Текст книги "От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США"

I

 
Легкая стопа слышит тебя и озаренье приходит[71]71
  Это – не цитата, а аллюзия-парафраз «Первой пифийской оды» Пиндара:
  <Золотая лира, данная Фебу – на равных
  с музами, чьи кудри фиалками убраны, – >
  с тебя начинается поступь блестящего танца. /Пер. Г. Стариковского// Пиндар. Пифийские Оды. Нью-Йорк, 2009. С. 11.


[Закрыть]
божью поступь на окраины мысли,
быстрый прелюбодейственный шаг в сердце.
Кто там идет?
Там, где вижу быстрый твой лик,
звуки старинной музыки измеряют стопами воздух,
биенья торса греческой лиры.
 
 
На полотне Гойи «Купидон и Психея» –
раненая сладострастная грация,
ушибленная искуплением. Медный свет,
падающий на бронзовое ладное тело юноши –
чувственная судьба, швыряющая плачущую душу,
обольщенную сумраком,
ввысь
к утрате желанного зрелища.
 
 
Но глаза на картине Гойи нежны,
рассеяны восхищением, поглощающим пламя.
Их тела поддаются от силы.
Волны зрительного упоения
окутывают их в грусть, предшествующую их нетерпению.
 
 
Бронза томления, розы пламя,
опаляющее края тел, губы,
кончики пальцев, соски. Он не крылат.
Его бедра из плоти, из облаков,
воспламененных заходящим солнцем,
жаркий отсвет на бедрах зримого.
 
 
Но они – не в пейзаже.
Они существуют в темноте.
 
 
Ветер, надувающий парус, им служит.
Две завистливые сестры, жаждущие ее погибели,
им служат.
То, что она несведуща, не знает, какой будет Любовь,
им служит.
Мрак им служит.
Масло, обжигающее плечо его, им служит,
служит их истории. Судьба прядет,
завязывая в узелки нити Любви.
 
 
Зависть, невежество, боль… им служат.
 

II

 
Это – магия. Страстное рассеяние.
Что если они состарятся? Боги
этого не позволят.
Психея нетленна.
Во времени созерцаем трагедию. Утрату красоты,
ослепительной юности,
нетленной у бога – но с этого порога –
прекрасна
именно старость. Именно к старым поэтам
идем, к их неизменно
изменчивой неправоте, у которой есть стиль,
к изменчивой правде,
к старым лицам,
словам, пролитым, как слезы из
безмерной мощи, которую время хранит.
 
 
Удар. Мазки. Озноб.
Старик, хрупок, не гибок.
Сбивчив. Забывчив. Фраза столь мимолетна,
что она лишь часть у-вечного мира.
Громовержцы низвергаются,
увеча недра. Нервы.
Настоящая вмятина в Со
юзе остается. Вмята в Штаты. Тяжкий сгусток?
Туча. Тромб в мозгу. Что если
и впрямь сирень в этом дворе в последний раз цвела?
 
 
Гувер, Рузвельт, Трумэн, Эйзенхауэр –
где среди этих та сила, которая трогает
сердце? Какой цвет нации, сладостно-свеж,
как невеста, пророс ко всеобщему восторгу?
Гувер, Кулидж, Гардинг, Уилсон –
слушайте, как заводы людских несчастий производят товары.
По ком звонят птичьи рулады сердца?
Благородные люди в утренней тишине слышат,
как индейцы поют яростный реквием континента.
Гардинг, Уилсон, Тафт, Рузвельт –
идиоты, ломящиеся в дверь невесты,
слушайте крики людей о бессмысленных долгах и войне.
Где среди них покоится дух,
который восстановит плодотворный порядок в стране?
Мак-Кинли, Кливленд, Гаррисон, Артур,
Гарфильд, Хэйес, Грант, Джонсон,
поселитесь в корнях затаенной злобы сердца.
Как печально «меж улиц и сквозь старые чащи»
отзывается эхо любви Уитмена к Линкольну!
 
 
Тогда нет преемственности. Лишь
пару островков добра узришь.
Я – тоже народ, понесший урон,
а дым разрухи затмил небосклон
и застит огонь.
Лишь через огромные шрамы зла
стремлюсь к песне родственных душ
и вновь ударяю по голой струне,
под которую пел старик Уитмен. Славная ошибка!
она орала:
 
 
«Тема творческая и с перспективой»[72]72
  Цитата из «Предисловия Уитмена» к «Листьям травы» 1855 г.


