Текст книги "Возвращение Орла. Том 2"

…на земле живут не только люди, но и духовные существа, которых, хотя и нельзя видеть физическим глазом, но которые всё же существуют, так же, как и люди…

Р. Штайнер, «Египетские мифы и мистерии»

Ядерные взрывы проделывают бреши в пространстве времени. На Землю устремляются клочья ноосфер из чудовищно далеких миров, вызывающие волны необъяснимых психических аберраций.

Потому, что наша Вселенная похожа на коммуналку…

Р. Л. Бартини

В начале 60-х годов прошлого века в СССР начались расчётнотеоретические, научно-исследовательские и экспериментальные работы в области использования ядерной энергии в силовых установках самолётов и ракет. 28 марта 1956 г. Совет Министров СССР своим постановлением обязал Министерство среднего машиностроения организовать выпуск тепловыделяющих керамических элементов для высокотемпературного ядерного реактора и построить в пос. Тураево Московской области стенд для испытаний малогабаритного керамического реактора.

Долгие годы основным профилем института было создание и проведение испытаний высокотемпературных атомных реакторов авиационных и космических установок, проведение научно-исследовательских работ по отработке узлов установок и ТВЭЛов, проведение испытаний на радиационную стойкость оборудования и радиоэлектронной аппаратуры для авиационных и космических установок.

Из всего ядерного мира, так или иначе занимающегося разными способами выпуском на волю букета ионизирующих излучений, один НИИП специализировался на, в некотором роде, обратной задаче – защите от этого букета, то есть – радиационной стойкостью. (Стойкость, кстати, поэтому была свойственна и самим испытателям). Это отличие, эта особенность, даже – особливость лыткаринских ядерщиков сильно раздражала всякую космическую нечисть, кормящуюся горчайшими плодами ионизации и протаскивающими в образующиеся от неё в пространстве-времени дыры всякую свою чертовскую родню. Лыткаринским физикам от нечисти крепко доставалось, и может быть они и не выдержали бы в конце концов её натиска, но, поднаторевшие в стойкости радиационной, они исхитрились устоять и против этой беды: ровно в противоположность нечисти земной, нечисть космическая пьяных не осиливала.

Физики вообще шутники, а пьяные физики – пьяные шутники. Правда, не шутить как украинские коллеги с Припяти ума доставало, а по мелочи, без вреда для окружающей среды, если не включать в неё собственные организмы – это пожалуйста. На ускорителях облучали спирт жёсткими гамма-квантами и в зависимости от дозы определяли поражающие действие. Поражающий эффект бывал поразительным! «Последние грамм сто вообще волшебно. – Протрезвели? – Как же! Но когда шли через проходную, нас не только что не задержали, а даже не заметили, пропусков не попросили, я свой им на столик подбросил, а Николаич так и унёс домой, его всю ночь по корпусу искали, у охраны аврал, ЧП, а он дома дрыхнет. – Что, обесцветились? – Запрозрачнели! Преобразились! – На каких мощностях стреляли? – Да как обычно, МЭВах на пяти, в ПЗК[2]2
  ПЗК – помехо-защитный комплекс.


[Закрыть] же и наука стояла. – Бормотуху не пробовали? – Нет. Пиво только греется да вспучивается в хлопья осадок, больше ничего».

Чудеса сопровождали почти все эксперименты. Когда, например, собак на «Барсе» стреляли (нет, не живодёрили – исследовали, по договору с институтом медико-биологических проблем – не на людях же смотреть, как живая тварь от передоза копытится), облепили бобика датчиками, укрепили в стойло специальное над поддоном…

– Ну и?..

– Ну и шандарахнули.

– Ну и?..

– Да не нуи ты! Сначала собачка качнулась, потом проблевалась и обосралась, потом передние лапы у неё подкосились, повисла она на растяжках, мордой в блевотине – неровно, видно, раскрепили, а потом…

– Что?

– А потом появился в боксе второй бобик.

– Забежал?

