Текст книги "Возвращение Орла. Том 2"

И было ещё страшно, что не впишется в гражданскую жизнь, изменившуюся за почти шесть послевоенных лет, вплывшую в другое море, с непонятными ему волнами и рифами.

Пока боялся, закончил в 1955 году заочное отделение по физико-математической подготовке Коломенского учительского института, три года как ставшего уже «педагогическим»; но учителем поработать не пришлось – его, ещё студента-заочника, привлекли (математика!) к привычному учёту, только теперь не армейского, а совхозного добра – сначала кладовщиком, потом счетоводом-кассиром отделения, а через некоторое время, после обучения там же, в Коломне на экономических курсах, он, уже навеки, попал в бухгалтерскую колею: бухгалтером отделения, старшим бухгалтером и далее, теперь уж до скончания трудовых лет, – главным.

Да… Потом боялся остаться один, даже оказавшись внутри хоровода разновозрастных невест, потом боялся, что Валентина предпочтёт тихому бухгалтеру какого-нибудь лихого тракториста, потом что так и не даст им бог ребёночка (тут он, кстати, впервые по-настоящему позволил себе признаться, что страх его не только внутри и в неведомых бумажках, а куда как выше: вот оно, наказание за пряник), а уж когда они Катеньку свою вымолили, началась бесконечная череда страхов за неё, а вместе с этой чередой и новое откровение: все прежние страхи были не за себя, за себя-то он, оказывается, никогда не боялся, это как-то даже непонятно, смешно – бояться за себя, а за что-то гораздо большее, чем он, чего сам он является только маленькой частью и что может стать испорченным, разрушенным, если он вдруг не будет этому большему, на самом деле важному и ценному, бесценному, соответствовать. Вот что он был – страх! И понятно это стало только после того, как отделилась от него его собственная часть…

Шёл привычной дорогой к правлению, любовался безналичными облаками, блеском наличной реки и, вдохновлённый столь удачным, на его взгляд, сравнением наличных и безналичных денег с облаками и рекой, принялся развивать мысль дальше: ведь не только деньги и вода пребывают в двух мирах, так же и сам народ делится на наличную, ныне живущую часть, и куда большую безналичную, которая только нам, профанам, кажется ушедшей безвозвратно, умершей… нет, безналичный народ и есть то самое главное в человеческом балансе, что обеспечивает жизнеустойчивость и силу пребывающих явно – кто бы мы были без всей толщи живших до нас поколений? Пустые бумажки! Как же легкомысленно и подло иногда мы не замечаем, что и сила, и воля, и красота наша обеспечены той вечно циркулирующей безналичной массой народо-духа, коего мы только частное проявление, как живые деньги 5-го и 20-го…

Не оттого ли даже простая арифметика, облачённая в одежды совсем недавней истории, то есть прикладываемая не просто к цифрам, а наполненным этим народо-духом годам, превращалась в чёрт-те что, в какую-то тригоноалгебру: ведь если просто от, скажем, 45 отнять 14, любой первоклассник за секунду скажет ответ – 31, а когда он пробовал быстро сосчитать – сколько времени прошло от начала Первой мировой до конца Второй, его великолепный бухгалтерский ум банально сбоил: начинал дробить этот кусище времени на периоды и вехи: от 14-го до 17-го, потом до 18-го, от него до 22-го, до 24-го, от 24-го до 29-го, от 29-го до 33-го, от 33-го до 37-го, от 37 до 41-го, и ещё неимоверно длинный и широкий снежно-бурый окаменевший ломоть с 41-го до 45-го, а когда потом складывал эти осколки в целое, в сумму, в итого, выходило не меньше полутора веков в лучшем случае, а обычно и больше. Причём не раз и не два, это случалось всегда, стоило только дотронуться памятью до этих лет – цифры переставали складываться в числа, лета переставали быть временем, текущим в одну сторону, а превращались то в разноторчащих противофактовых ежей, то в живой клубок очнувшихся после зимней спячки и расползающихся в разные стороны эпохи событий-ужей. Так же, хоть и с меньшей очевидностью, было с исчислением иных исторических отрезков. Отгадка одна: эти годы не результат вращения планеты вокруг светила, то есть состоят они не из времени, а из циркулирующего в них безналичного человечества.

