Текст книги "Проданное ничто (сборник)"

За сутки до выхода на свободу Федор все время твердил, что он волнуется, очень сильно волнуется, даже сердце побаливает.

В час освобождения они вдвоем шли до самых лагерных дверей.

Когда сержант положил руку Федору на плечо и сказал: «Сейчас открою последнюю дверь и там – Свобода», – Федор зажмурил глаза и схватился за сердце.

Щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась и… Федор упал.

Солдат ухмыльнулся, откомментировав: «Такое бывает», вызвал фельдшера, а его провожающего попросил отволочь Федора в комнатку свиданий.

Он отволок Федора в комнатку свиданий, 1 уложил на топчан и, присев рядом, задумался: «Надо же, человека убила свобода. Значит, он там был не нужен», и задал себе вопрос: «А я-то там нужен?» Пришел его друг фельдшер, слегка попахивающий винцом, и констатировал смерть бедного Федора, так и непознавшего ни женщины, нисчастья, ни свободы.

А когда его друг фельдшер, как бы в: шутку, предложил ему поменяться с умершим куртками с лагерными номерами и: стать Федором, так как они очень похожи и по фактуре, и по возрасту, он неожиданно согласился. А фельдшеру, очевидно, было просто скучно, а тут что-то интересное, и он, констатировав смерть бывшего миллионера, вывел лже-Федора на свободу.

Так он стал Федором, а его дочь получила извещение о смерти своего отца.

И уже казалось, что они в этой жизни никогда больше не встретятся. Но вышло опять наоборот.

Он по какому-то внутреннему повелению устроился работать в тот самый детдом, где когда-то рос его умерший друг по лагерю. Он помнил рассказы Федора о тех замечательных людях, которые там работали, и о несчастных детях, обиженных судьбой.

Его приняли на работу с удовольствием. Так он стал и сторожем, и плотником, и сантехником, и многим другим как для администрации, так и для сирот.

Особенно он подружился с одним голубоглазым пареньком, до боли похожим на него в детстве. Он сначала очень удивился этому сходству. Но его удивление прошло, когда он увидел попечительницу этого детского дома, приехавшую в очередной раз со своими подарками. И хотя времени прошло довольно много, и лицо ее скрывала модная вуалетка, он узнал в ней свою дочь.

Он навел справки и понял для чего и к кому она приезжает.

Зная свою дочь и зная, на что она способна, он решил спасти ребенка.

Спасти своего внука и ее сына.

Не говоря мальчику ничего о родственных связях, он предложил десятилетнему пареньку сбежать с ним на юг в один из маленьких поселков Краснодарского края, где жил когда-то его друг и товарищ по ВУЗу. Парень сразу же согласился, когда узнал, что там есть море.

И они, выбрав момент, сбежали.

Себе и мальчику он приготовил новые документы.

Мальчика своему однокашнику и его семье он представил своим сыном, чем еще ближе привязал его к себе.

Он устроился на работу, снял квартиру. Мальчик пошел в школу.

Прошло время.

И все бы было хорошо, не заболей он в одну из ранних весен.

Да так прихватило, что думал все, пора к Всевышнему.

Мальчик не ходил в школу, ухаживал за ним с утра до вечера.

И он, обманувшись в своих предчувствиях, решил очистить душу, рассказать парню все, как было.

Заставил вспомнить его ту тетю, которая приезжала в их детдом на мерседесах с охраной и подарками и объявил ему:

– Это твоя мать и моя дочь. А я тебе не отец, а дед.

И так дальше по-порядку всю историю с обретением дочери, тюрьмой и мнимой смертью.

Но судьба распорядилась иначе – он не умер. Видимо, было еще рано. Но сказанного не вернешь.

Парень стал задумчивым.

Со временем он закончил школу и решил учиться дальше. Но дед, как бы чувствуя что-то нехорошее, все не отпускал его.

Но однажды парень исчез.

А дед нашел записку: «Не переживай. Я поехал к ней. Хочу поговорить. Как все сделаю, дам тебе телеграмму. Твой внук».