– Куда, в бокс? Муха, – Николаич поднял палец, – муха не то что в бокс, не то что в зону – в здание не залетит, в боксе молекулы озона посчитаны, а тут бобик… Забежал! Мы подумали ещё: мониторы барахлят, двоят, мало ли какие оптика репликации выдать может, но бобик-то вёл себя больно самостоятельно.

– Это, наверное, душа собачкина была, – вздохнул Аркадий, – отделилась, а в поле, как в родинале[3]3
  Родинал – концентрированный универсальный проявитель.


[Закрыть], душа и проявилась.

– Пока не выпили, и мы так подумали.

– А выпили – прозрели?

– Нет. Пока выпивали, душа бобика обоссала реактор и навалила кучу перед дверью.

– Ты думаешь, наши души без нужды?! – не сдавался Аркадий.

– Может, и не без нужды, но, надеюсь, без говна.

– И не надейся! Некоторые души из одного говна и состоят, возьми хотя бы…

– Ладно, Аркадий! Наша собачка была сучкой, а этот, второй – кобель, мы же видели, как он нам активную зону моет.

– Это вообще просто: у многих баб душа мужская, а у мужиков, вот как у меня, – женская.

– Да иди ты, Аркадий… донку вон посмотри. Душа у него женская! Дерьмо-то собачье я сам через два дня в совок соскребал.

– А бобик?

– Пропал часа через полтора…

Ну, для этих баек есть другая книга, возвращаемся к нашим пьяницам.

Был бы рядом кто-то трезвый, наверняка бы с возмущением спросил: «Ну неужели у вас нет другого дела, как жрать казённый спирт?». И они бы ответили: «Другого – нет!». Но никого трезвого (Тимофеич не в счёт, он настолько привык к ритуальному НИИПовскому пьянству, что давно уже не задавал глупых вопросов) рядом не находилось и про другое дело никто не спрашивал. Правда, между этим незаданным вопросом и, соответственно, непрозвучавшим ответом, добрые НИИПовские пьяницы собрали из подручных материалов ЛИУ-10, начали сборку ЛИУ-15, произвели уникальный синхронный импульс ускорителя и реактора, получив в лабораторных условиях максимально возможную имитацию ядерного взрыва с полным спектром по альфа, нейтронам и гамма, за что в слаборазвитых скандинавиях могли бы и нобелевскую присудить, а нашим выдали целых три литра ректификата, что, если честно, покруче нобелевской будет, особенно если угадать ко христову дню.

Если представить себе границу между мирами – тем и этим светом, материальным и духовным, миром видимых материй и энергий и миром материи и энергии тёмных, человечьим и божьим, временным и вечным, то есть тем и этим светом – в виде непроницаемой для обычного сознания плёнки, то под сильным духоскопом можно увидеть её пористую структуру, сквозь которую, как воздух сквозь непроходимый для воды плотный брезент, еженощно просачиваются, например, миллиарды человечьих снов (иначе бы оно, человечество, давно задохнулось), миллионы сильных желаний, озарений и безмолвных признаний в настоящей любви. Но есть в этой плёнке дырочки пошире структурных пор: их насверлили своими молитвами и медитациями йоги и отшельники, родовые волхвы и шаманы, великие поэты и не такие уж, к сожалению, многочисленные Пётры и Февронии. Вполне приличные отверстия обустроили для себя потерянные для мира яви небожители – юродивые, святые, некоторые дауны и прочие сумасшедшие. Есть значительные прораны, которые пропешнила сама мать-Земля, ползунки-люди называют их местами силы, есть такие же прорубы, только сделанные не отсюда, а оттуда, и есть несчастные счастливцы, кого угораздило попасть под бьющий из этих прорубов луч – истые мистики, пророки и мессии…