Вспомнил и вчерашнее рассуждение «от противного», словно услышал в себе голоса никогда не виденных своих родных, родных родных, знакомых и земляков родных родных, всех говорящих на его языке, всех, когда-либо говоривших на его языке, и даже всех, которые будут говорить на его языке – хоть через тысячу лет, и так же услышал свой голос и увидел самого себя в каждом из них… и одним этим движением мысли вкрапился наконец в великую глыбу, называемую народом, и впервые за свои шестьдесят лет как будто успокоился, почувствовал-таки себя той самой, берегущей рубль, копейкой… Без меня народ неполный – и вот эта, понятая на старости лет простая истина и гордость от её осознания – не одолели, нет! – но здорово потеснили в душе его рогатенького насельника.

Вот тебе и бесстрашный генсек… А вчера ещё и местный бесстрашный – молодой парторг, он же начальник отделения и потенциальный зятёк – прилетел в десять в бухгалтерию (у директора закрыто) и давай звонить в Люберецкий райком: мол, третий день половина вашего проклятого НИИПа не выходит в поле, трактора стоят, рассада пропадает… разберитесь… накажите… расстреляйте… Такого нагнал страху на какую-то там секретаршу, что нужно завтра ждать если не расстрельную команду, то уж секретаря райкома со свитой наверняка. И чем грознее он кричал в трубку, тем тщедушней он казался Прокопычу, он даже почувствовал какую-то тайную симпатию к прогульщикам, на которых покатился сразу «девятый вал», и даже вину перед ними, во всём виноватыми – потому ли, что покатился он из его бухгалтерии? Не только, не только…

Второе воскрешение

И стал над рыцарем старик

И вспрыснул мёртвою водою,

И раны засияли вмиг,

И труп чудесной красотою

Процвёл; тогда водой живою

Героя старец окропил,

И бодрый, полный новых сил,

Трепеща жизнью молодою,

Встает Руслан…

А. С. Пушкин, «Руслан и Людмила»

Сон из глубины – Жар-птица – НИИП мистический – Тесла

 
Во сне видней что видеть не дано.
 

Б. Ахмадулина

Книга была огромной… или это он был таким маленьким?

Как в детстве, – одно из самых ранних, тревожно-таинственных воспоминаний. Окно занавешено старым засаленным ватником, не пускающим холод – оттуда, и свет – отсюда. За окном враждебная тишина, готовая в каждую секунду лопнуть от ещё более враждебных звуков – рёва техники, выстрелов, непонятной речи и криков; при каждом схлопывании тишины мать вздрагивает и инстинктивно заслоняет его от окна, его и огонёк свечки, бросающий дрожалый свет на книгу – после хлеба самую большую драгоценность в доме, тайнохранилище, чудохранилище с удивительными цветными картинками. Мать листает неторопливо, каждый раз поглаживая ладонью вновь открывшуюся страницу, отчего та готова ожить… сердечко ёкает в ожидания чуда, но страница уже сменяется новой, и так уплывают они друг за другом, не ожившие, не запомненные, пока дело не доходит до самой замечательной: в тёмно-синем, почти чёрном, усыпанном звёздами небе, – золотой огонь, жёлто-красные всполохи крыльев, разноцветные хохолки на маленькой изящной головке и пожар-хвост… он хочет погладить, но боится обжечься. «Когда вырастешь, ты поймаешь эту птицу и будешь самым-самым счастливым на свете…» Ему уже четыре года, и он знает, что такое счастье, оно простое, хоть и не совсем понятное – это когда «придут наши». Тогда можно будет снять с окна ватник, тогда будет хлеб и даже сахар, мама перестанет плакать, ему можно будет выходить на улицу и, может быть, на речку, а ещё вернутся родные богатыри – его отец и дедушка, их он тоже видел на картинке: в середине сидел на коне богатырь-дед, с одной стороны от него богатырь-отец, а с другой он сам, только когда вырастет. «А можно я её сейчас поймаю… скажи, где она живёт? Поймаю и буду счастливый, и ты тоже…»