[Закрыть]
«Он – президент указов»[73]73
  Высказывание 26‐го президента США (1901–1909) Теодора Рузвельта (1858–1919), сторонника сильной центральной власти.


[Закрыть].
 
 
Всегда вижу изнанку. Испаренья,
разрушающие нежный пейзаж.
Из него пробилась сирень
расцветая мужеством будничных дел,
стремясь найти природную меру вещей.
 

III (Чарльзу Олсону)

 
Задачи Психеи – сортировка семян
пшеница ячмень овес мак кориандр
анис фасоль чечевица горох – каждое зерно
в верном месте
до наступления ночи;
состригая с каннибалов-овец золотой шерсти прядь
(ибо душа должна рыдать
и приближаться к смерти);
гроб, в котором Прозерпина хранит ужасный ад,
запрещено
открывать… в нем красота?
нет! Меланхолия, вьющаяся как змея,
этим смертным сном
засыпать
нам нельзя.
 
 
Это старые задания.
Ты слыхал о них прежде.
 
 
Они должны быть невозможными. Психея
должна отчаяться, ее нужно отдать в обучение
учителю-насекомому;
она должна слушаться советов зеленого камыша;
спасенная от самоубийства говорящей башней
должна следовать букве
странных инструкций.
 
 
В этой истории помогли муравьи. Старик в Пизе[74]74
  Имеется в виду американский поэт Эзра Паунд (1885–1972), осужденный в 1943 году заочно за сотрудничество с Муссолини, арестованный в 1945 году и помещенный в пизанскую тюрьму, как он писал, в «клетку для горилл» размером 6 × 6 под раскаленным солнцем, где через две недели у Паунда помутилось сознание и после серьезного приступа он перестал узнавать окружающих, временно утратил память и перестал есть. Впоследствии он скажет: «На меня обрушился мир».


[Закрыть]
в сознанье которого перемешались
(рассортировать) все семена
как одинокий мураш из разворошенного муравейника
частично восстановлен насекомым, ему
ящерица оказала помощь
 
 
(рассортировать)
ветер – часть процесса
определяет народ ветра –
 
 
отец моих понятий,
Кто?
впустил свет во мрак? начал
многочисленные движения страсти?
Люди
рвутся с востока на запад.
Благословенны острова
(прокляты), плывущие под солнцем,
 
 
человек, на которого обрушилось солнце[75]75
  Очевидно, аллюзия на фразу Паунда «На меня обрушился мир».


[Закрыть]!
 
 
Но один герой пробивается на восток
в противоход, чтобы вызволить зарю, он
должен добиваться дочери Ночи,
чары, черная страстная ярость, алчные царицы,
чтобы курчавое солнце вернулось из Трои,
Колхида, Индия… все блистающие армии
сгинули, он в одиночку к кострам Дня должен пробиться.
 
 
Свет, который Любовь,
мчится к страсти. Он граничит с тьмой.
Розы и кровь захлестнули тучи.
Одинокие первые всадники скачут к легенде.
 
 
Земля, на которой стою, была легендой
в дни моих дедов; угонщики скота,
звериные племена, священники, золото.
Это был Запад. Художникам виделся он
в рассеянном свете, в грусти,
в пропастях, оставленных ледниками, словно
первобытные изваянья громадных пустот,
солнцем высеченных из скал.
 
 
Таились змеи
охраняя тайны. Те первопроходцы
выдержали одиночество.
 
 
Scientia[76]76
  Наука, зд. «знание» (лат.).


[Закрыть]
 
 
держит свечу влекома сомненьем;
Эрос нагой в предвидении
улыбается во сне; и свет,
пролившись, обжигает плечо – произвол,
покоривший легенду –
страсть, смятенье, желание, поиск
затопили место, где
утрачен Возлюбленный. Психея
странствует за жизнью жизнь, мою жизнь,
остановку за остановкой,
чтобы предстать пред судом
 
 
без передышки, без
новостей, зная лишь – но что она знает?
Милетский оракул изрек
истинную правду: что он Змий-Желанье,
летящий сквозь воздух,
чудовище-муж. Но ей виделся он прекрасным,
 
 
который по слову Аполлона лишь поражал
болью
неизлечимой тех
кто был ранен его стрелами.
Рильке, пораженный шипом розы,
почернел от Эроса. Купидонова Смерть!
ответа нет не приемлет.
 