А есть и такие места, где разделяющая плёнка словно прострелена разнокалиберной дробью – это места, где вышеперечисленные неботочцы собраны кучно: во-первых, дома скорби, ибо, как известно, скорбь и сама по себе переплавляет человеческое настроение из греховного, самозамкнутого в святое и открытое к Богу и возвращает всякого грешного блудного сына в Отчий Божий дом, то есть на ту сторону плёночки, а тут ещё кумулятивный эффект скопища самих скорбящих и по ним скорбящих; во-вторых, некоторые ашрамы и монастыри (не все, ибо знаем мы, что внутри стен большинства и тех и других больше греха, чем снаружи этих стен); и в-третьих, что, собственно, нас и интересует, – совершенно новые решёта, образованные не как все прочие – потревоженным глуздом насельников, а проточенные и пробитые в небесах исключительно инструментальным способом. Таков НИИП: добрая дюжина разномощных реакторов и ускорителей, скученных всего на полугектаре земли, зажатой между рекой и лесом, круглосуточно тысячами импульсов дырявят пространственную перегородку разнокалиберной божьей дробью – всем спектром открытых и ещё не открытых элементарных частиц.

Поэтому не удивительно, что чудес тут были полны коридоры, не говоря о пультовых, и уж не заикаясь о закрытых многотонными свинцовыми дверями боксах и активных зонах. В вечернюю и ночную смены, когда начальство покидало периметр, НИИПовское подземелье становилось подозрительно похожим на небезызвестное общежитие Бертольда Шварца – с той лишь разницей, что имело больше прав на такое название по причине непосредственного отношения к взрывчатым веществам и прочей лучевой алхимии. Ну, и конечно, не было за перегородками женщин (в репродуктивном возрасте). Полтергейст здесь не гость, а друг, и совсем не шумный, а послушный и добрый (поэтому и называть по НИИПовски правильно его было бы leise Geist, а не poltern – чего шуметь в ночную смену? Кого пугать? Пьяных физиков? Смешно!), и пьют физики поголовно не потому, что пьяницы или от нечего делать (реактор не трактор, рычаги дёргать не нужно, работает себе и работает), а исключительно для достижения адекватного, синхронного с этим добрым гостем состояния – трезвому ботанику надмирную истину своими глазами не узреть никогда. Другими словами – Солярис нервно курит в сторонке, Пацюк со своими варениками мог бы пойти к Анисимычу только в ученики, да и то… обильные закуски у продвинутого населения бетонных подземелий были не в моде, скорее с ними подружился бы Буратино с тремя корочками хлеба; а жалкие столовращатели прошлого, окажись они в любой пультовой НИИПа в третью смену, выглядели бы смешнее, чем папуасы перед цветным телевизором.

Так, на первой установке, главном реакторе, не просто вызывали, а прямо-таки усаживали третьим или четвёртым расписывать пульку (в ночную смену для хорошей карточной игры часто бывает некомплект игроков) самого миллионера Чекалинского, и тот ничего: охотно сдавал, при торге за прикуп сыпал шуточками про Германа и его друга Томского, никогда, надо прямо сказать, не шельмовал (или так искусно, что до сих пор никто не понял), при этом особенно не выигрывал, даже проигрывал (а то бы не приглашали), хотя прикуп для него не тайна, только иногда, под конец смены, то бишь под утро, мог сыграть три девятерных подряд или с неизменным возгласом «Ваша дама бита!» прицепить паровоз начальнику смены. Всё лучше, чем с болваном, тем более, что с болваном невозможно выпить, а Чекалинский нашему Жданову (Винчу) в компании никогда не отказывал, после сведения пулечного баланса они с Чекалинским «чекалдыкали» (термин именно отсюда): «Ну, помянем княгинюшку! – басила миллионерская пустота, а после того, как спирт из стакана пропадал, пустота сдавленно материлась, трижды чихала и уже весело – призраки пьянели и трезвели быстро – восклицала: – Ай, да сукин сын!», – непонятно кого имея в виду: то ли забористый НИИПовский ректификат, то ли родителя своего, Александра Сергеевича.