Огромную книгу листает невидимая рука, он не успевает разглядеть изображения на страницах, а если что-то узнаёт – сразу забывает. «Это прошло… и это прошло, и это, и это», – произносит усталый и как будто обиженный голос. Страниц много, но листающий ни на одной не хочет остановиться, только унылые вздохи и неспешное шуршание бумаги… ещё одна страница, ещё, и вот уже переворачивается последняя, за ней – белая пустота, окаймлённая обгорелой чернотой переплёта. – «Нахзац», – произносит голос и готовится захлопнуть книгу. «Стойте, стойте! Должна быть ещё страница! Вы пропустили, вы пропустили страницу, которую я помню, я её очень хорошо помню! Откройте!» – «Что же на ней такого?» – «Там… там в тёмно-синем, почти чёрном, усыпанном звёздами небе – золотой огонь, жёлтокрасные всполохи крыльев, разноцветные хохолки на голове и пожар-хвост…» – «Жар-птица?» – «Да, да, да…»

И – книга не захлопнулась, рука начала листать обратно, опять замелькали серые листы с невспоминаемым текстом, неузнаваемыми картинками, листающий досадливо вздыхал и на самой последней – первой – странице воскликнул: «Вот! Смотри-ка, а ведь есть такая! Золотой огонь в звёздах… что ж, хватайся», – «За что?» – «Это уж ты сам…»

После слова «сам» мгновенно перехватило дыхание, несколько жутких ударов обрушились на грудную клетку, от малой попытки вдоха разом разорвались все жилы, раскрошились кости, зов, мольба о помощи завязли в толще липкой, зловонной, не пропускающей ни звука, ни лучика света жижи. И – холод. Боже, как же, оказывается, бывает холодно!

Всё-таки он закричал, вернее, выхаркнул из раздробленной груди два слова: «За что?!?» – так, что ни сам, ни адресат крика не смогли понять: за что его снова втиснули в узилище тела? Или всё-таки за что хвататься, чтобы вытянуть себя из жути возврата? Сквозь пелену боли и смрада почудилось, что сверху тянется к нему сверкающая нитка, ищет его в этом кровяно-ледяном мраке, и уже нет иного желания, кроме как дотянуться до неё, схватиться руками, зубами, обвязаться! В нитке пульсировала сила, которая иссякла в нём самом…. Господи, да не та ли это пуповина, о которой столько раз пытался втолковать ему дед? Услышал его голос: «пуповина, Ока-матушка, земля… и то, если потом вернуться повезёт… К тому ж ты один за семь должен, первун… Первун, а вышло, что и последыш…». Дед! Дед! Это он держит с той стороны нить и пытается вытянуть его из бездны, я сейчас, я схвачусь, я удержусь!

Нить обожгла, она оказалась выкована из раскалённой меди… или бронзы, или – золота? Вот так пуповина… да это же хвост жар-птицы! Искры сыпались на плечи и голову… держись… Выноси, родимая! Мрак стал расступаться, к боли в грудине примешалась капля истомы… вырвались! Вот и свет, жизнь… не сказка ли это? Не рай ли? Тела словно не было, как это прекрасно – не чувствовать своего тела, только лёгкая душа и такие же светлые легкие души рядом: любимая мама, любимая девочка Таня, любимый учитель Герц Иванович-Шмерц Диванович, и тут же, смотрите – его желанный премудрый гость, и они могут продолжить начатый тогда, в пультовой РИУСа, разговор, он помнит его до последнего слова.

– Вы летали? – спрашивал он гостя.

– Ещё бы! Я сконструировал портативный коврик… кстати, ковры-самолёты не сказки, древние с большой вероятностью умели подсмотреть за… скажем, насекомыми или цветами и полететь.

– На чём?

– На ковре. На ковре из крапиволистного колокольчика… но это только два-три дня… или плотике, связанного из высушенных на солнце – обязательно на солнце! – трёх средних колен лесного дудника.

– Смеётесь?

– Когда летаю – да. Это так весело – летать! Особенно ночью, в темноте.

Жар-птица взмахнула горящими крыльями особенно дерзко и подняла его ещё выше, и ещё, и ещё – так высоко, что только что рассмотренный лёгкий сказочный мир стал стремительно отдаляться и умаляться. Опять становилось всё меньше и меньше воздуха, а шум полёта, наоборот, всё усиливался, жёстко забивался внутрь черепной коробки и начинал разрывать её изнутри, опять нельзя было сделать вздоха, но даже если бы было можно, дышать уже было нечем… Золотые крылья на глазах превращались в алюминиевые плоскости, ядерное сердце птицы пошло вразнос, вырывающийся из него жар опалял, чуть ли не срезал с костей мясо, самолёт разваливался на куски – новая, совсем другая боль, и новый, другой страх, переходящий в ужас…

«Это так весело – летать! Особенно ночью, в темноте».