Справедливости желаю!

Каждый орган в человеческом организме к чему-то приспособлен.

В том смысле, что нужен для нормальной человеческой жизни. Значит, и мизинец на моей правой руке был, в общем-то, тоже мне необходим.

Хотя, если повспоминать, конкретные функции мизинца мне так и остались непонятны. Но раз дала природа, значит, когда-нибудь и для чего-нибудь он должен был мне пригодиться.

Так мне мыслилось.

И когда не стало у меня мизинца на правой руке, мне сделалось очень даже обидно. Будто потерял я не просто палец, а с ним и ряд каких-то не реализованных возможностей.

А может, мизинец принес бы мне очень большую выгоду в жизни? А может, я даже с этим пальцем стал бы маршалом. Или, на худой конец, хоть генералом. А то как работал дворником, так и до сих пор и работаю.

Обидно же…

Человек я не злой, но люблю, чтобы все было по-честному, по справедливости.

Так вот, однажды сосед мой, военный, пригласил меня помочь внести ему мебель на восьмой этаж. Цену дал хорошую. И авансом литр поставил.

Ну, и понесли.

А когда заносили последнюю тумбу от гарнитура, кто-то дверь его бронированную толкнул, а я как раз рукой за дверной проем ухватился – что-то стало меня покачивать от этих восхождений. Ну, мне мизинец и оттяпало, как ножичком. Да так оттяпало, что и пришивать стало нечего.

Вот так я остался при нереализованных природных возможностях.

Первое время я не больно и расстраивался. Сосед поначалу мне сочувствовал, фрукты, бинты покупал, а потом как-то вроде и позабыл, что через его буржуйские мебельные замашки я своего любимого мизинца лишился.

Я сперва ничего и не хотел. Только обидно бывало слышать от корешей: «Видишь, твой-то майора получил и с женой на юга смотался, а ты как жил, так и живешь без мизинца».

Но я терпел.

Долго терпел.

Наконец лопнуло мое терпение.

Это когда сосед уволился из доблестной нашей армии и стал торговать на рынке турецкими дубленками.

И это бы еще ничего.

Но когда он, возвращаясь очередной раз со своего промысла, стал так демонстративно помахивать передо мной правой рукой, я увидел на его мизинце дорогой перстень…

Тут мое терпение и лопнуло – он, можно сказать, на моем мизинце перстень носит, а я…

Справедливости желаю!

И пошел.

Сначала в собес.

Мол, пальца нет, метлу держать тяжело – профнепригодность, Значит, инвалидность требую.

Надо мной посмеялись. Тогда я им культурно так сказал, кто они такие. А они вызвали милиционера и выгнали меня вон.

Выпирали не сказать, чтобы как-то уж шибко больно, но от этого пинка я понял, что инвалидности мне ни в жизнь не получить.

Пошел я домой. Злой, конечно.

А тут еще дождь. И ветер.

Из лужи какой-то гад на «Жигуле» меня окатил. А «Жигуль» – как у моего соседа.

И стало мне обидно так от этой несправедливости: у кого-то есть все – и пальцы, и машины, а у меня…

Справедливости желаю!

Пошел я к депутату, за которого голосовал три месяца назад – наборы продуктовые у него были очень хорошие.

Встретил он меня очень хорошо. Внимательно выслушал: и что инвалидности мне не дают; и что дождь на улице и от этого лужи; и что маршалам много платят, а музыканты вообще никогда метлу в руки не берут – что хорошо быть музыкантом. А у меня мизинца нет, значит, музыкантом мне уже никогда не быть.

– Вы встречали пианиста без мизинца? – спрашиваю я депутата.

Он ответил, что не встречал.

– Вот видите! – говорю. – А сосед у меня опять новый шифоньер купил!

Терпеливый такой депутат, два часа меня слушал не перебивая. Я даже сам говорить устал. И замолчал.

Депутат посмотрел на меня ласково, погладил по коленке и спросил:

– И чего же вы хотите?