На знаменитой пятой установке, в орликовском РИУСе, был свой чекалинский, звали его просто «дурачок», потому что частые импульсы и работа в двух уровнях к преферансу не располагала, тут гоняли коротенького «дурачка». В дурачка «дурачок» играл сносно, а вот выпить тоже был совсем не дурачок, причём иногда даже не дожидался, когда подойдёт его очередь на стакан (на РИУСе пили из одного стакана по очереди, чтоб без лишнего звона и опять же удобнее прятать), а убавлял прямо из мерной колбы, но никогда больше, чем его законная доля, при этом оповещая об убыли перенятым у особенно дружного с ним Аркадия возгласом: «По-честности!». Кто он, никого не интересовало, пусть хоть негр почтенных годов, главное, что не путается в мензурных рисках в свою пользу, то есть – хороший человек. Поскольку духу не преграда даже толстущая железобетонная стена, из которых монолитно отлит этот начинённый энергетическими игрушками знаменитый сотый корпус, то уж тонкая металлическая стенка сейфа, где начальник ускорителя Михаил Васильевич Орликов хранил 12-литровую канистру со спиртом, была для него прозрачной, просто не существующей: Орликов мог бы заметить перманентную недостачу, если бы в процессе такого убывания сам бывал трезв, но… «дурачок» был не дурачок, и в редкие дни совпадения трезвости начальника и наличия спирта в канистре отсасывал совсем понемногу – всем на раз, то есть грамм 150–200. Хотя… свалить на дурачка дело нехитрое, но и копию ключа вечно пьяного начальника сделать – не хитрее.

На БАРСе было все сложнее и одновременно проще: здесь играли в шахматы. Долгое время молчаливый непьющий напарник весьма изобретательно двигал по доске невидимой рукой и даже Николаичу задавал головоломные, но всё же решаемые задачки; а вот лет пять назад их виртуальную «Каиссу» как подменили: несколько месяцев подряд она в пух и прах рвала на доске институтского чемпиона, а в быстрые шахматы просто над Николаичем глумилась – тогда он в первый раз и ушёл в запой, перепугав родственников и обрадовав руководство. Сумасшедшую «Каиссу» (или её правнука из будущего?) от выхода в этот мир отлучили, несмотря на то, что она в качестве отступного рассчитала вариант увеличения мощности реактора пустяковым изменением конструкции АЗ[4]4
  АЗ – активная зона.


[Закрыть]. (И правильно: не обижай человека! Вот РИУСовский «дурачок» подсказал Брыксину, как в сорок раз уменьшить расход дорогого тантала: децентруйте-де мишень и крутите её, пусть бьёт по окружности, что вы середину дырявите? Так ему из рацушных двух литров три дня двойную дозу наливали. То есть умничай, но в карты-то не обыгрывай!). Новенький шахматист был живым человеком… в смысле – и выпивал, и проигрывал, и особенно любил комментировать и подсказывать: «Лошадью ходи, лошадью!». Но в быстрые шахматы Николаича всё равно обыгрывал, что, впрочем, было легко объяснено: там времени нет, им что быстрые, что медленные, это тебе за пять секунд надо ход сделать, а у него эти пять секунд пять лет длятся, обдумывай не хочу… Шахматные часы выбросили, и жизнь потекла правильно. (Но и этот однажды робко предложил сыграть в объёмные шахматы, пригласил Колин ум выйти на тот уровень, где, как потом скажет Олег Георгиевич, нет верха и низа, левого и правого, где всё далеко и всё рядом, где мир богаче и многообразней, чем представляется: в нём всё есть, всё может быть и всё всегда рядом, каким бы далёким ни казалось… То есть не на плоской доске в 64 клетки, а хотя бы в простой, совершенно не чуждой этому миру трёхмерной, в 512 кубиков с диагональной диспозицией, – Николаич запил во второй раз).