Весело… Особенно в темноте…

Когда же она кончится, эта ночь?..

…самолет – орудие, которое… приобщает человека к вечным вопросам.

А. Сент-Экзюпери, «Планета людей»

Да пил бы наш Орёл и без Зотова: они, жалкие начальнички, даже представить не могут, какой психической релюхой щёлкала в последние годы его жизнь.

Чем дольше продолжалась трезвая полоса, тем чаще он вспоминал свою жар-птицу и дедово слово о ней: «Только живёт она не за тридевять земель, а у тебя в груди, и когда чувствуешь особенный жар и непонятное жжение-желание – это она растёт, просится наружу, и придёт день, когда она взрастёт, грудь разверзнется, и ни секунды нельзя будет промедлить, чтобы вдруг да не ухватиться за её огненные перья; эта царица ждать и звать с собой не будет, она, какой бы ты ей ни был кровник, ослепит, опалит и улетит…»

Мамина сказка была проще и добрее: «Вот станешь ты у меня большим и поймаешь жар-птицу…»

Казалось бы – не мальчишка, пятый десяток катится под откос, забыть бы детскую сказку да жить себе, как все люди (где они, эти все? Все люди и живут как раз не как все люди, а те все, которые как все, – где они?), но после трезвых полос – может быть, и потому только, что эти трезвые полосы были, как бы в награду за них, за эти трезвые полосы? – прилетала, сначала в сны, его жар-птица, кружила над ним, звала, курлыкая по-журавлиному, звала, и не было в тех снах тоски большей, чем осознание неизбежного – улетит! Улетит, и – всё. «Что – всё? – пытался понять он, просыпаясь среди ночи, и, уже бодрствуя, сам себе отвечал: всё – это всё!». Всё становилось ненужным, лишним, зряшным – и семья, и работа, и самая жизнь… и только один способ, один шанс был ухватить улетающее чудо за кончик горящего пера, и хоть расстреляй его сейчас, живым в землю закопай, он этот шанс не упускал: выпивал соточку и – хватался! Не казалось ему, что хватался, а хватался на самом деле, да, да – взлетал, взлетал в небо, только не в то, жалкое, редко не затянутое влажным дыханием земли, а в то, которое открывалось внутри него: бесконечное и зовущее, бесконечное и в то же время до самых несуществующих краёв наполненное любовью и счастьем, а сам он уже держал в руке золотое перо… И таким простым становился ответ на вечный вопрос: для чего жить? Для счастья! Жить для счастья и всех-всех любить… боже, как всё на свете просто!..

Птица летела всё выше и выше, всё быстрее и быстрее, он держался, ликовал, и на какое-то время забывал всё на свете, себя самого; он вырывался из себя самого, как сверхзвуковой самолет вырывается из своего звука, он видел, как его небо превращается в одно огромное сердце, попасть в которое – и цель, и смысл существования всего и вся в этом мире… и йоточки, ангстремчика не хватало достичь его: непонятно откуда появляющаяся красная муть начинала клубиться перед глазами, птица прорывалась сквозь, а он вяз и задыхался.

Эх, что вы знаете о русских пьяницах!? Ничего вы не знаете о русских пьяницах!

Он был на пять лет моложе Гагарина и, наверное, единственный из всех парней Советского Союза не завидовал ему. Ну, что такое ракета на керосине? Всего лишь – ракета на керосине. Разве может она сравниться с его жар-птицей? Двести километров над землёй – это разве подъём? От Москвы до Орла дальше. А выше? Выше никакого керосина не хватит, тут нужно другое сердце, сердце жар-птицы.

А как неожиданно его самые заветные мечты, свитые из сказок, нашёптанных мамой в тёмном и холодном оккупированном младенчестве, детской недетской радости Победы, и фантастических рассказов деда о совсем другой, но той же самой жар-птице, живущей внутри каждого человека, перетекли уже не в сказочную (почему? именно сказочную!) реальность – летательный аппарат с ядерным двигателем!