Вот ведь бестолковый! Хотел я ему опять часа на два про дождь, про слякоть, про соседа… Но, думаю, не выдержит. И я ему просто сказал:

– Справедливости!

– Ага, – вымолвил депутат. – Вы, значит, желаете материальной компенсации.

– Чего? – не понял я.

– Ну, денег.

И зачем только я выбрал такого непонятливого?

– Нет, денег мне не надо, – говорю.

– Справедливости желаю.

– Ага, – снова догадался депутат. – Вы хотите, чтобы вашего соседа как-то наказали в уголовном порядке?

Да, зря я за него голосовал, да и наборы, если рассудить, были у него не очень.

– Зачем же в уголовном? Я справедливости желаю!

Депутат зачем-то слазил в карман. Что-то положил себе под язык и все так же вежливо спросил:

– А в чем выражается эта ваша справедливость?

Во нервы! Нет, правильно я все-таки голосовал за него.

– Справедливость не моя, она на всех одна, господин депутат, – ответил я. – И очень жаль, что вы не знаете, что это такое! – Я поднялся, повернулся и пошел к двери. Перед дверью, правда, обернулся к депутату и добавил: – Очень жаль, очень жаль…

Депутат почему-то затрясся. Я, правда, не видел, что дальше там было у него в кабинете и почему он трясся. Может, зазнобило вдруг?

От депутата я двинулся к прокурору.

В прокурорской приемной меня спросили:

Вы сажать кого или сами сесть хотите? Я удивился такому вопросу. Не все ли равно?

– Если сажать кого-то, то в порядке живой очереди. Если сами хотите сесть, то надо записаться, но на этот месяц запись уже закончена.

Я почесал затылок и сказал внимательной секретарше:

– Я насчет справедливости.

– Как? – переспросила она.

– Справедливости желаю, – потупясь, повторил я.

Она еще внимательнее посмотрела на меня, заглянула в кабинет с четкой надписью «Прокурор», что-то там промычала за дверью и, обернувшись ко мне, сказала:

– Заходите.

Очередь зашушукалась. Секретарша грозно обернулась и отчеканила:

– Кто за справедливостью, тех без очереди!

Очередь сразу замолчала – справедливости в ней никто не желал.

Я робко вошел в прокурорский кабинет.

Прокурор как раз ставил печать на какую-то важную бумагу.

Поставил.

Посмотрел.

Дунул на листок. Положил его в папку.

Встал.

Подошел к сейфу, отпер его и спрятал печать. Потом сел на свое место, нахмурил брови и грозно спросил:

– Ну?!

Я ответил с краешка стула.

– Понимаете, гражданин прокурор, у всех есть мизинцы, а у меня вот нет. – Я показал ему правую ладонь без мизинца.

– И мне обидно. Возраст у меня призывной. Вдруг в марша… – Посмотрев на прокурорское лицо, я быстро поправился: – Вдруг в командиры призовут?

Как честь без пальца отдавать? Нарушение устава, я так понимаю. А ежели у меня слух откроется и я музыку начну писать, как на пианино играть буду? Бах, я слышал, не только всеми пальцами играл, но и ногами по клавишам стучал на пианино.

– На органе, – поправил меня прокурор.

– Извините… Точно, на органе.

– Точнее надо показания давать, гражданин. Здесь вам не базар, а прокуратура – карающий орган!

Я вдруг вспотел. Но все же решил свою просьбу изложить до конца.

– Так вот и я так же думаю, что карать надо тех, кто перстни на мизинцах носят и этими перстнями из машин на народ помахивают.

– Перстень? – переспросил прокурор и почему-то скосился на свои руки, а потом медленно их убрал под стол. – Какой перстень?

– Золотой, наверное, – машинально ответил я. – И шифоньер недавно новый купил.

– Шифоньер? – опять переспросил прокурор и почему-то посмотрел на свой ореховый шифоньер, где, впрочем, стояли только серые картонные папки.

– И машина у него… Справедливости желаю!

Прокурор вынул руки из-под стола – на мизинце сверкнуло золотое кольцо – подошел к своему шифоньеру, зачем-то облокотился на него и спросил:

– Это про кого вы тут мне рассказываете? А?

