Текст книги "Педагогическая генетика. Родословная альтруизма"

Итак, подведем некоторые итоги.

Мы много и подробно останавливались в предыдущем изложении на гениях не только потому, что они в эпоху НТР становятся все более необходимыми, но и потому, что, прослеживая их становление, мы яснее видим те компоненты, из которых слагается реализующийся талант и одаренность.

Мы убедились в том, что даже при наличии подлинной наследственной гениальности она реализуется фактически только при наличии весьма благоприятных сочетаний импрессинга и окружающей, развивающей, поощряющей среды.

Мы подробно остановились не только на высокой наследуемости IQ, но и на том, какое огромное влияние оказывает среда первых 0–4 и 4–8 лет жизни на уровень интеллекта, на создание ценностных параметров.

Мы подчеркнули, что для реализации даже гениально одаренных людей огромное значение имеет раннее распознание и стимуляция дарования.

Мы постарались указать на разнообразие и на независимость наследования одних дарований от других.

Мы обосновали решающее значение раннего определения профиля способности и подбора средовых факторов, возбуждающих интерес именно к той сфере деятельности, в которой данный индивид полнее всего может реализовать свой набор дарований.

Все это – фундаментальные положения, которые должны лечь в основу новой педагогики – педагогики, призванной в первую очередь помочь человеку развить и реализовать колоссальные потенции его интеллектуальной, эмоциональной и этической сферы.

X. Рефлекс цели

В разделе о наследственных механизмах, стимулирующих интеллектуальную активность, мы подробнейшим образом остановились на огромной роли для проявления повышенной, сверхнормальной интеллектуальной активности (гениальности, высокой творческой продуктивности) нескольких наследственных (гормональных, биохимических) факторов: гиперурикемии (или подагры), синдрома Марфана и синдрома Морриса. Нашей задачей прежде всего было показать колоссальное влияние биологических, эндогенных, внутренних «допингов» на реализацию сверхмощной интеллектуальной, эмоциональной и творческой продуктивности гениев. Однако совершенно немыслимо предположить, что мозг, например, гениального подагрика или сверходаренного циклотимика изначально, структурно отличался бы от мозга обычного человека. Он как бы лишь функционирует более возбужденно, более стимулированно, более целеустремленно. Но разве стимул должен обязательно исходить от химического возбудителя? Разве таким стимулом не может быть личная творческая настроенность? Разве таким стимулом не может быть среда? Например, кружок людей, объединенных общими интересами, призванием, школой, направлением, идеей? Следовательно, наш нормальный, «обыкновенный», «заурядный» человеческий мозг потенциально способен справляться с громадными задачами. Недостает лишь стимула?

Нет, одного лишь стимула еще недостаточно – ни эндогенного, ни экзогенного. Человек, по-видимому, способен на все, но не ко всему. И если, по-суворовски, «каждый солдат должен знать свой маневр», то, «по-генетически», каждый человек должен знать свой талант. Притом чем раньше – тем лучше. Иначе индивидуальный путь не определится и не возникнет главное, то, что И.П. Павлов обозначил термином «рефлекс цели», то есть целеустремленность, нацеленность, беззаветное стремление к решению поставленной задачи. Импрессинг, которому мы посвятили так много места в предыдущем разделе, собственно говоря, и является тем моментом, который «формирует», указывает, проявляет цель.

«Цель – это средовая переменная, которая вносит новый смысл в массу как будто бы противоречивых данных о культурной изменчивости развития интеллекта, а эта средовая переменная в то же время вырастает из нового множества эмпирических данных». Именно цель, намерение является основой действий, чем-то более, нежели возможностью, чем-то менее, чем принуждением. Неврологические исследования Гринфилда (1971) привели его к выводу о правильности наблюдений бихевиористов: люди могут быть «телеологическими машинами», то есть действовать гораздо более эффективно именно благодаря установленной цели.

Гринфилд показал резкое различие в быстроте обучения двух-трехлетних детей таким понятиям, освоение которых вело к цели, и таким, которые к цели (решению задачи) не вели: «Суть в том, что люди, по-видимому, учат то, что им нужно знать для достижения цели, поставленной средой, то есть учатся в том случае, если цель дает необходимую информационную обратную связь для инструментального поведения». Но существо дела в том, что в зависимости от ситуации главной целью ребенка или подростка могут оказаться очень разные вещи – из-за общих внутренних установок и активно или пассивно избираемой господствующей, значащей среды. Целью может быть как умение метко плевать на максимальное расстояние, как умение посмелее и половчее похулиганить, покуражиться, отстоять свою личность от покушающихся или даже не покушающихся на ее права родителей, так и решение математической задачи, понимание и знание поэзии, уединенное чтение очередного романа, обретение друга или подруги.