Невозможно сейчас сказать, каким образом до физического студенчества дошла информация о планах страны строить атомные самолёты, да и не стоит гадать: в конце 50-х годов атомный бум был не только у физиков: атомная бомба, атомная станция, атомный ледокол… даже обывательская масса усваивала новый технический лексикон, а уж в научной среде вчера ещё фантастические идеи использования новой страшной и могучей энергии быстро приобретали прикладной оттенок. Что ж говорить о физиках? О молодых, дерзких, рвущихся из единственных на пять-шесть лет обучения штанов? Бомба есть, станция есть, ледокол есть, вот-вот уйдёт под воду первая атомная подлодка… почему бы и не самолёт? Ведь он-то, если рассудить, сейчас нужней всего перечисленного: американцам до нас с любой из баз долететь с атомной бомбой можно, и самолётов у них больше тысячи, а мы на керосине бомбу полпути только пронесём. Нужен атомный самолёт, нужен!

А уж наш Миша, видевший атомную (это теперь ему так казалось, что именно атомную!) жар-птицу чуть ли не в раннем детстве, грезивший ею и не одну ночь напролёт летавший с ней (в ней) по небу и по занебу, был просто уверен: осуществляется мамина сказка: «Вот станешь ты у меня большим и поймаешь жар-птицу… её перья блистают серебром и золотом, крылья как языки пламени».

Так что едва он услышал о проектах самолётов с реактором на борту, а было это на втором курсе, сомнений не оставалось: вот она, вот та сказочная жар-птица, которая жила в нём не просто с детских лет, но, казалось, и раньше его самого, которая и принесла его на эту землю. Дедовы придумки, в них всё, по мальчишескому пониманию, было перепутано: и прилетает она с будущей душой из другого мира, того, что за тридевять земель (это сказка), живёт потом в груди (это вроде как аллегория), но при этом пуглива и капризна: чуть что не по ней, улетит не поймаешь (это вроде как мораль).

К первым полётам, о которых, правда, узнал много позже их проведения, он, конечно, не успел: летающую атомную лабораторию на базе ТУ-95, ТУ-95 ЛАЛ испытывали, когда он был ещё жителем Сиракуз (в физфаковской опере «Архимед»), то есть учился на старших курсах, в 60–61-х годах. Узнал, когда уже работал по распределению в ИЛВАРе, испытательной лаборатории высокотемпературных атомных реакторов в странном городе Лыткарино (о нём до этого даже не слышал), в той самой лаборатории, где планировалось выпускать керамические ТВЭЛы именно для силовых установок самолётов и ракет. Места распределения не выбирал, но, когда стало ясно, что это именно то предприятие, где будут изготавливать для его жар-птицы сердце, не удивился: разве могло было иначе? Позже ИЛВАР переименовали в МЦРИ, Межведомственный центр радиационных испытаний, и начали активно монтировать новые установки, реакторы и ускорители…

А вот уже в проекте «Аист» он участвовал в полном своём праве, и уже не чудом, но как само собой разумеющимся скольжением по проложенной судьбой колее, посчитал попадание в жар-птичий проект как раз в то время, когда были закончены наземные испытания на имитационном стенде, когда реактор установили на самолёт и именно он, Миша Орликов, Орёл, Пионер стал его лётным оператором. Эх, дед! Не у меня в груди эта птица, а я в груди у неё. Ему казалась эта разница забавной, но это была не разница, а вывернутая наизнанку мечта.

С 1965 г. в ОКБ О. К. Антонова разрабатывается проект сверхдальнего маловысотного самолета противолодочной обороны с ядерной силовой установкой – Ан 22-ПЛО. Программа получила кодовое название «Аист». Выбор на этот тип самолёта пал не случайно – большие размеры и грузоподъемность 60 тонн позволили бы разместить на борту кроме реактора ещё и рабочие места операторов противолодочного оружия, само оружие, места отдыха и даже спасательный катер. Расчётную продолжительность барражирования определили в 50 ч., а дальность полета – 27500 км. Самолётов было два. Первый оборудовали точечным источником нейтронного излучения мощностью 3 кВт и многослойной защитной перегородкой. Силовая установка второго состояла из малогабаритного атомного реактора в свинцовой оболочке, разработанного под руководством А. П. Александрова; распределительного узла и 4-х атомно-турбовинтовых двигателей НК-14А вместо штатных НК-12МА, конструкции Н. Д. Кузнецова.

