Текст книги "От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США"

Вот что отсюда вытекает: полезность человека – для себя, а стало быть, для других – кроется в том, каким образом он понимает свою связь с природой, с той силой, которой он обязан своим кратким, как ни крути, существованием. Если он разбрасывается, ему мало что останется воспевать, кроме самого себя, и он будет это делать – таковы парадоксальные уловки природы – прибегая к заимствованным, искусственным формам. Но если он пребывает внутри себя, если удерживается в границах своей природы как причастный превосходящей его силе, он обретает способность слышать, и его вслушивание – в себя и через себя – откроет ему тайны, которыми владеют предметы. И тогда, в силу обратного закона, его поэтические формы обретут самобытность. Именно в этом смысле проективный акт, каковой есть действие художника в необъятном мире предметов, приводит к масштабу, превосходящему человеческий. Ибо проблема человека, с того момента, как он принимает речь во всей ее полноте, – наделить свое произведение серьезностью, достаточной для того, чтобы рукотворная вещь смогла занять подобающее место рядом с творениями природы. Это нелегко. Природа творит из благоговения, даже когда уничтожает (биологические виды погибают безвозвратно). Но именно дыхание отличает человека как живое существо. Звук – это та сфера, границы которой он раздвинул. Язык – его величайшее деяние. И когда поэт опирается на них, укорененных в нем самом (в его физиологии, если угодно, пропитанной, однако же, жизнью), тогда, если он решается говорить, исходя из этих корней, он действует в той области, где природа предоставляет ему размах, проективный размах.

Проективным размахом обладают «Троянки» Еврипида, ибо способны выдержать, не правда ли, как и сами действующие лица, сравнение с Эгейским морем – и ни Андромаху, ни морскую пучину это не умаляет. С менее «героической», но такой же «естественной» серьезностью Дзэами заставляет рыбака и небесную деву держаться в «Хагоромо». А Гомер – это до такой степени неисследованное клише, что я не думаю, что должен разжевывать, с каким размахом Навсикая с подругами стирает белье.

Готов утверждать, что такие произведения – а использую я их просто потому, что равные им еще только предстоит создать, – не могли быть порождением людей, не сознающих всей важности человеческого голоса для стиха, не принимающих в расчет то, откуда приходит строка у того, кто пишет. Не случайно и то, что под конец изложения мне пришлось обратиться за примерами к двум драматургам и эпическому поэту. Ибо рискну предположить, что, если в проективном стихе упражняться достаточно долго, с должным усердием направляя его по тому пути, который он, как я полагаю, указывает, поэзия вновь сможет охватить куда более обширный материал, чем тот, который она несла в нашем языке со времен елизаветинцев. Но через эпохи не перепрыгнешь. Мы лишь в самом начале пути, и если я убежден, что в «Cantos»[66]66
  «Кантос» – эпическое произведение Эзры Паунда, оказавшее влияние на Олсона, Данкена, на американскую поэзию в целом.


[Закрыть] Паунда больше «драматического», чем в пьесах господина Элиота, то не потому, что считаю, будто они решили все проблемы, а потому, что их метод стихосложения указывает на способ, каким однажды проблема более масштабного содержания и более крупных форм может быть решена. На самом деле Элиот служит как раз доказательством современной опасности версификаторства, «слишком легкого» следования готовым формам. Без сомнения, элиотовская строка, например, начиная с «Пруфрока», обладает речевой силой, «драматична» и фактически является одной из самых выдающихся строк со времен Драйдена. Подозреваю, она ведет свое происхождение прямиком от Браунинга, как и многие ранние вещи Паунда. В любом случае элиотовская строка явно восходит к елизаветинцам, особенно в том, что касается монолога. И все же кавалер ордена «За заслуги» Элиот не проективен. Можно даже привести доводы в пользу того (и я говорю это с осторожностью, как все, что говорил о непроективном стихе, хорошенько взвесив, насколько каждый из нас должен по-своему избавляться и насколько каждый из нас в этом отношении обязан ему, и будет оставаться обязан, в той мере, в какой оба стиха развиваются параллельно), и все же можно привести доводы, что именно по причине того, что Элиот остался в границах непроективного стиха, он потерпел неудачу как драматург; что его опора – один ум и только, к тому же схоластический ум (а не высший intelletto[67]67
  Интеллект (итал.)