Я испугался и, приподнявшись с краешка стула, промямлил:

– Про своего соседа с пятого этажа.

– А где вы проживаете?

Я назвал адрес. Прокурор вздохнул с явным облегчением, сел за стол и вызвал секретаршу.

– Пусть этот гражданин изложит свою справедливость на бумаге, а когда все напишет, пригласите. А то… начал тут: перстни, шифоньеры…

В приемной мне дали листок.

Через десять минут я попросил еще три.

Через час все подробно описал и в конце изложил свою просьбу.

Секретарша, внимательно все прочитав, шмыгнула в кабинет, а вернувшись, сказала мне, что по такого рода справедливости надо на запись, а это только в следующем месяце.

– Я же вас предупреждала: на этот месяц запись уже закончилась.

Отдали мне мои листки, и пошел я вон.

Пока брел из прокуратуры, все вспоминал, о чем это меня предупреждала секретарша.

На следующий день я пошел к бандитам.

Бандиты вчетвером сидели в пельменной на рынке, а мой друг, официант с Кавказа, волчком крутился вокруг их столика и только что не жевал за них.

С рекомендацией от этого моего друга и литром «зубровки» я подсел к серьезным людям.

На меня долго не обращали внимания, но «зубровку» мою выпили. Наконец один из них посмотрел на меня, потер свою небритую щеку и разрешил сквозь зубы:

– Говори.

Я, немного волнуясь, начал свою историю.

Казалось, что меня никто не слушает.

Вначале я боялся смотреть на этих людей, но потом стал робко поглядывать и все бодрее и бодрее рассказывать о своим роковом мизинце.

– Каждый человек от рождения может стать кем угодно, хотя бы и бандитом.

Мои сотрапезники разом перестали жевать.

– Или космонавтом, – добавил я.

Они опять зажевали.

– Но вот те, кто лишился части своего любимого тела, уже в силу своей ущербности не могут быть ни космонавтами. – Они опять перестали жевать. – Ни бандитами. – Тут они перестали даже глотать.

И я, к ужасу своему, увидел: у одного из них нет пол-уха, у другого – пол-носа, у третьего – один глаз…

И понял – сейчас получу, что везде просил.

Ну, и получил.

Больше я не ищу справедливости.

Мне просто нечем искать.

У меня нет половины уха, половины носа, одного глаза и много чего еще…

Но иногда по вечерам, сидя у окна, я вижу, что люди в большинстве своем ходят с пальцами, с целыми носами и ушами.

И тогда я мысленно откусываю у них то, чего не хватает у меня, а губы непроизвольно шепчут:

– Справедливости желаю! Желаю… Желаю… ю… ю… – И сам не замечаю, как мой шепот переходит в звериный вой: – Ю-ю… у-у… гады!

Судьба писателя

Каждая девочка с пеленок знает о своем предназначении в нашем бренном мире. Это материнство.

Мальчик о своем жизненном предназначении может только догадываться.

Вот и в этом случае ни сам мальчик, ни его добрые родители – потомственные хлеборобы, ни коим духом не могли догадаться, что их чадо, самозабвенно ковыряющее в носу за обеденным столом, – будущий писатель.

Писать свои собственные опусы мальчик Витя начал рано – в третьем классе.

Первым его шедевром был рассказ о том, как сосед дядя Коля подбил глаз своей жене, тете Зине.

Витя читал его своим сверстникам и мужикам, играющим во дворе дома в домино. Все смеялись. Многие хвалили. А дядя Гриша, сосед дяди Коли, даже дал ему курнуть «беломорину».

Но Витя не учел того, что тетя Зина на следующий день помирилась с дядей Колей, и ей совсем не хотелось, чтобы ее синяк под левым глазом вошел в мировую литературу как главный герой бессмертного шедевра третьеклассника.

И, как результат тети Зининого неудовольствия, Витю выпорола мать и дал оплеуху отец. А мятый листочек в косую полоску был немедленно предан безразличному ко всему гениальному огню.