На этом «Аисте» и летал Миша Орликов, правда, сам он называл его никак не Аистом, только Жар-птицей, название прижилось, и через какое-то время самолёт, да и весь проект иначе и не называли. Первый полёт в Семипалатинске ядерная Жар-птица совершила в августе 1972 года. Орликовский товарищ, его сменный оператор Боря Гридин во время тренировочных прыжков с парашютом подвернул ногу, и Миша летал «в две смены».

Он принял это, как обещанный подарок судьбы, даже не подарок, а исполнение предначертанного – как же могло быть иначе? Что ещё могло стать в реалиях жизни воплощением этого, заполнившего юную душу, образа? И не смущало, что перья у птицы не золотые, а алюминиевые, что свет не яркий и слепящий, а невидимый и сразу убивающий – тут уж надо было быть совсем наивняком, чтоб допустить абсолютное тождество. Какие сомнения? Это она! Какая ракета на керосине может с ней соперничать? Энергия ядерного топлива в миллионы раз превышает «керосинную», в миллионы! Не полтора, как Гагарин, – тысячи и тысячи часов можно будет мчаться на ней хоть на врага, хоть вокруг земли, хоть к другим планетам и даже в то самое дедовское тридевятое царство (эх, дедуля, что бы ты знал о настоящей жар-птице!)

…Это не было пьянством, ни боже мой! – это называлось протектором. Никто толком не понимал, как он работает, но все точно знали: лучше спирта обороны от ионизирующего излучения нет. Конечно, оно существует, лучшее и надёжное, но плюс ко всему сорок тонн биологической защиты на самолет не затащишь, то есть затащить и упаковать в него реактор можно, только самолёт не взлетит. Облегчить можно было только за счёт этой самой защиты. Так и летали. А по прилёте – стакан спирта. Отказывался сначала, потом старики убедили. Блевал. Мучился. Потом притерпелся. Потом понравилось. Потом кто-то узнал, что нужно не после облучения, а до, иначе без пользы.

– Скажешь тоже, без пользы. С пользой.

Пить «до» было интересней – появлялся кураж, а страх – не облучения, а страх полёта, высоты – отступал.

Так и пили: и до, и после. И вместо. Спирта хватало. Когда не хватало – покупали в закрытом городке водку или портвейн. Начальники и большие физики пили по-своему, они, молодые да ушлые – по-своему. В привычку вошло быстро. Уже день без спиртного (неважно, были полёты, не были) казался пустым, чуть ли не зря прожитым.

За этой первой полосой пьянства не заметил, как скукожилась и потускнела мечта – блистающая жар-птица становилась пахнущей жестянкой и всё тем же керосином гробиной, летающая атомная лаборатория (ЛАЛ), как быстро стареющая колдунья, начала превращаться из красавицы в старуху, через несколько лет тему закрыли за бесперспективностью: проблем оставалось море, с задачами, которые предполагалось решать жар-птице, куда успешнее справлялись появившиеся к тому времени баллистические ракеты, да и американцы тоже бросили эту затею и уже не тянули за собой. Догонять стало некого, а идти впереди слишком дорого и опасно, атомный бомбардировщик оказался неподъемно сложной и дорогой системой вооружения.

Жар-птица надорвалась…

Утешением – но не для Орликова! – было то, что наработали огромный материал по защите от излучения, это было сверхактуально. «…Полученные на ЛАЛ материалы исследований значительно увеличили знания по научно-техническим, компоновочно-конструкторским, эксплуатационным, экологическим и другим проблемам создания атомных силовых установок…» На базе семипалатинского ЛАЛ появился подмосковный лыткаринский ЛИП, лаборатория измерительных приборов, где уже целенаправленно занимались исследованиями в области радиационной безопасности, а потом и нынешний НИИП – мощная структура с набором аппаратов, обеспечивающих многопрофильные испытания по всему спектру излучений. Командовать самой первой эффектной установкой, пятиМэВным рентгеноимпульсным ускорителем РИУС-5 доверили ему, Орлу, Пионеру.

В первые годы ещё была некоторая иллюзия, подпитываемая общей значимостью ядерной техники, что жар-птица только отлетела на соседнее, недалеко растущее дерево, стоит подойти, позвать, постараться не спугнуть – и грядущий мир опять осветится её золотым светом. Но прошли эти первые годы, потом вторые, третьи, и как-то неожиданно в самом расцвете мужских лет наступила беспросветная собачья старость – однажды он очередной раз очнулся облёванным и обоссанным в своём тесном гараже и… заплакал.