Наличие той или иной цели или задачи может носить чисто возрастной характер и не иметь особого прогностического значения. Существенно то, что именно на достижении той или иной цели нередко сосредотачивается масса усилий. Добиться смены цели нелегко, тем более, что существующие истинные цели не обязательно осознаются или декларируются.

Мотивированность изучения чего-то или «обучения», «целевая структура» среды необычайна важна для развития интеллекта, при этом постоянные неудачи при попытке достижения поставленной цели могут стать (и становятся) очень серьезной помехой для развития интеллекта. Это приводит к сознанию бессилия, к переносу ответственности на внешний мир, к снижению критичности при анализе причин неудач. К решению проблем неудачник начинает подходить с позиций «авось», тогда как анализ связи его собственного поведения с результатом, то есть с неудачей, – слабеет, равно как слабеет и стремление предвидеть результат. Исход приложенных усилий начинает рассматриваться как результат случайности.

«Но если люди обычно учат средства, необходимые для достижения желательных целей, то прекращение анализа связи средств с конечным результатом приводит также к прекращению изучения. Таким образом, неуспех планов индивида из-за каких-либо социальных или личных причин не только уничтожает побуждение к учению, но и губит структурные условия, позволяющие учиться».

Гринфилд иллюстрирует свои положения ссылкой на отчет американской группы исследователей, из которого явствует, что «отношение к школьному обучению как у белых, так и у черных детей зависело не от каких-либо объективных условий, как например, биография ученика, качество преподавания и т. д., а преимущественно от того, сознавал и ощущал ли ребенок, что его дальнейшая судьба зависит от образования. В результате дети, которые постоянно терпели неудачи в своих попытках чего-либо достичь, переставали считать школу тем необходимым этапом, прохождение которого является средством достижения цели».

Это же относится и к влиянию матери на развитие ребенка. Чем больше мать четырехлетнего ребенка считает себя зависящей от внешних условий, тем больше шансов у ребенка иметь низкий показатель интеллекта, и тем вероятнее он получал плохие отметки в шести-семилетнем возрасте. Особенно опасны в этом отношении следствия урбанизации: дошкольники-горожане получают гораздо меньше знаний о разнообразии мира, чем дошкольники в селах, и это губительно отражается на развитии сознательности, ответственности и инициативы, особенно в необеспеченных семьях.

Развитие детей страдает от отсутствия целенаправленной деятельности. И здесь очень важны наблюдения Зиглера и Баттерфилда (1969), по которым одни лишь мотивационные факторы могут поднять показатель суммарного интеллекта детей из детских садов на 10 единиц. Следовательно, задача педагогов – создавать ситуации, в которых ребенок с малых лет чувствует, что именно от него лично зависит достижение той цели, которую он себе поставит, или ему поставят.

Однако в современных школах реально стоящие перед детьми цели становятся все более отдаленными от сиюминутной задачи: «В индустриальном, техническом обществе цепи, ведущие от средства к цели, становятся столь длинными, а средства столь обобщенными и, по видимости, столь отдаленными от конкретной цели, что последняя легко теряется из виду. Действительно, слишком отдаленные конечные цели легко забываются вообще». В связи с этой констатацией, Гринфилд возлагает надежды на реорганизацию образования, которое теснее свяжет обучение с соответствующими целями.

Иными словами, исследования в области экзогенных, средовых факторов развития интеллектуальных способностей ребенка приводят к признанию решающей роли интенсивности мотивации и целеполагания, в связи с чем именно этот аспект воспитания должен стать одним из центральных с самого раннего возраста.

Не исключено, что прежде всего интенсивностью мотивации обусловлена пробивная сила подростков, юношей и девушек, рано познавших нужду и унижения, в частности, массы молодых людей, приехавших в Америку в волнах эмиграции XIX века, и направивших все свои силы на единственную цель – добиться своего места в новой стране. В зависимости от содержания цели следовала «канализация» деятельности – предпринимательство, получение образования, творческая активность или – гангстеризм, мафия, уголовщина.