Но следы от ремня на юношеском заду Вити зажили быстро. Оплеуха забылась. А желание писать осталось.

И Витя продолжал писать. Не надо путать со словом «писать», хотя и писать Витя тоже продолжал.

Со временем привычка бумаготворчества переросла в страсть.

Когда пришло время Вите влюбляться – Витя влюбился.

Влюбился в девочку Таню. И, чтобы показать, что он не как все, а иной, особенный, он стал по любому случаю читать Тане свои рассказики и маленькие стишки. Во всех его произведениях Таня была героиней. Самая красивая, самая умная и самая преданная главному герою, по имени Витя.

И Таня влюбилась в Витю.

Она любила Витю долго. Несколько дней.

До тех пор, пока Витины герои не постарели, а сюжеты не стали похожи друг на друга, как скучные дни.

Они расстались.

В литературный институт Витя не поступил. Получил «двойку» за сочинение. Не за текст – за ошибки.

И он закончил политехнический.

В «политехе» его литературная душа не нашла отклика среди однокурсников, а главное – однокурсниц.

И Витя стал писать тайно.

К двадцати пяти написал много. Несколько папок.

Он все сравнивал количество написанного им и Лермонтовым. Количество было в его пользу, а качество, по его собственному мнению, у его произведений было нисколько не ниже, а иногда даже выше.

Под псевдонимом он стал рассылать свои произведения во все печатные издания страны.

Ответы приходили неутешительные.

Свои сочинения он рассылал заказными письмами и бандеролями, ответы получал тоже заказные, и все на одной почте у одной и той же черноглазенькой приемщицы.

И однажды эта юркая приемщица призналась ему, что случайно одна из посланных им бандеролей порвалась и она прочитала его повесть. Она потрясена. Это что-то гениальное.

Витя, вначале хотевший было возмутиться, после слов о его гениальности оторопел и пригласил ее к себе домой.

И там, в перерывах между чаем, постелью и сном, стал ей читать все то, что он написал.

Приемщица только охала и восхищенно шептала, глядя ему в глаза:

– Гений, ты гений!

И Витя на ней женился.

И она переехала к нему. А переехав, стала регулярно засыпать после прочтения Витей вслух первых же строчек очередного шедевра.

Через год жена родила ему сына.

А родив, вообще перестала слушать «витину муру» – так она теперь называла ранее гениальные произведения своего мужа.

Так Витя лишился единственного слушателя своих шедевров.

Его по-прежнему нигде не печатали. И даже рукописи перестали возвращать.

Он дошел до того, что стал рассылать свои произведения во все многотиражки, о каких только мог узнать.

И, – о чудо! – в Свердловске, в газете местного металлургического комбината «Гордость сталевара», напечатали его рассказ в полный разворот под названием «Сердце из металла».

Произведение было сильно изменено, но фамилия стояла его.

И он, получив авторский экземпляр, вихрем влетел домой и небрежно бросил на кухонный стол газету.

– Гляди! – сказал он жене. – Меня признали.

Она посмотрела на газету, затем на селедку, которую только что почистила, и молча стала завертывать в периодическое издание рыбные потроха. А завернув, выкинула газетный ком в помойное ведро.

Витя развелся.

Он долго жил один.

Его потихоньку начали печатать.

То в одном, то в другом журнале появлялись его эссе и повести.

Витя упорно работал, но издательства упорно его игнорировали.

Однажды машинистка из машбюро, которая последние полгода печатала его произведения по двадцать копеек за лист, попросила оставить одно из произведений до утра. Краснея, она объяснила это тем, что хочет в спокойной обстановке насладиться глубиной сюжета и образов.

Обжегшийся раз Витя, с опаской выслушал женщину, но шедевр оставил.

Потом она пригласила его к себе, чтобы он сам ей почитал то, что написал.

Витя не хотел, но пошел.

И стал читать, и стал слушать восхищенные признания. А послушав, подумал, что машинистка – это не работник почты. И потом, в творческом отношении он сильно вырос – его начали печатать.