Было нашему старику тогда лет сорок. Надлом заметили все: искромётно-весёлый компанейский парень с уверенным взором в будущее выполз из гаража угрюмым и злым; но никто из заметивших эту внешнюю перемену не знал, что от окончательно ухода за горизонт его удержали зацепившаяся за краешек души мамкина сказка да дедова присказка.

В жизни он стал замкнут, прижимист, сух в общении с коллективом. Друзей у него не было и раньше – лишь коллеги-состаканники, а тут ещё и жена, его красавица Галя, перестав в нём находить мужчину (долетался! Предупреждали: «выклюет тебе твоя жар-птица муде…» – отшучивался), превратилась в гулящую кобру.

Он стал – субъективная гнусь. От благоприобретённого порока избавиться не мог, да и не хотел, потому что иные, кроме стакана, попытки увидеть хотя бы хвост своего мистического павлина, не приносили результата. А он эти попытки делал! Делал! Сначала банальные, рассуждая от противного: если вино (в их отрасли спирт и всё, в чём были градусы, называли вином) привело его в беспросветный гараж, то трезвость должна бы вывести обратно. Не пил месяцами, но каждый раз в конце не такой уж длинной трезвой дистанции скручивало в бараний рог; терпеть это было можно, и он бы терпел, когда бы не знал, что стоило принять всего-то пятьдесят… ну, сто грамм ректификата, и трезвая тоска расступалась, разрешая долгожданному небесному золоту вырываться из-под спуда будних пут. Не выдерживал. Никакой жар-птицы, ясное дело, быть там, за первым обманным кайфом, не могло… одно горькое утешение: в первые полчаса после перманентной опохмелки возвращалась к нему дерзкость – правда, не светлая, юношеская, а злая, круто сдобренная обидой на весь свет. После каждого выныривания – зароки и забавлявшее коллектив стремление быстро стать трезвее самого Рачинского. Выступал на собраниях, клеймил пьянство – откровенно, видит бог, откровенно! – хотя никто ему не верил, ибо объяснения просились другие: выслуживается, мразь (это худшее), и – идиот (лучшее). Никто не догадывался про ещё летящую перед ним, выпавшую из-под гузки жар-птицы золотую пушинку…

Три года тому назад на одном из таких антиалкогольных демаршей его выбрали председателем общества трезвости. И он стал предобтром. За работу он взялся с неожиданным для всех рвением, рецидив этого рвения наблюдался каждые две первые недели после запоев: он подбирал литературу (достал даже где-то книжку Прыжова про общества трезвости в царской России), выписывал в тетрадочку цифры – в основном устрашающие – и высокоморальные мысли великих, даже вел среди вчерашних и завтрашних собутыльников разъяснительную и воспитательную работу (их же при этом похмеляя), кого-то, опять же, забавляя, а кого-то и нервируя. Но через две недели рвение угасало, его место сначала занимала ровная прагматичность, иногда парадоксальная: так, однажды он потребовал у ядерного «папы» Зотова на ведение противоалкогольной компании десять литров спирта, мотивируя тем, что дружинникам дают, профсоюзу дают, а ему наглядную агитацию типа плакатов «Пьянству – бой!» за так тоже никто рисовать не будет. Сошлись тогда на шестистах граммах. Собрание провести? ну, давайте собрание… Отчёт? ну, напишу и отчёт… Потом его сменял ироничный пофигизм («Вы что, Анатолий Григорьевич, правда верите в эти общества?»), а в конце, перед запоем, – пофигизм абсолютный («Да пошли вы все!..»).

Ядерный «папа» Зотов сносил такие душевные галсы спокойно, у него была обычная для этих времён задача: сделать Орликова (и Орликова) алкашом, а потом всю жизнь держать его, униженного и бессильного, на коротком поводке с колючим ошейником, как пса, потому что знал: как орла его не удержишь.

И уже в НИИПе появился у него таинственный собеседник… впрочем, для того, чтобы было понятно, как он вообще мог появиться, кое-что еще потребуется рассказать о спрятанном под Трубой мистическом ядерном подземелье… нет-нет, абсолютно ничего страшного, тем более что страшнее реально проживаемой жизни вообще ничего на свете и нет.