IV

 
О да! Благослови отзвук шагов, где
шаг за шагом идущий по грани
(в Маверик-Роуд снег
удар за ударом с крыши
крушит окружая дом – еще один след)
 
 
эта стопа, которой известно
о весе всех вещей,
что могут быть иллюзорны –
не более, чем приближенье к сознанью
единственного образа
 
 
О да! эта
самая дорогая
ускоряющая сила, отделяющая четко
дни жизни от окружающей среды!
 
 
Да, прекрасная редкая пустыня!
запустенье, которое проверяет силу моего ручного ума,
расчистка, которую применяли против индейцев,
здоровье, которое готовится ко встрече со смертью,
упрямые гимны, которые взвиваются
в разветвления враждебного воздуха,
 
 
который отступает, вырвавшись на свободу.
Кто там? О, зажгите свет!
Индейцы отступают, обрушилась расчистка.
Великая Смерть отступает и с ней наша готовность к ней.
Сладострастье отступает. Луна отступает.
Ночь отступает. На миг торжествует День.
 
 
Она увидела, что тело ее возлюбленного
обезображено при пробуждении … или
это было незримо? Что Нашли то Наше мы пели
в детстве или петь нас учили
пока не начались истории наших жизней и мы начали –
кто были любимы нашу животную жизнь
стремясь к Любимым, клянясь быть Хранителями.
 
 
На холме пока не налетел ветер
трава клонилась к одному морю,
травинка с травинкой танцевали как волны.
 
 
Одни дети ведут хоровод налево.
Другие дети ведут хоровод направо.
Танцуя… Танцуя…
 
 
И одинокая душа восходит от мальчика к королю
который мечтает в пещерах истории.
Круг за кругом дети ведут хоровод.
Вот и рухнул Лондонский Мост, наше царство[77]77
  Строка детской песенки, которую использовал также Т. С. Элиот в финале «Бесплодной земли»: «Вот и рухнул в Темзу мост, рухнул мост, рухнул мост».


[Закрыть].
Мы так далеко ушли, что снова услышали шепот
старых преданий.
Монсегюр, Гора Сен-Виктуар, Гора Тамальпе…
восстают к обожанью таинств Любви!
 

(Ода? Искусство Пиндара, как объясняют нам редакторы, не статуя, а мозаика, сгусток метафор. Но если оно было архаическим, а не классическим, пережитком устаревшей манеры, могли сохраниться и другие древние голоса, направлявшие сердце. Так, строка гимна вошла в роман, который я читал, мне в помощь. Психея, готовая к прыжку – и Пиндар тоже, как пишут редакторы, заходит слишком далеко, падает – внимает башне, вещающей: «Внимай Мне!». Оракул изрек: «Отчаяние! Самим Богам ненавистна его власть». А затем девственный цветок тьмы отступает во плоть нашей плоти, откуда повсюду…

 
Информация плывет,
наполняя томленьем. Строка Пиндара
движется из круга лампы моей
к утру.
 
 
На заре – которая нигде
я видел упрямых детей,
кружащихся по часовой стрелке и против нее.
 

1960 Ян Пробштейн

 
словно этот пейзаж придуман умом
не моим, но в придуманном месте моем,
 
 
так близко к сердцу оно,
вечное пастбище, свернутое в мыслях
так, что внутри него есть зал,
 
 
в придуманном месте, созданном светом,
откуда падают тени, являя формы.
 
 
Откуда вся архитектура, в которой явлен я сам,
Говорю, что они подобия Первой Возлюбленной
чьи цветы это – костры, зажженные в честь Дамы.
 
 
Она – Царица Внутри Горы,
чьи хозяева – тревоги слов внутри слов,
это и есть свернутое поле.
 
 
Это только мечты о траве, веющей
на восток, наперекор источнику солнца
за час до захода,
 
 
тайну которого зрим, когда слышим рассказ
о детской жиге, хороводе вокруг куста роз.
 