На «Двухсотой» ни в какие игры не играли, там в ночную оставался всего один оператор, и если это был Сергей Фёдорович Горшков, известный тем, что разбавлял стакан только тремя каплями воды (чистый не любил, и из трёх менделеевских гидратов – с одной, тремя и двенадцатью молекулами воды на молекулу спирта – выбирал четвёртый, в котором за одной молекулкой воды гонялись тысячи спиртовых, что, видимо, через этот азарт погони, и придавало напитку и нужную вязкость, и разбавленность, и крепость, а главное – вкус), то послушать через дверь его «диалоги о рыбалке», бывало, собиралось человек по пять учёных-экспериментаторов со всего Союза, любителей природы. Говорили, что чуть ли не сам Сабанеев эманируется пред светло-мутные очи Сергея Фёдоровича, и первостаканное время они увлекательно беседуют в основном о ловле простых рыб, вроде леща, карася или краснопёрки, а после второго, а тем более третьего стакана диалог превращается в рваный монолог, состоящий преимущественно из горьких вопросов: «Ну, и где сейчас найдёшь крупного окуня (судака, жереха, язя и пр.)?». Не рыбаку – скучно.

Интересный персонаж жил-поживал в спецсанпропускнике, как, собственно, и положено, потому что «спецсанпропускником» назвали нелегальную, вопреки всем нормам пожарной и радиационной безопасности построенную на границе чистой и грязной зон, баню, а в бане как не жить баннику? Дружил банник только с одним человеком – Альбертом Артёмовичем Герасимовым. Как щенок: кого первым увидел, того и принял в душу – за хозяина, за мать родную. Артёмыч баню строил и теперь был вроде банного старосты. С банником у него был телепатический контакт – включать печь он своему потустороннему пасынку не разрешал, мог ведь и спалить вместе со всем средмашевским богатством – реакторами и ускорителями, а вот оповестить, что банька готова, венички запарить, холодную воду в бассейн напустить, травку в чайнике заварить, – это всегда. Всех остальных банник недолюбливал, ревновал к Артёмычу и вообще считал их незваными гостями, nicht der eingeladene Geist, по принятой у духов классификации.

На «климатике» (климатических установках), находящейся в самом дальнем углу «минуса», стучали. В смысле – играли в домино: потому что, во-первых, физики там были самые слабенькие, интеллектуальным покерам в институтах не обученные, а во-вторых – отдалённость от «чистого» мира позволяла собственно стучать, доминошники знают, что без удара со всего размаха костью по столу, особенно в оконцовке, когда фишкам не грех и разлететься, игра не так вкусна. С климатологами играл итальянец, чьи темпераментные и многочисленные восклицанья трудно спутать с какими-либо другими: «грацие…», «прогрессо, прогрессо!», «молте бене!», «капра!», «песке!» и по двойному «чао!», ни тебе здравствуйте, ни до свиданья – чао да чао, хотя по интонации климатологи научились различать, здоровается он или прощается. Правда, когда проигрывал или особенно эффектно выигрывал, проламывая стол невидимой рукой с воплем «pesce!», переходил – от волнения – на другой, родной, который, как он утверждал, не читается, не понимается, но именно на нём, нечитаемом, общаться оказывалось как раз намного легче, и только благодаря «непонимаемому» климатологи поняли его историю: это именно он в августе 79-го подорвал Везувий, чтобы «наказать лживых итальяшек» (а заодно немного подморозить Европу, потому-то он, считая себя первым цивилизованным климатологом, и гостил теперь у советских коллег), а они, итальяшки, и из этого наскребли доходу – разворованное на вулкан списали, Плиния придумали. «Не погибал там никакой Плиний, – возмущался он на нечитаемом языке, – не было там Плиния, его вообще на свете не было, его через полторы тысячи лет только придумали, а чтоб очередное враньё прокатило, подсунули придумку свою под Везувий, концы в пепел». Был, был у итальянца недостаток: не мог пить НИИПовское вино – крепкое, делали для него отдельно, разбавляли один к восьми, до 12 градусов, и круто подкрашивали марганцовкой, отлично шло как «Барбареско».