Сопоставление результатов раннего тестирования, школьных и университетских успехов с последующей отдачей в любых областях творчества показало, что при коэффициенте интеллекта свыше 110 творческая отдача почти одинакова при различных высотах его (130 – талант, 160 – гениальная одаренность). И это понятно. Под итоговым коэффициентом интеллекта 110 может скрываться бездарность в одних отношениях, деловитость в других или равномерно повышенная универсальная, но не слишком высокая одаренность. Решать будет не суммарная одаренность, а целенаправленность, и следовательно – увлеченность, которая, кстати, нередко вспыхивает в том направлении, в котором наиболее одарен индивид. Напряженность работы интеллекта подскажет, в чем он себя может полнее всего проявить.

Поразительная умственная энергия проявляется при наличии рефлекса цели, при упорной мысли однодумов в любой подлинно творческой школе – научной, живописной, скульптурной, литературно-поэтической. Интенсивную умственную деятельность может возбудить не только честолюбие, жажда власти, жажда богатства, почета, политического или сексуального успеха, не только гордость и тщеславие, но и любовь, сострадание, душевное благородство и десятки других альтруистических стимулов.

Обратимся к тому, как целеполагание и мотивация деятельности проявлялась в творчестве известных и общепризнанных гениев. Из анализа их биографий видно, что необычайная напряженность труда, полная самоотдача в достижении цели, максимально проявленный «рефлекс цели» были совершенно необходимы для реализации, для «выхода» и «отдачи» даже в случаях огромной одаренности.

По словам Ньютона, он пришел к закону всемирного тяготения лишь в результате непрерывного, неотрывного, сосредоточенного размышления над этим вопросом.

Менделеев трое суток размышлял над закономерностями свойств элементов, до того как они у него «сошлись в таблицу».

Дарвин, разрабатывая эволюционное учение, дошел до того, что много лет сознательно отстранял от себя все книги и мысли, не относящиеся к теме его исследования.

Но ясно, что никакое напряжение мысли не создаст крупных ценностей, если отсутствует соответствующая комбинация наследственно детерминированных способностей.

Однако, как сказал Гете:

 
Что унаследовал от предков
Сам заслужи, чтобы владеть.
 

Невероятная, целеустремленная тяга к деятельности во что бы то ни стало более чем что-либо другое характерна для выдающихся людей.

Вероятно, она-то и заставила Наполеона, когда он в качестве друга казненных Робеспьеров остался не у дел, предложить свои услуги русскому царю. Есть версия, что Наполеон вернулся с Эльбы во Францию на «сто дней» после того, как он все возможное на островке уже переделал. Стремление к самопроявлению вовсе не всегда удел лишь безвольных Николаев Кавалеровых. Источником необычайного по своей силе стремления к обретению желанной цели вовсе не всегда является только зависть, честолюбие или желание обрести брачное оперение в любой его форме.

Хорошо известно, что большинство подлинно выдающихся людей обладало весьма ограниченным, узким честолюбием, не стремилось ни к власти, ни к блеску, да и в брачном оперении не нуждалось. Наоборот, для них характерна необычайная концентрированность на внутреннем содержании задачи и чрезвычайная напряженность мышления, отвлеченного от всего внешнего. Именно такую сосредоточенность обыватели зачастую принимают за признак ненормальности гениев.

Очень легко подвести под паранойю то упорство, с которым гений движется к своей цели. Лишь один пример: после выхода из печати книги «Мир как воля и представление», великий философ Артур Шопенгауэр 16 лет терпеливо ждет какого-либо отклика на нее. Затем он узнает от издателя, что тот продал тираж никем не покупаемой книги по цене старой бумаги, то есть сдал в макулатуру. После этого сообщения Шопенгауэр начинает писать вторую часть своей книги.

Паранойяльными можно счесть и те ценностные параметры, те ценностные координаты, которыми руководствуется гений. Гендель о временах своей нищей молодости пишет: «Когда я сидел за своим старым, изъеденным червями клавиром, то не завидовал ни одному королю в его счастье».

Когда Демокрит заявил, что ради нового открытия он отказался бы от персидского трона, это не было пустой фразой, хотя трон этот ему никто не предлагал. А Эмпедокл и Гераклит действительно отказались от царских тронов.

Вагнер, нищий и одинокий, записывает: «Ничто не может меня по-настоящему огорчить, ничто не может потрясти. Мое существование совсем не связано с временем и пространством. Я знаю, что буду еще жить, покуда мне надо творить, поэтому я не забочусь о жизни, а творю».

