таков я. На горе себе и людям.

А все из-за этой проклятой новой политики в экономике.

Когда ее объявили, кругом возникло огромное количество аукционов. И все граждане ринулись скупать то, что раньше просто выбрасывалось на свалку. Даже армия стала распродавать часть своей военной мощи.

Вот на такой аукцион попал и я.

Покупали все – от портянок до ракет.

Купил и я ракету. Не то атомную, не то баллистическую.

Приволок ее к себе в гараж, а что делать с нею – не знаю. И зачем купил, тоже не пойму. Хорошо, знакомый механик-самоучка, почесав затылок, предложил:

– Два литра, и я тебе из этой радиоактивной трубы сооружу отличный холодильник.

Я тут же согласился. У меня дома старый холодильник уже чуть дышал, охраняя продукты больше от мух, чем от тепла. В общем, побежал я за двумя литрами, а умелец начал резать корпус ракеты. К вечеру оба литра перекочевали в механика, а я получил отличный, под два метра высотой, холодильник.

На следующий день утром у магазина нанял четверых доходяг доставить холодильник к себе в квартиру.

А жил я на восьмом этаже. До дома довезли его и в подъезд втащили без происшествий. А вот в лифт он никак не хотел входить. Тогда один доходяга влез в лифт сам и оттуда давай мой холодильник подтаскивать, а остальные трое, вместе со мной, стали его туда заталкивать.

Поднатужились – и холодильник махом влетел в кабину лифта.

Нажали на кнопку восьмого этажа, а сами пошли пешком. И только у дверей вспомнили о том, кто должен быть в лифте вместе с холодильником.

Со страхом стали вытаскивать двухметровую железяку. Страдальца в кабине не было, зато в стенке лифта зияла огромная рваная дыра.

Оказывается, мы его холодильником выбили прямо в шахту. И как так могло получиться? Либо стенка у лифта была жидкая, либо доходяга был из одних костей. Хорошо, что это произошло еще на первом этаже.

Из шахты мы его, бедного, подняли и отправили в больницу.

Это был первый инвалид. И к моему великому горю, не последний.

Когда же затаскивали холодильник в квартиру, то слишком его приподняли и сковырнули люстру вместе с лампочкой и патроном.

Оголенный провод упал на металлическую обшивку, и из холодильника получился самый настоящий электрический стул. А так как двое моих помощников тряслись мелкой дрожью еще у магазина, то после электрического взбадривания они заколотились так, что приехавшие санитарные бригады еле смогли их запеленать и увезти.

Таким образом, уже троих, пусть и невольно, я заложил в больницу.

Остался четвертый, испуганно смотревший на меня.

И только я пошел к нему, как он рванет вниз по этажам. И чего испугался?

Я ему, бегуну, деньги хотел отдать, а он – по этажам, через перила.

Может, он денег боится, а может, просто спешил куда?

Так что дальше я уже без помощников волок свою «железку». Поставил в угол. Решил сразу проверить. Включил на полную мощность. Но положить туда ничего не успел: пришел сосед сверху спросить, сколько сейчас времени.

Я сказал.

Он тогда спросил, какая температура на моем уличном градуснике. Мне пришлось пройти на кухню и посмотреть на градусник за кухонным окном. Сосед – следом и сразу заинтересовался:

– А что это у тебя такое большое?

Глаза его от любопытства загорелись, и он, не спрашивая меня, распахнул дверцу холодильника и заглянул туда. И глаза его стали медленно округляться.

Вся полость холодильника представляла из себя сплошной кусок льда. Причем лед стал тут же испаряться, а не таять. И через секунду все внутри было чисто и сухо. Сосед судорожно захлопнул дверцу, посмотрел на меня и тут же открыл ее снова. Холодильник опять был полон льда, который так же, как и минуту назад, моментально испарился.

Сосед вскрикнул и умчался к себе наверх. Мне же сразу стало все понятно: холодильник получился таким мощным, что при рабочей нагрузке замораживал воздух внутри себя.

Тогда я решил испытать свой агрегат на минимальной мощности. Только повернул стрелку, как меня опять отвлекли: внизу, который уже раз за сегодняшний день, завыла санитарная сирена. Я пошел посмотреть, к кому это приехали врачи.

Оказалось, к моему соседу сверху.

Он, бедный, как пришел от меня домой и как встал у своего холодильника, так и не отходил больше, только открывал и закрывал его дверку. После сто пятидесятого открытия и сто пятьдесят первого закрытия его теща не выдержала и вызвала психобригаду.

С трудом бедного оторвали от холодильника и повели вниз, но он не успокоился и за неимением холодильника открывал и закрывал все двери на своем пути, а затем добрался до халатов санитаров.

Я вернулся к себе домой и решил заложить, наконец, в холодильник продукты. Только успел положить с десяток куриных яиц, как кто-то позвонил в дверь. Пришла теща несчастного соседа поинтересоваться, что он тут увидел такого необычного.

Я показал ей свой новый холодильник. Объяснил, что это новый образец, изготовленный на оборонном заводе из отслужившей военной ракеты. Не буду же я говорить, что мне его сделал пьяный механик у меня в гараже.

И еще решил над нею подшутить: взял да сказал, будто купил его утром в нашем хозмаге, за углом. А после этих слов открыл дверку холодильника.

Оттуда с писком посыпались цыплята. Я с ужасом вспомнил, что оставил работать холодильник на самом минимуме.

Впрочем, это бы еще ничего, но у каждого цыпленка оказалось по шестнадцать ног. Мне оставалось только сделать вид, что это обычное явление для моего ядерного холодильника. Пораженная женщина вначале остолбенела, а затем, наскоро попрощавшись, резво покинула мою квартиру. Я еще после её ухода посмеялся над человеческой доверчивостью.

Если б я знал, куда пошла соседка, я бы её конечно, остановил, но …

Она, оказывается, прямо от меня побежала в наш хозяйственный магазин и там, стуча кулаком по директорскому столу, требовала «холодильник из бомбы», кричала, что она участник и член чего-то и что они не имеют права…

На что директор только таращил глаза и, видя такой напор, твердил: «Сейчас, сейчас…», и усиленно мигал своему заму, прибежавшему на шум.

Женщина, видя, что ее не понимают, разошлась еще пуще:

– Что, думаете, вам одним есть цыплят с шестнадцатью ногами?

На что директор тут же стал уверять ее:

– Ну что вы, ну что вы… всем, конечно… всем.

А когда его зам, поняв, что от него нужно, исчез, директор, уже успокоившись, предложил шумной покупательнице немного подождать.

Наконец вошли санитары и пригласили ее за покупкой в тот самый дом, где продолжал открывать дверки, но уже у больничных тумбочек, ее зять.

Узнав, что случилось с бедной женщиной, я искренне рассердился на свой холодильник и, придя домой, с силой пиннул его в бок.

Результат оказался катастрофическим – он так заревел, так задрожал, что наш шестнадцатиэтажный панельный дом усиленной конструкции стал складываться, как карточный домик. Сначала восемь верхних этажей, а затем – восемь нижних. Хорошо, люди не пострадали – все убежали на очередной аукцион.

А мой монстр брыкнулся еще один раз и затих. Навсегда. И слава богу.

Ну, вот я и покаялся перед вами в своих грехах.

Думаю, что убедил вас в полной своей виновности. А посему настаиваю на моем немедленном расстреле.

В просьбе моей прошу не отказать.

С большим уважением к Вам законопослушный гражданин…

(фамилия и адрес неразборчивы).