 
Мне часто позволено вернуться на луг,
словно ему дано свойство ума,
чьи границы сдерживают хаос,
 
 
место первого позволенья,
вечное знаменье сущего.
 

1960 Ян Пробштейн

 
Ни наши пороки, ни добродетели наши
не улучшают стиха. «Они пришли
и умерли,
как ежегодно случается
на скалах».
 
 
Стихотворенье
питается мыслью, чувством, импульсом,
чтоб породить себя,
духовную необходимость, взбирающуюся по темной лестнице.
 
 
Эта красота – внутреннее стремленье
к истоку,
сражающееся против (в себе) потока реки,
слышимый нами зов и ответ
в запаздывающем мире,
первобытный рев,
из которого может юный мир расцвести,
 
 
лосось не в том колодце,
куда упал орех,
но в водопаде сражается вслепую,
нечленораздельно мыча.
 
 
Это – картина, что впору разуму.
 
 
Другая: лось, нарисованный Стаббсом,
где прошлогодние экстравагантные рога
на землю сброшены,
И одинокое стихотворенье с лицом лося
несет ростки рогов,
но вновь они
 
 
«немного неестественны, немного тяжелы»,
 
 
единственная красота его –
сохатость.
 

1960 Ян Пробштейн

 
«Мы узнали великую Травму,
эти раны – ее следы».
 
 
в памяти: далекие низины плача,
вечный ветер, колесо, сорняк, раздавленный копытом,
нагие пластыри земли. Мы слышали разговоры о похищении
от женщин, с пустыми кувшинами сидящих у родников,
мы слышали беседы листьев и беседы старцев,
наполняющих жестянки и морские раковины, ищущих хворост,
чтобы развести огонь на камнях очагов. Но сердца
и артерии прежде живых камней отвердели.
Звук нашего плача, как вскрик тростника,
сотрясает оледенелости и пустоты серой воды.
Мы слышим: он превращается в визг
в развалинах городов и в свист – в раковинах
и, словно эфир, застывает в наших легких.
 
 
Разрастаясь в сени дубов, тень… набегает на тень,
удваивая печаль. Вожделение печали
слишком слабо, оно сторонится близости
густо усеянных листьями, отпечатками ног и копыт
следов разрушения. Из этого вот праха
и рвутся наружу, высасывая соки жизни,
из падали и из размятой глины
наши сквозь черепа прорастающие корни.
 
 
Весь в спорах, Онан, истекающий семенем, лысый,
продирался сквозь нашу чащобу или, может быть, полчища женщин,
быстрые, как леопард,
проходили сквозь нас. Уцелевшее: тьма под темными
ветвями – вея в пятнах света
или утренней флейтовой музыки, пробуждающей листья – не птиц.
 
 
И мы выпускали наружу при ее прерывистом пении
зелень свою из ствола сновидения.
Солнце – как будто золотом тело мое облито,
корни в холодном мраке, а руки – в разные стороны
из тонкого ствола в ливне золота и набегающих
облачных теней, и зеленые пальцы пьют солнце.
Нет, нет уже покоя, и Персефоны нет.
Последнее сновидение утешает
нитью сна, ткущего смерть.
 
 
Но остались в памяти символы разрушения:
расщепленная скала, шок от внезапной травмы
в день твоего похищения, Персефона. Тень,
разрастаясь в сени… набегает на тень.
Вот оно – в белых костях, в щепки ломает хворост,
прерывисто дышит влажным ужасом, но без сна,
лишь ожиданием. Мы лишь ждем, наши раны готовы боль
встретить ответным ударом еще до того, как взойдет солнце.
 

1966 Игорь Вишневецкий

 
Был ли он Адамом пылающего пути?
спрятался в пекле как гнев,
затаенный в лице Любви,
или семя, Эрис[78]78
  Эри́да (др.-греч. Ἔρις – «борьба, схватка, ссора, раздор», у Гнедича: Распря) – в греческой мифологии – богиня раздора.