Что творилось у Щеглакова на химводоочистке, никто не знает, но то, что экспериментировали в его лаборатории самые отъявленные химики всех времён и народов, можно догадаться по трагическим результатам: Юрка Поляков, интеллигентнейший тихоня из МЭИ, однажды до утренней смены не дожил: уайтспирит не самая полезная жидкость для веселья…

Это бытовуха, каждодневье (скорее, каждоночевье, 3-я смена), но бывали гости и эксклюзивные: не невидимки в карты-шахматы поиграть под ректификат, а вполне осязаемые и обоняемые персонажи, принадлежащие по большей части к цеху профессионалов-физиков, наломавшие в своё время дров, в смысле – искромсавшие от избытка гордыни междусветье в лоскуты и теперь не принимаемые ни на том, ни на этом свете – вместо кусания локтя просачивались с сатисфакцией в кабинеты начальников установок. Поговаривали, что к начальнику 1-й установки, ВВЭРа, Дмитрию Петровичу Харитонову, захаживает Джулиус Роберт; Юрий Петрович Шаров, хозяин 3-й, вёл долгие беседы с Игорем Васильевичем, из кабинета начальника БАРСа Валентина Тимофеевича Янченко нет-нет да слышались истерические повизгивания Андрея Дмитриевича. А вот у Альберта хода в НИИПовские катакомбы не было.

Но вернёмся, однако, к орликовскому РИУСу. По своей физической сути ускоритель представлял собой трансформатор Теслы, а по виду – если бы вам удалось влезть в огромную железную бочку, где он был упрятан – весьма напоминал ту самую катушку, за которую в своё время Вильям Крукс, известный учёный-спиритуалист, благодарил подарившего её друга Николу… Но если круксовская катушка только делала контуры духов «более чёткими», что, кроме самого Крукса, подтверждали и другие члены английского королевского общества и медиумы, принимавшие участие в сеансах, – Кейт Фокс, Хьюм и Флоренс Кук, то несравненно более мощный 50-киловольтный РИУС делал их просто живыми… И очень может быть, что именно наличие в НИИПовском арсенале этого тесловского агрегата позволяло разгуливать многочисленным нобелевским лауреатам не только по пультовой РИУСа, но и по другим установкам.

Хотя сам Тесла в одной из бесед с Орликовым о своём трансформаторе высказывался весьма пренебрежительно, как и обо всей НИИПовской физике:

– Тут не ваша физика нужна, другая, такой-то энергии – тьфу, ею всякая пустыня полна, кишит: бери, черпай. Только куда её, сырую? Не такой нужен трансформатор, не меньшее в большее переделывать, нужно её качественно преобразовать.

– Во что? – откровенно удивлялся Орликов.

– Вот, вот он, вопрос вопросов! Вот чем Он занимается, вот зачем всё! А просто энергии у Него – куда и девать…

Первое явление Теслы произошло после нештатного импульса на вдвое большей мощности, а может и втрое – неизвестно, когда сработали аварийные разрядники, – пришлось на момент, когда Орликов был, скажем так, уже не совсем трезв. Собственно, поэтому он произошёл, нештатный импульс: Орликову, объявившему минутную готовность, приспичило, пошёл к раковине справлять малую нужду, а конденсаторы тем временем и накачивались. Теслу привёл в пультовую озадаченный Валерка Ощепков – на его глазах из бокса вышел стройный мужчина, лицом похожий на напечатанный в газете того же дня портрет какого-то чеченского полковника или генерала. «Вот, закрыли человека, ни кнопку аварийную не нажал, ни в переговорное не сообщил… главное, в бокс он не заходил, да и в списках его нет, без спецодежды… как он туда попал? А ведь грохнуло… я думал, бочку разорвало…» Орликов поспешил отправить Валерку обратно, со странным же гражданином, чьё явление интуиция подсказала ему связать со своей оплошностью, решил побеседовать.

Когда это было? Пять лет назад? Семь? Один ли раз являлся въяве и по чьей прихоти явления эти случались – нам сейчас не важно. Важно, что сплетённый, возможно, из многих эпизодов, этот разговор происходил-вспоминался в голове человека, зависшего в промежуточном бардо-пространстве – сейчас.