[Закрыть], не ограниченный очевидностями); и что в своем вслушивании он остался там, где ухо и ум, пойдя лишь, отталкиваясь от своего тонкого слуха, вовне, наружу, а не, как я говорю, сделает проективный поэт, в рабочие глубины своего горла – в то место, где рождается дыхание, откуда оно берет начало, откуда должна явиться драма и где одновременно исток всякого действия.

1950 Александр Скидан

 
Прощай красная луна
В этом свете которым ты затопила
запад Пролива я всегда буду
видеть Мать
 
 
После 47 лет в этот месяц
в понедельник в 9 утра
ты заходишь я восхожу надеюсь
как свободное существо возможно
в чем-то под стать тебе Нет
не страдания ты вынесла на свет
засеяла меня к Восходу
Мать дальняя моя
будь проклят Господи будь проклят я мое
непониманье тебя
 
 
теперь я могу умереть я только что начал жить
 

1957 Александр Скидан

Песнь 1

 
цветные изображенья
всевозможной жратвы: грязные
открытки по почте
И слова, слова, слова
изо всех щелей
Не осталось ни глаз, ни ушей
чтобы заниматься своим прямым делом (всё
 
 
захвачено, присвоено, осквернено, все органы чувств
 
 
включая разум, который бьется над тем, что есть
И то другое чувство
призванное нести и распоследнему пропащему, или любому из нас, пропащих,
утешение (умаслены
утихомирены даже трамваи
 
 
пение
 

Песнь 2

 
всё
извращено
И меня спрашивают – я спрашиваю самого себя (я тоже
по уши в этом дерьме) куда
податься, что нам делать
когда общественный транспорт и тот
разливается в трелях?
как можем мы куда-то пойти,
хотя бы на другой конец города
как сбежать отсюда (тела
и те зарыты
в неглубоких могилах?
 

Песнь 3

 
Этим утром под мелкий снежок
я подсчитываю блага – протечку в кране,
превращающую раковину в часы, капля
о каплю так же сладкозвучно
как «Сет Томас»
на старой кухне
мой отец стоял в подштанниках и подводил стрелки (он всегда
забывал про тридцатое число, вот и я не хочу помнить
об арендной оплате
дом в эти дни
словно бы принадлежит кому-то другому,
в первую очередь
«Конголеуму»
 
 
Или взять сантехнику,
когда она не работает, вот это по мне, в ход шли даже канцелярские скрепки
а еще бечева, чтобы подвязать бачок И смывал
вручную
Но что машина не заводится, что ни один вид транспорта не трогается с места
без этой трескотни, от которой я б избавил свой слух, этого музыкального рэкета
собственничества…
Дыры
в моих башмаках, и ладно, с ширинкой
нараспашку, в
обносках, благодать
 
 
послано еще одно испытанье
 
 
«Посреди изобилия, иди
как можно ближе к
нагим
 
 
Перед лицом благоденствия,
Отлей
Во времена добродетели,
давай, поливай
бей, круши их, иди как
(как можно ближе
 
 
вразнос
 
 
На земле изобилия,
Ничего с ней общего не имея
встань на путь
малых сих,
включая
обе ноги, иди
наперекор, иди
 
 
пой
 

Песнь 4

 
Я знаю дом из глины и лозы
Я знаю платье на живую нитку
 
 
(видел как ветер
надувает ткань
вдоль ее тела
от лодыжки
так!
то была Ника
 
 
И ее стопа: какие очертанья
Я б разрыдаться мог
как тот очаровательный педант
что не смог сам ее развернуть, пришлось просить других,
прямо на палубе судна
и он смотрел,
первый человеческий взгляд, увидевший ее вновь
на заре пробуждения человечества (всего-то на прошлой неделе
300000000 лет назад
 
 
Она
шла быстро
через площадь, вода
в это время года
убывала
 
 
И рыба
 

Песнь 5

 
Я видел лица нужды, и не нуждался
в продовольственной помощи ООН: Яблочное
Семечко вернулся обратно
что и любой из нас
в Новую Англию
 

Песнь 6

 
ты поешь, ты
 
 
кто также
 
 
нуждается
 

1960 Александр Скидан

 
С других берегов, островов, скрытых в крови,
бриллиантов и чудес, я, Мáксим,
металл, раскаленный в кипящей воде, говорю тебе,
что есть копье, повинующееся па
этого танца
 

1.