[Закрыть] в Эросе,
ключ и замок
того, чем я был? Я не мог высказать
вызволяющего
слова. Ибо во мрак
канул он
и попросил меня высказать то,
что я сказать не мог. «Я…»
 
 
Весь огонь во мне застыл,
противясь языку.
Сердце превратилось в камень,
тупой неуправляемый во мне предмет,
мрак, стоявший поперек
его нужды
в озаряющем
«Я люблю тебя», у которого
есть лишь этот быстрый миг
во времени, начало
момента истины.
 
 
Таков недуг многих хороших вещей,
что ныне в жизни моей из далекого прошлого, –
этот отказ сказать «Я люблю тебя»
вызвал рыданье, стремленье поддаться,
желанье опять
быть связанным в узел, ожиданье, струну
 
 
такую тугую, что она и песню отринет,
отбросит касанье. Все темней,
тяжелей, взяв руку любимого,
вести из легкости в то,
что под землей.
 

1968 Ян Пробштейн

 
Нам нужно выполнять обязанности Дня,
так лук согнуть в мечтах,
чтоб тетива тугая
конец с посылом рифмовала. Грезы – реки,
текущие туда, где свет холодный мерцает, отражая
окно на плоскости стола, молочник из стекла,
оловянную сахарницу, сор
кофейных чашечек и блюдец,
растут на этих плоскостях гвоздики нарисованные. Вся
композиция из плоскостей ведет в другой
поток, мешая
мне ухватиться. Я писал
 
 
письмо – я до сих пор
пишу письмо – подруге,
которая приблизилась к моим мыслям настолько,
что ей принадлежит мой день. И пишущая здесь моя рука
дрожит в потоках… воздуха ли?
во внутреннем предвосхищении чего…? стремится прикоснуться
к восторгу призрачному дум о ней.
 
 
И в крайности такого
замысла
«есть двустороннее соединенье, как
в луке и как в лире» –
лишь в этом быстром исполнении желанья,
который может сон
лишь показать, моя рука
натягивает тетиву.
 
 
Ты позади стоишь – за мной.
Глубокие тона и тени женщиною назову.
Созвучье быстрых верхних нот… Ты также девушка,
в тебе есть что-то от сестры и от жены,
безутешна,
и я сыграю для тебя Орфея снова,
 
 
призвать стрелу иль песню
в трепещущий свет дня
откуда изошли.
 

1968 Ян Пробштейн

 
Из императора Юлиана, Гимн Матери Богов:
 
 
И Аттис окружает небеса, как тиара, и оттуда
как будто готовится сойти на землю.
 
 
Ибо четное ограничено, однако нечетное без границ
и нельзя ни пройти через него, ни выйти из него[79]79
  Цитата из «Гимна Матери богов» Флавия Клавдия Юлиана (331/332–363) – последнего языческого римского императора, известного также под именами Юлиан Отступник и Юлиан II, ритора и философа, автора известных «Гимна Солнцу» и «Гимна Матери богов», выдающегося полководца и государственного деятеля, который издал эдикт «О веротерпимости» и собирался восстановить Иерусалимский Храм.


[Закрыть].
 

 
И к Ней Безграничной посылаю,
где бы Она ни блуждала, у любого
костра ввечеру,
 
 
среди племен каждый возводит Град, в котором
мы, Ее – народ
в конце владений дня здесь
Вечные
светильники зажжены, здесь зыбкие людские
искры жара и света
сверкнув, исчезают, и возникают опять.
 
 
Ибо это – общество живущих,
и голос поэта говорит не
из расщелины в почве
между срединой земли и преисподней,
вдыхая пары того, знанье о чем смертельно,
новости, которые новым личинкам в гробу
и вывихам времени служат пищей,
 
 
но из камня очага, света светильника,
сердцевины материи, на которой
держится дом
и все же здесь упреждающий свет на окраине города!
Град исчезнет в свое время, исчезнет
во времени, скрыв даже собственные угли.
И нас разбросало по странам и временам человека,
ибо мы несем тревогу в себе,
молва врагов
осела на перьях крыла, покрывшего нас.
 

•

 
Мнемозина назвали ее,
Матерь с шепчущими
оперенными крыльями. Память,
большая пятнистая птица, сидящая на
насесте душ, и к ее яйцу,
мечте, в которой всё сущее живет,
я возвращаюсь, покидая свое я.
 