Голодающий немецкий драматург Кристиан Хеббель пишет: «Если бы мне предоставили сейчас на выбор написать пьесу, которая пройдет сегодня по всем сценам мира и будет признана всеми критическими кафедрами, но через столетие будет осуждена на забвение, или же написать достойную драму, которую современники будут топтать ногами и которая при моей жизни никогда не получит признания, но затем будет коронована, я ни секунды не колебался бы в выборе».

Параноидным можно счесть и отношение гения к окружающему: Мопассан горестно признается в том, что для него все становится предметом писательского наблюдения и самонаблюдения.

Леонардо да Винчи, работая в течение четырех лет, не мог закончить свою «Тайную вечерю», потому что в своих блужданиях среди преступных кварталов города никак не мог найти подходящую голову для прообраза Иуды Искариота.

Они осуществляют свою задачу неотступно, их не могут остановить никакие препятствия. Рембрандт, постигнув истину и величие простых старых людей, неустанно пишет их, и только их, почти нищенствуя, хотя возврат к прежней манере письма сразу обогатил бы его.

Иллюстративна судьба великого английского математика Рамануджана (1887–1920), который на первом курсе Кумбакономского колледжа получил специальную стипендию за особые успехи, но, отдавая все свое время собственным математическим исследованиям, так и застрял на первом курсе, а затем был исключен из колледжа и при следующей своей попытке поступить туда через 6 лет провалился.

Из воспоминаний Рамачандра Рао, основателя Индийского математического общества: «В комнату вошел юноша, довольно полный, небритый и в несколько растерзанном виде, держа в руке потрепанную записную книжку; во всем его облике замечательными были только глаза – казалось, что они светились. Он был невыразимо беден. Он убежал из Кумбаконома в Мадрас, чтобы найти досуг для занятий математикой. Он ничего другого не хотел, не искал ни признания, ни почестей. Он искал досуга, т. е. просил, чтобы его обеспечили простейшей пищей без затраты сил с его стороны, чтобы он мог продолжать свои мечтания. Он открыл свою записную книжку и начал объяснять некоторые свои открытия. Я сразу же увидел, что имею дело с чем-то необычным. Я недостаточно много знал, чтобы понять его. Я попросил его прийти еще раз, и он пришел. Во второй раз он понял, что я мало знаю, и показал мне несколько более простых результатов. Но и эти результаты далеко выходили за пределы известных мне книг, и я уже не сомневался в том, что он – замечательный математик. Я был покорен и спросил его, чего же он хочет от меня. Он ответил, что он просит немного денег, чтобы существовать и заниматься своими исследованиями».

Как пишет В. Левин (1968) в своей книге об этом индийском гении, «Рамануджан имел в своем распоряжении только пару старых элементарных учебников и могучий математический гений». В результате начавшейся затем переписки Рамануджана с крупнейшими английскими математиками, он получил с 1 мая 1913 г. от Мадрасского университета специальную стипендию в 45 рупий в месяц на два года. В 1918 г. он был избран членом Английского королевского общества, но в 1920 умер от туберкулеза. Как впоследствии писал Томас Харди, «судьба Рамануджана – худший известный мне пример вреда, который может быть причинен малоэффективной и негибкой системой образования. Требовалось так мало, всего 60 фунтов стерлингов в год на протяжении 5 лет, и эпизодического общения с людьми, имеющими настоящие знания и немного воображения, а мир получил бы еще одного из величайших своих математиков. Притом Рамануджан был человеком, в обществе которого вы могли получить интеллектуальное удовольствие, с которым вы могли за чашкой чая беседовать о политике или математике, умного человека, который, кроме того, был еще и великим математиком».

Рассказанную историю Рамануджана можно, конечно, толковать произвольно. Поэтому нужно подчеркнуть значение последнего из замечаний: Рамануджан не был «идиотом-ученым», он не был личностью, общая бездарность которой вызвала гипертрофированное развитие единственной способности. Нет, это был человек, у которого наряду с общей одаренностью был еще и специальный талант, и одержимость, совпадавшая по направленности с этим талантом. Точнее – это был гений. Можно, однако, вопрос поставить иначе: реализовался ли бы его гений без одержимости? Надо мысленно представить себе голодную, нищую Индию перед Первой мировой войной. Юноша попадает в колледж и за успехи получает стипендию. «Нормальный» и даже просто даровитый человек стал бы учиться всему, что положено, и переходить с курса на курс. Но гений, которым владеет непобедимый рефлекс цели, оказывается на это неспособным. Он должен всего себя отдать математическим исследованиям. В результате – нищета. Он одарен достаточно разносторонне, он умен, но одержим, т. е. у него свои собственные господствующие над его жизнью ценностные параметры. В 26 лет к нему приходит некоторая известность, в 31 год его математическая гениальность получает величайшее признание – избрание в члены Королевского общества. Через два года он умирает от туберкулеза – почти несомненного следствия многолетней нищеты и лишений.