Витя стал ходить к машинистке все чаще и чаще. Иногда даже оставался на ночь. Но жениться не спешил. А вдруг…

Но «вдруг» все не наступало и не наступало. На второй год близкого знакомства они поженились. А на следующий день после свадьбы она заснула во время традиционного вечернего чтения его литературных трудов. На следующий день это повторилось. И через день.

Сначала она объясняла это усталостью, потом – головной болью, и, наконец, сказала: то, что он ей читает, просто нагоняет на нее сон.

– А что же раньше? Не нагоняло? – язвительно спросил Витя.

– Раньше не нагоняло. Раньше ты писал интереснее. А сейчас пишешь сонливо.

И вообще, давай поговорим завтра, а то мне спать хочется.

И она, укрывшись одеялом, уснула.

– Черт! Черт возьми! Что же это такое? Как только выйдут замуж, так и засыпают! Неужели они меня все обманывали? Только редакторы пишут правду. Нет, не может этого быть. Она… Они же говорили… Они восхищались… Они слушали… Они называли меня гением… Что это?

И, не найдя ответа, Витя побросал все свои рукописи в спортивный рюкзак и покинул супружеское гнездо.

Она ему долго звонила, просила прощения, уверяла, что она сейчас почти совсем не спит. Даже когда читает газету о животных, ей не хочется спать. Но Витя был неумолим. Предательство таланту он простить не мог.

Они расстались.

С годами, скопив кое-какие деньги, Виктор издал сборник своих произведений в виде книжечки в сто восемьдесят листов в мягкой блеклой обложке. В магазины и лотки ее, правда, не брали. Но если дарил – не выкидывали.

Он стал часто приходить к драматическому театру, где всегда было людно, и торговал своими книгами, развернув их веером. Находились такие, которые покупали. За неделю он продавал два-три экземпляра.

Ежедневно рядом с ним миловидная женщина торговала вязаными шапочками.

Они общались.

Она угощала его кофе из термоса.

Он ее – семечками.

Однажды она попросила у него книжку, чтобы почитать.

Он дал.

На следующий день женщина сказала, что ей очень понравилось. Особенно про любовь. И попросила принести еще, если у него есть что-нибудь подобное.

Виктор долго отнекивался. Но открывшаяся возможность получить слушателя и почитателя творчества снова ослепила и оглушила его, напрочь отбросив воспоминания о прошедших годах.

Он стал носить ей свои мелодрамы.

Она, читая, плакала прямо у театра. У него самого от вида такой реакции наворачивались слезы.

Наконец она пригласила его к себе домой, чтобы познакомить с ним маму и дочку, которые были также без ума от его романов.

Прежде чем решиться на этот визит, он долго расспрашивал свою новую почитательницу, когда и сколько она спит.

Его странные вопросы обескуражили ее. И она даже немного обиделась. Но когда он рассказал ей историю своих семейных «заходов», обида ее моментально прошла, и она уверила его, что готова слушать его творения всю жизнь.

В их отношениях ясность была полная, и поэтому Витя в очередной раз доверил свою жизнь очередной почитательнице своего таланта.

Но…

Но от судьбы, видимо, не уйдешь. Через месяц после свадебного ужина их традиционные литературные вечера напоминали сонное царство из-за храпящих жены, тещи и падчерицы.

Витя хотел повеситься.

Но мудрая жена после бурных выяснений отношений вдруг захлопала в ладоши:

– Витенька, да мы же с твоим талантом отправлять людей в царство сна станем миллионерами!

Витя вначале долго сопротивлялся, но предпринимательская жилка жены была сильна. Жена уверила его в новых гениальных способностях. Не всякий может писать так, чтобы человек немного послушал – и брык – спит. Это же надо быть гением, чтобы найти такой подбор слов!

В общем, теперь Витя – самый известный писатель в городе. Тысячи людей, которые мучаются бессонницей, расхватывают его произведения.

И, читая их, спят спокойным и здоровым сном.

А вы говорите. Разве мог кто-нибудь догадаться, каким Витя станет писателем? И станет ли вообще.

Эх, женщины, женщины!