 
то, что ищешь
может лежать за изгибом
гнезда (вдругорядь, время убито, птица! птица!
 
 
А там! (мощный) порыв – мачта! полет
(птицы
о, килик, о
Антоний Падуанский
чисто мети, о благослови
 
 
крыши, старые и покатые, крутые,
на коньках которых чайки сидят, откуда взмывают,
 
 
и карнизы
моего города!
 

2.

 
любовь – это форма, не может обойтись без
необходимой материи (скажем, вес
58 каратов – каждого из нас
на весах ювелира
 
 
перо приложено к перу
(а что есть минерал, что –
вьющийся волос, струна, которую
несешь в своем нервном клюве – это
 
 
в итоге станет основой,
суммой
 
 
(о, мадонна счастливых странствий, в чьей руке,
в чьей шуйце покоится не
мальчик, но дерево, тщательно вырезанный, раскрашенный лик, бриг!
мачта трепетная, как бушприт, для
 
 
плаванья вперед.
 

3.

 
Второстепенная часть, хотя и укоренена, состоит из смутных,
как секс, как деньги, – фактов!
фактов, с которыми надо считаться, как с морем, с требованьем,
чтоб соблюдали, что лишь так могут быть, чтобы их
соблюдали, на них играли, сказал он сухо –
со слуха!
 
 
Со слуха, он сказ.
Но то, что существенно, настоятельно важно, что пребудет,
что, о народ мой, где ты найдешь это, как, где, где будешь внимать,
если все стало рекламным щитом, когда даже тишина прошита автоматным огнем?
 
 
когда даже моих птиц, моих крыш
не расслышать
 
 
когда даже ты, когда сам звук из неона?
 
 
когда на холме над водой
где же та, которая пела,
когда воды блистали,
черным, золотым,
в отлив, вечером
 
 
когда колокола – словно лодки
средь нефтяной пленки, шелухи
молочая
чаек
 
 
и человек упал,
по рассеянности
поскользнувшись на розовой гальке
 
 
о город у моря)
 

4

 
любят лишь форму,
а форма овеществлена,
лишь когда
вещь рождена
 
 
рождена из тебя, из
подпорок для сена и хлопка,
уличных находок, верфей, снастей,
травинок, которые тащишь ты, моя птица,
 
 
из рыбьей кости,
из соломинки или воли,
из цвета или колокольного звона,
из тебя, разорванного на части
 

5

 
любовь нелегка,
но как ты узнаешь, как
Новая Англия, ныне,
когда пейорократия[68]68
  Олсон употребляет неологизм Паунда из Canto LXXIX, образованный от латинского malus – плохой (pejor – сравнительная степень), и греческого kratia (власть, правление), можно перевести как власть наихудших, одновременно «злократия» и «ничтожествократия».


[Закрыть] здесь,
как трамваев, Орегон,
полуденный писк оскорбляет
черно-золотые чресла?
 
 
как мечом поразишь, воин, как
сине-красный мрак,
когда прошлой ночью ты
музЫ-кой, музА-кой, музА-кой
поражен был – не в криббидж игрой?
 
 
(о Глостерец, сплетай
птиц и пальцы свои
заново, свои крыши,
с коек дерьмо убери
осолнечнен
американец
сплетайся
с такими, как ты,
вызволяй такую поверхность
как фавн и слух
сатир ваза лесбос
 
 
о убей убей убей убей убей
тех
кто тебя рекламе предает
продает)
 

6

 
внутрь! внутрь! бушприт, птица, клюв
внутрь! изгиб, внутрь, идет внутрь, форма,
созданная тобой, которая держит, она –
вещи закон, за шагом шаг, кто ты есть, кем должен ты стать,
какая сила может воздеть, водрузить отныне навек ту
мачту, мачту, трепетную мечту,
мачту!
 