 
Я вне себя от этой
мысли о Едином внутри Мира-Яйца
в скорлупе бормотаний,
в округлости рифм,
в колыбели звука ребенка.
Таков первенец! Следом будут
взрывы в зелень, пока
весенние ветры несут влагу с юга,
а солнце возвращается на север. Он прячет
пламя меж слов во рту
и выбегает из области мрака и шторма
к нам.
 
 
Я сплю днем, отдыхая от работы,
читаю и отвлекаюсь от чтения,
словно я только семя себя самого,
непроснувшийся, не желая
ни спать, ни проснуться.
 

1968 Ян Пробштейн

 
Кошачий мурр
среди хвр, цкх «цкх, цкх»
ткацкого стана Кирки из «Кантос» Паунда[80]80
  Цитаты из Canto XXXIX Эзры Паунда.


[Закрыть]
«Я слышал похожую песню…»
мой разум, челнок среди
натянутых струн музыки,
позволяет уточной нити мечты расти среди дня,
приросту ассоциаций,
лучезарные мягкие нити,
великолепье брошено, пересекаясь и переплетаясь,
перекрученные жилы укрепляют работу.
На изнанке образов несколько тяжей связывают
смысл в потоке слов,
поток полотна
вздымается меж разумом и чувствами,
связывая шерсть в полноценную ткань.
 
 
Тайна! тайна! Она сокрыта
в своем проявлении.
Белый кот перебирает лапами,
жмурится в восторге от света,
свет отражается от его шерсти, как от щита,
высоко вздетого в разгаре битвы.
 
 
Какова работа Червя в коконе?
 
 
Была такая нужда в старину,
когда ремесло проникло в нашу основу,
искусство никогда не освободится от этого горна,
от ткацкого стана, от лиры –
 
 
огонь, образы, голос.
 
 
Что же, если даже в комнате, где мы сейчас
читаем про себя, либо я читаю вслух,
звучит музыка,
и все это,
испаряется в воздухе,
строчка за оброненной строчкой.
 
 
Да будет стрекот челнока, летящего
вперед и назад, вперед и
назад,
 
 
основа, сновка, верп: «бросать сеть, класть яйца»,
от значенья «бросать»
нити перекручены для крепости,
которая может стать основой воли.
 
 
«О ткач, ткач, работать перестань», –
Гэскойна цитирую:
«ткань твоя мне причинила зло»
 
 
И челнок, несущий ткань, я выяснил,
назывался skutill[81]81
  skutill (др. англ.) – челн, маленькое судно, но также гарпун, стрела – далее Данкен приводит определения из Oxford English Dictionary (OED), самого полного словаря английского языка.


[Закрыть] «гарпун» – дротик, стрела
или малое судно
 
 
navicula weberschiff[82]82
  navicula (лат.) – челн, маленькое судно; weberschiff (нем.) – челн, маленький корабль.


[Закрыть]
 
 
снуя от берега к берегу –
 
 
доисторическое *skutil *skut[83]83
  skutil, *skut (др. англ.) – как и выше, Данкен дает определения из Oxford English Dictionary (OED) – «болт, засов, как на двери», «шлюз».


[Закрыть] –
 
 
«болт, засов, как на двери»
«шлюз» •
но битва, которую видел,
была на широкой равнине ради
доблести,
рука, обученная стрельбе из лука,
тело мужа
в противоборстве, каждая из сторон
 
 
лицом встречает врага ради
союза,
верности, легион, ибо
клятва превращает народ
в единое тело, которое не сломить.
 
 
Однако это все, как мы знаем, mêlée[84]84
  mêlée (франц.) – рукопашная схватка.


[Закрыть],
месиво ошибочных тем
рождающих ужас и превозмогающих ужас,
так что Ахилл может во гневе
повергнуть
героя Гектора, подъявшего
это отражение героизма
 
 
на своем щите…
 

1968 Ян Пробштейн

 
Белый павлин на насесте
мог быть Христом,
 
 
перистое одеянье Озириса,
 
 
лучезарная птица, вспышка меча,
 
 
угнездился на дереве •
 
 
и другой слайд на матовом стекле
– были, как ночь и день,
прорезь глаза, распахнутого
во времени,
 
 
вертикальном к горизонту
 

1968 Ян Пробштейн

 
Перерезал бы нить
чтоб сплести сеть
паутины
в воздухе
пусть сгинет образ в образе здесь,
оставь писателя и читателя
в воздухе,
чтоб сразу вывести
важные
ложные выводы,
вервие первой воды,
выплеснутой риторикой,
разбухшей от дождя.
Пусть статистически незначительно
как место созидания,
у меня в этом свое
насыщенное
место само-созидания,
Солнце само
незначительно среди солнц.
 