Но есть и обратные примеры. Гете, Рафаэль, Микеланджело, Веласкес, Тициан, Рубенс, достигнув славы и богатства, не захлебываются в них, но продолжают служить своему делу. Кун-Феликс (Kuhn-Foelix А., 1968) совершенно прав, утверждая, что гений – это вовсе не результат навязанного извне труда, наоборот: гений сам порождает труд, внутренне вынужденный, постоянный, свойственный великим ученым. Во главе этой плеяды – Галилей, который решил, что лучше остаться живым и работать дальше втайне, чем погибать из-за глупцов.

Иногда цель, к которой призван гений, не сразу оказывается увиденной, вернее – «провиденной». Куда только не заносило будущих гениев непонимание области своей наибольшей отдачи, незнание своей точки, своего рычага: Лессинг изучал теологию и медицину, поэт Клейст – физику и философию, поэт Ленау – пожалуй, все что угодно. Андерсен – математику, Мольер, Шуман и Сезанн – право, Ницше – филологию, Шопенгауэр – естественный науки, Собинов – юриспруденцию, Чехов, Булгаков – медицину, Ван Гог – миссионерство, Гоген – банковское дело. Но зато, найдя свою дорогу, как упорно шли они по ней до конца!

Примеры обратного рода мы приводили ранее и знаем, как часто у гения непостижимо рано проявляется нечто стержневое, и как стойко он удерживается на своем призвании.

Высказывания всех великих людей о себе содержат и сознание своего величия, и сознание своего ничтожества. Именно это противоречие и является тем бичом, который не оставляет их ни на минуту в покое, подвигает на все новые подвиги труда. Обыденному сознанию это раздвоение личности очень легко подвести, точнее подтянуть, в случае надобности, под шизофрению, равно как и целеустремленность обозвать паранойей или назвать «сверхценной идеей».

А. Эйнштейн («Физика и реальность») пишет: «Наше мышление протекает, в основном минуя символы (слова), и к тому же протекает бессознательно».

Но какая концентрация мысли и воли нужна для того, чтобы бессознательно, без символов, решать проблемы эйнштейновского уровня? Какая сила художественного напряжения нужна Данте для выбора точных, единственных слов, для дара одухотворяющей детализации, из-за которой мы верим в правдивость образа или стиха?

Одной из самых загадочных сторон творчества многих философов, математиков, натуралистов, художников, поэтов и писателей является их реализм, точнее – сверхреализм. Все внешние впечатления существуют для них лишь в качестве отправных пунктов для перерабатывающего абстрагирования, экстрагирования, идеализирования, деформирования.

Деформация, утрировка, подчеркивание характерного, цветовые контрасты, отход от натурализма, собственное видение – почти обязательны. Можно стоять на позициях романтизма или даже ортодоксальнейшего социалистического реализма, но задача настоящего философа, ученого, художника одна – извлечь из внешних явлений их внутреннюю суть, их формулу, закономерность. А это значит, ни много ни мало, – раскрыть идею.

Но раскрыть идею – это значит отвлечься от реальности.

Ж.-Ж. Руссо: «Мне не только трудно высказать свои представления, мне трудно даже их воспринять».

Таков был и Клейст, и Гельдерлин. Домье вообще не мог работать с моделью или с природой. Микеланджело и Эль-Греко сознательно создавали отклонения от реального, они никогда не портретировали, а создавали символы. Достаточно одного взгляда на «Моисея», чтобы в этом убедиться.

Некоторые высказывания и справки.

Теолог Бернанд де Клерво провел целый день на лошади, двигаясь вдоль Женевского озера. Когда его спросили, как ему понравилось озеро, он ответил, что ни о каком озере ничего не знает.

Торкватто Тассо: «Если я не могу создавать песни и поэмы, жизнь теряет для меня всякую ценность».

Георг Лихтенберг: «Чтение и писание также важны для меня, как пища и питье».

Вольтер: «Работать – значит знать, как радоваться».

Рихард Вагнер: «Я продолжаю заниматься композицией так, как если бы всю жизнь не хотел заниматься чем-либо другим».