 
Гнездо, говорю тебе я, Мáксим, говорю,
глядя из-под руки на просторы вод
из места, где я сейчас, где слышу,
расслышать могу
 
 
откуда тебе несу перо, подобрав, оно
точно отточено,
в полдень принес тебе я
алмаз,
блистающий ярче крыла,
затмив романтики старый сказ,
память и место затмив,
все, помимо того, что несешь ты сейчас
кроме того, что есть,
гнездом его назови, вокруг головы, назови
следующим мигом того,
что можешь
свершить здесь!
 

1960 Ян Пробштейн

 
Я вернулся к ее географии,
земли, спадающей влево туда,
где отец играл в свой паршивый гольф,
а мы остальные играли в бейсбол
до летней тьмы, когда даже мух
было не разглядеть, и мы возвращались домой
к разнообразным пьяццам, где женщины
жужжали
 
 
Слева земля спускалась в город,
Справа – в море
 
 
Я был так юн, и мои первые воспоминанья
о палатке, в которой делегатов Рексалла
кормили омарами, и отец, который всех потешал,
вылез, рыча из палатки с хлебным ножом в зубах,
чтоб разобраться с аптекарем, который,
как ему сказали, подкатывался к моей маме,
а она смеялась, так уверенно, губы круглы,
как ее лицо, кровь с молоком,
под шляпкой с проволочной рамкой,
которые женщины носили тогда.
 
 
Это не просто введение
новой абстрактной формы,
 
 
не путаница или образы
тех событий, это,
 
 
Греки, – остановка
битвы
 
 
Это навязывание
всех предыдущих предшествований, предварений
меня самого, порожденье тех фактов
которые суть мои слова, это возвращенье
 
 
от того, кем я уже не являюсь, но все ж, это я,
медленное движенье на запад того,
кто больше, чем я.
 
 
Нет для меня строгого порядка
 
 
наследования мне самому.
 
 
Никакой грек не сможет
 
 
распознать мое тело.
 
 
Американец
 
 
это – комплекс явлений,
 
 
которые сами суть геометрия
 
 
пространственных форм.
 
 
Меня не покидает чувство,
 
 
что я слился
 
 
с собственной кожей
 
 
Плюс это – плюс это:
 
 
вечно география,
 
 
которая мной довлеет,
 
 
меня вынуждает заставить
 
 
задним числом заставляю Глостер
 
 
поддаться
 
 
переменам
Полис
вот эскиз
 

1962 Ян Пробштейн

 
Мне пришлось научиться простым вещам
в последнюю очередь. Что содействовало сложным.
Даже на море я мешкал вытянуть руку или пройти
по мокрой палубе.
Море не стало моей профессией в итоге.
Но и в своей профессии я стоял отстраненно
от того, что было самым знакомым. Медлил,
но не был согласен с доводами людей,
что такая отсрочка
ныне считается следствием
покорности,
что мы все запаздываем
в медлительном времени,
что мы растем во множестве,
а единое
нелегко
познается
 
 
Возможно, хотя собранность (achiote)[69]69
  Ашиот – растение, источник натурального красителя аннатто, ярко-красного цвета (исп.)


[Закрыть],
которую замечаю в других,
уместней,
чем моя отстраненность. Проворство,
 
 
которое ежедневно
проявляют те, кто
занят в мировом бизнесе
или делами природы,
а у меня нет ощущения,
что занимался тем или этим.
 
 
Я больше вел диалоги,
обсуждал древние тексты,
освещал как мог, предлагал
радости, которые
doceat[70]70
  Изучал бы (лат. doceo – обучать, учить, 3 л. ед. ч. сослагательное наклонение).


[Закрыть] позволяет.
 
 
Но познанное?
Этому мне потребовалось бы посвятить
жизнь, любовь и, как некто сказал,
весь мир.
Знаки.
Но сидя здесь,
я рыщу как ветер
или как лодочник, испытывая
и не находя
доказательств.
 