 
Волхвы вероятного
вносят зеркало,
 
 
излучение, океан,
который держу на ладони •
словно мог бы отбросить тень •
чтоб окружить
то, что безгранично •
точно я смог бы удержать • эту жемчужину, которая
прикасается к каждому образу воображения того,
кто я есть •
 
 
ошибся насчет паутины, это
отражение, соблазн мира
который люблю.
 

1968 Ян Пробштейн

 
столь приятен свет
округл, в ореоле, отчасти
открыт, кольцо,
обручальный перстень ночи •
 
 
быть может
великая дама, поднимает
юбки приливов •
в круженье
и опускает на золоченые
края-берега своих морских одежд
 
 
либо он соизволил
вызволить грезы,
оставляя ослепительную тропу
 
 
над волнами,
тоже лорд, лунный король мотыльков,
Оберон • блистающий среди туч.
 
 
Из какого источника
свет на их лицах,
свет их глаз, темный
взгляд, что озаряет, воспламеняющий взгляд,
словно над мерцанием озера,
его плоть лучезарна •
 
 
Мои Лорд-и-Леди Луна,
на которых,
словно оно влюблено,
солнце, источник света
отражает •
 
 
воздета •
Гора Шаста в снежной грезе
плывя
 

1968 Ян Пробштейн

 
Доброй ночи, наконец
свет солнца исчез
за краем земли
и мы
можем видеть темные полости,
которые стирает Божий день.
 

1968 Ян Пробштейн

 
Нечто обрушило мир где я есть
 
 
Кажется я обрушил
мир где я есть.
Он прекрасен. Из крушенья меня
вновь будет мир
возводить меня, преходить свое сходство во мне.
 
 
Ничто не обрушило мир где я есть.
Ничего-ничего
в мире который так
рожает это
крушенье меня то есть моего «мира»
 
 
возможность ни единого что так
пребывает.
 
 
Это совершенно непереводимо.
 
 
Что-то здесь есть что есть так. Ни
чего наверно в итоге даже
ни что. В формуле что вывожу
на ходу
это что-то есть знаю Ничто
затемненное утверждением Ни-единой-чегойности.
 
 
Это Ничто обрушило
мир где я есть так что тот стал
прекрасен, Ничто во мне
 
 
пребывает
по ту сторону мира где я
нечто
в мире томится, мечтает
 
 
чтобы здесь ничего.
 

1970 Иван Соколов

 
[ «О народном красноречии», I, I]
 
 
«Мы, по внушению
Слова с небес, попытаемся
помочь
речи простых людей»
 
 
с «Небес» эти
«ручьи сладчайшего медвяного питья»,
 
 
si dolcemente[85]85
  По-видимому, цитируется строка из канцоны Данте («Пир», III): «Lo suo parlar sì dolcemente sona» («В моей душе Любовь сладкоречива» (букв.: «Ее [Любви] речь так сладостно звучит, ср. «Владыки сладостная речь звучит» – пер. с итал. И. Голенищева-Кутузова). http://dante.rhga.ru/section/o-proizvedeniyakh/pir.html


[Закрыть]
 
 
из языка, который мы услыхали в начале
 
 
ласки шепоты
 
 
детская песенка и мечты
 
 
мир, в который хотели войти,
 
 
чтобы прийти к себе,
 
 
организация их звучанья
граничащая со смыслом,
с «Небесами»,
герметическая речь,
до которой мой уровень пониманья
должен был дорасти из любви к ней
знаки
и взрослые пространно излагают
противоречивые доктрины, свою
собственную научную фантастику и
правила порядка,
 
 
но наша – та,
«какую воспринимаем без
всякой указки» из любви
«подражая нашим кормилицам»
 

1984 Ян Пробштейн