Бах, умирая, диктует хорал.

Ван Гог, чувствуя приближение психоза, пишет, что именно его приближение понуждает его работать серьезнее: «Так опасность заставляет шахтера поскорее покончить с заданием».

Демосфен сказал о Филиппе Македонском: «Чтобы захватить корону и власть, он пожертвовал глазом, получил перелом ключицы, ранения руки и обеих ног. Он пожертвовал бы Фортуне любую часть тела, которую она бы пожелала, чтобы хоть остаткам досталась честь и слава».

Наполеон по поводу Суворова: «Что можно сказать о полководце, одиннадцать атак которого отбиты, и который все же атакует в двенадцатый раз».

Король шведский Карл XII заявил, что решил лишить курфюрста Саксонского польской короны, даже если на это уйдет полтораста лет.

Целеустремленность, одержимость гения, необычность его ценностных координат не укладываются в голове у обывателя. Личность его представляется демонической, потому что, не жалея себя, он не жалеет и других, он их даже не понимает, как Наполеон не мог понять, что его маршалы и генералы – не Наполеоны.

Но, как пишет Тюрк о гениальных людях действия (Александре Македонском, Цезаре, Наполеоне): «Внешне кажется, что эти гении с полным отсутствием сомнений осуществляли свою волю и с величайшей энергией стремились к максимальной власти. Но в действительности эти гении, с одной стороны, обладали самым острым реальным, трезвым пониманием действительности, положения дела, а с другой стороны, целиком жили в идеях и самым бесстрашным образом целиком бросались в борьбу за осуществление своих замыслов, полностью, безраздельно захватывавших их. И эти идеи были высшей, наиболее полной сущностью их личности».

Об Александре Македонском Ранке пишет: «Его влечения были направлены на осуществление столетия назад начатой борьбы, на которой базируется дальнейшее универсальное развитие человечества».

Нам все время приходится подчеркивать фактор целеустремленности, рефлекс цели. Но само собой разумеется, что это порождает гениальность только при наличии больших дарований. Необычайная емкость памяти Наполеона общеизвестна. И он, и Фридрих II, и Суворов были «между прочим» образованнейшими людьми своей эры, все трое обладали необычайной быстротой мышления, блестящими, почти фантастическими комбинаторными способностями. Но что это дало бы без поразительной целеустремленности?

«Гуляка праздный», «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон» – Пушкин не только держал в голове весь словарь русского языка, но и не останавливался ни перед какими усилиями для того, чтобы довести каждую строку, каждую строфу до предельного совершенства, а поэтическая интуиция не избавляла его от необходимости пересмотра огромного количества вариантов, как ясно показывают черновики, хотя они, вероятно, отражают лишь малую долю забракованного еще задолго до переноса на бумагу.

Непрерывно, напряженно мыслящий гений… Макиавелли, Достоевский, Кафка становятся провидцами. Эти примеры банальны. Но вот Микеланджело:

 
Из новой эры – новые химеры.
За будущее чувствую я стыд.
Иная, может быть, святая вера
Опять всего святого нас лишит.
 

Чем отличаются гений от «обыкновенных людей», даже от очень одаренных, но все-таки обыкновенных людей?

«Стремление к конформности, к потребностям жизни превращает кажущегося гениальным ребенка и, конечно же, одареннейшего по таланту, в среднего человека, что и отличает его от истинного гения. Последний не поддается, а идет вперед в направлении своего предназначения. У кажущегося гения отсутствует призыв к наивысшему, и он следует мирскими путями» (Gemant А., 1961).

Потенциально безмерно могущество нормального человеческого мозга. Но свой гений человечество также растрачивает безмерно из-за не вовремя или неправильно поставленной цели, которая одна только, родившаяся и осознанная, может явиться мощнейшим стимулом интеллекта и воли.

Мы уже отмечали парадоксальный на первый взгляд факт: если мозг чуть лучше среднего, уже не так уж и важна величина арифметической суммы способностей. Спектр способностей человека почти беспределен, а число профессий – более 40 тысяч. Следовательно, трудно найти человека (не считая психически больных и умственно отсталых), который не обладал бы потенциально кругом дарований, чрезвычайно важных для той или иной профессии, и превращающих ее в творческую. Решающее значение приобретает напряженность его работы, то есть «рефлекс цели». Решает наличие «доминанты Ухтомского», которая постоянно переключает наше сознание на свои каналы, заставляет искать выход своим силам, способностям, стремлению к деятельности.