 
Я знаю повадки погоды, откуда пришла
и куда идет. Но основу свою
беру от их приятья
иль отрицанья меня
 
 
И моя дерзость
не уменьшалась
и не возрастала
от общенья
 

2

 
Незавершенное дело,
вот о чем говорю этим утром,
а море простерлось
у моих ног
 

1983 Ян Пробштейн

Роберт Данкен (1919–1988)

 
В чащах Африки из первозданного чуда
дикие звери, зебра, окапи, слон
пришли в непостижное. Непостижимей
первозданных джунглей сознанья
не знаю. Жены Конго
добывают красную краску, а мужья
на льва охотятся с копьем и красят семя Смерти
на щитах, носят зубы, лапы и гриву льва
в будни. Там Суахили
отворяет настежь двери, выпуская на волю
сквозь деревья рокот приливов Смерти,
там добывают из листьев ужасный красный цвет.
Смерть – это спутник грез, которые видел
и слышал в оркестре мрака,
как лай собак.
 
 
Смерть – это песьеголовый мужчина с полосками зебры,
окруженный безмолвьем, крадущийся, как лев,
черен, как ночь. Это его доносится крик,
который слыхала Вирджиния Вульф,
повернув точеный череп, убегая от призраков и борзых,
застыла, влекома в средоточие запахов, где
вижу ее среди ив, в тумане, у реки звуков
между деревьев. Вижу, как там она
готовится взойти на горы Смерти,
сродни белой афганской борзой мчится в лес,
сомкнувшийся за ней, дав себе волю средь листвы,
в ней больше грации, чем у борзой, и больше чуда в ней,
даже с цветами в волосах, позволившей себе,
Офелии подобно, последний
пасторальный жест любви к миру.
И вижу я,
как наши муки отпущены в тумане,
разбросаны по чащам Смерти, забыты. Вижу
изящество, как у борзой в воде,
плывущей вверх по теченью и по-над моей темной ладонью.
 
 
Зимою этой ожидаю полного затменья
для черных армий среди эвкалиптов, для городов
нагих, для холода в свете любви, для гончих,
женщин и птиц – дабы ушли в чащи свои, оставив нам
одиночество наше.
 

* * *

 
Негры, негры, все эти принцы,
держащие чаши из костей носорога,
завораживают мою кровь. Где прекрасные башни
Марихуаны выше эвкалиптов
ворочаются на губах ночи и падают
и падают ничком, где как гиганты-Короли, мы собрались,
пожрав ее пылающие руки, стопы, О Лунный такт
ты и Кларнет! те талисманы,
что разогнались под кровом листьев, точно воры,
те Негры, все те принцы, кто
к губам подносят, точно Смерть,
из носорожьей кости кубки,
когда бы там мои горели ноги, руки,
заворожили бы пределы кости и магией своей
связали бы меня, скрутили, как веревку. Не знаю
темнее Африки, чем этот
темный континент в моей груди.
 
 
И когда нас здесь покинут,
когда заряд шелестя пройдет сквозь нас в воздух,
вновь начинаем мы слепой кровоточащей глоткой
уловки африканские; и Дездемона, Дездемона,
как демон, воет, причитая в нашем теле, упреждая
о том нависшем башней Мавре внутри нас, а после
оплакивает расставанье с ним.
И я кричу: Внемлите!
Услышьте в скрытной раковине уха
бой барабанов, что я слышу. Негры, эти принцы,
вздымают чаши из рога и костей в тех залах крови,
которые зову лесами, в темных
и сияющих пещерах, где
сердце бьется, мозг пульсирует, в тех
джунглях тела моего, где в черно-белых
полосках ходит мавр Отелло,
сей песьелицый страх. Идет там Я, Я, Я,
который мне явился черней Орфея,
преследовавший в безумии звук, и утонувший
в голодном тоне, в глубочайшей чаще.
 
 
Затем был я, поющий Смерть,
кто чащу озадачил. Представил я
ее любимую борзой чистейшей пробы,
разбередившей джунглей тень и плоть.
Так начиналось окончанье года.
Явились мученики из всех пустот,
и дети с личиками птиц выползали из отцов
в карман, который не наполнишь никогда,
уже умолкший, не требовавший ничего,
не в силах обрести последний сон.
 
 
Те залы Африки, что видим в грезах мы, –
преграды грезам, ищущим глубин,
и взбудораженное море спиной к отливам
отступает в пустые комнаты, где был исток любви.
И нет конца. Тогда как грустен
даже Конго. Усталые сирены
выходят из воды, ложась на скалы грома,
не для того, чтобы касались их.
Как грустно даже чудо!
 

1946 Ян Пробштейн

 
Мы вышли на лодках ночью в море, сбились с пути
и безмерные воды сомкнули капканы страха вкруг нас.
Лодки расшвыряло, и мы, наконец, остались одни
под безмерным, недвижным небом, недужным звездами.
 
 
Оставим весла, любовь моя, и забудем на время
о нашей любви, как нож между нами, она
чертит границы, которые ни пересечь нельзя,
ни уничтожить, пока мы плывем к сердцу нашей мечты,
разрезая безмолвье украдкой, горьким дождем залиты рты,
и темная рана затянулась за нами.
 
 
Забудь о глубинных бомбах, смерти и наших клятвах,
сады опустошены, а над пустынями к западу лежат
комнаты, в которых мы стали близки, в руинах от бомб.
 
 
И хотя мы уходим, оглядывается любовь твоя, и я
чувствую твое отсутствие, как звон заглохших колоколов.
Соль на твоих глазах и крупицы соли меж нами. Сейчас
ты входишь с легкостью в разрушительный мир.
Слышен сухой треск цемента. Свет сник,
падая на руины городов на дальнем берегу,
и в нерушимой ночи я один.
 

1946 Ян Пробштейн

 
Божество моего беззаботного сердца, ты властвуешь всем
на сверкающем этом пути.
Но и твой безжалостный жар, опаливший поля
отступает бессильно
перед сенью ветвей, матерински простерших листву
над своими плодами.
Я пою о таинственных силах земли, дожидаясь
милосердия вечерней зари.
 

1958 Андрей Кистяковский

 
вдвоем в одной лодке жизни,
странствующей через Хаос
или растворяющейся в ночи́, возвращая
эти темнóты тьме, –
тогда Гарри Джейкобс видел их на горе,
троллей подземного мира.
 
 
Сет их владыка –
темный разум, просыпающийся перед рассветом,
доисторический ужас, он – корма этой лодки,
познавший все основания,
сражающийся там, на краю,
окруженный всем злом этого мира.
 
 
Да, он бился с Осирисом,
злоумышлял, рассеивал первоначальный свет.
Он соблазнил отрока Гора, призрачного ястреба солнца,
поиграть рукой с его членом.
Он является в дом закона как напоминание нам.
Он учит нас лгать.
 
 
Раньше брат нашей матери, Сет, для нас был «Отцом» –
он научил нас – чему? разрушать
нашу невинность. Великая лодка богов
проникает сквозь толстое мясо,
испускает быстрые нервы подобные светящимся языкам
на границах. Нога, рука,
гýбы: схема в «Науке и жизни» за сентябрь 1960 года
показывает устройство сенсорной и моторной способностей.
Мы – это что-то подобное рту, маске, руке;
скрытый план творения можно прочесть
(тайна, открытая взгляду,
остается тайной) в закрытой ладони,
в человеческом лице.
 
 
Округлое ожерелье нашего солнца,
удерживаемое наверху навозным жуком, – это Дитя,
То-Что-Грядет, Присутствие
присутствующих вещей. И ничего больше.
 
 
Чувства и движения, впечатления и выражения,
спорят друг с другом. Наша форма –
драма. Мы сами
слёзы, движенья Изиды,
пытающейся понять, что же мы такое, –
 
 
Осирис-Кадмон, распределенный в людях,
разорванный страстью. Она-Всё-Это,
наша Мать, оживляющая Его легенду.
Она помнит. Она собирает все это вместе.
О, восторг! Больше не будет
сенсорно-моторного гомункула,
подчиненного силам природы: Сет сражается с Гором,
 
 
и звуки систра
 
 
проникают сквозь нас.
 
 
Воля, оседланная богами,
 
 
правит над миром.
 
 
Ура душам в забвении и увядании!
 
 
Наша Мать возвращается с нами, собирая своих детей!
 
 
Настало время для Ада
питать нас сосцами Неба.
 
 
Тьма сосет белое молоко.
Проливаются звезды в наши пустотные души.
 
 
И день втягивает в себя нас, забывшихся во сне.
 

1960 Кирилл Корчагин