Текст книги "От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США"

1

 
Боттичелли жил
В маленьком домике
Во Флоренции
в Италии
Он вышел из дома
И нарисовал Афродиту
Стоявшую в воздухе
Над раковиной
На каких-то волнах
И был счастлив
Он
Пошел в кафе
И вскричал
Я ставлю
Всем выпивку
А мне
A punt e mes[158]158
  Название итальянского вермута, означающее «одна доля горького и полдоли сладкого» на пьемонтском диалекте.


[Закрыть]
Знаменитости толпились
Чтобы взглянуть на картину
Никто никогда не видел
Столь прекрасно нарисованной девушки
А та девушка которую он изобразил
Модель
Афродиты сидит
Опустив подбородок в ладони
Положив руку на запястье другой
Локоть
Уперев в стол
И плачет:
«Когда я была
Обнажена, мне верили,
Что я такая как есть».
 

2

 
Сафо жила
В маленьком домике
Из камня
На греческом острове
Лесбос
И жила она
Чтобы любить других женщин
Она любила девушек
Она пошла
И мучалась от любви к кому-то
А потом
Мучалась
От любви к кому-то другому
Она писала великие
Стихи
Об этой любви
Стихи столь великие
Что казалось
Мучали себя
Мукой знать
Что столько сладости
Может быть дано
И отобрано.
 

3

 
Джордж Гордон лорд Байрон жил
В маленьком домике
В Англии
Он вышел
Полный огня
И необузданного
Творческого духа
Он попадал в беду все время
Он занимался любовью
С сестрой
Он обращался как дьявол с женой
А она с ним!
Байрон занимался любовью
Частично
В октавах
А частично
В жизни
Тереза Гвиччиоли жила
В большом дворце
В Венеции
И Байрон занимался любовью с ней
Раз за разом много раз.
 

4

 
Святой Франциск Ассизский жил
В маленьком домике
Полном изысканных
И дорогих вещей
Его отец
Был миллиардером
(СИР Франциск Ассизский)
А его мать была леди
Возвышенной и редчайшей
Малыш Франциск жил там
А потом пошел
И нашел Бога
Он узрел Бога
Он раздал все
Свои вещи
От чего рассвирепел
Его отец
Просто разъярился
Святой Франциск раздал
Бедным
Людям и животным
Все, что имел
Теперь у него большая церковь
Которую для него возвели в Ассизи
У его отца нет ничего
Даже
Холмика земли
С его именем
СИР Франциск Ассизский
Над ним
Вырезанным из камня.
 

5

 
Борхес жил
В маленьком домике
В Буэнос-Айресе.
Он вышел
И написал рассказы и
Когда ослеп
Стал директором
Национальной библиотеки
La Biblioteca Nacional.
Никто в библиотеке
Не знал, что он был знаменит.
Они изумлялись
Когда элегантные женщины
Приходили за ним
Чтобы взять его как книгу! –
В конце рабочего дня Библиотеки!
 

6

 
Владимир Маяковский
Жил в маленьком домике
в России
Он пошел
И нарисовал картины
И написал стихи
«Эйфелевой башне»
«Моему паспорту»
«Во Весь Голос»
«Облако в штанах» –
До того, как умер –
Было ли это самоубийство
Или его убила
Тайная полиция –
Толпы в пятьдесят тысяч собирались
Послушать, как он читает свои стихи.
 

7

 
Майя Плисецкая жила
В маленьком домике
В России
Снег покрывал
Все вокруг
И часто
Неделями напролет
Ноги Майи Плисецкой
Не касались земли
Так же, как впоследствии
Они, казалось, не касались сцены
Она сказала Возраст
Когда ты начинаешь
Понимать танец
Тот же
Когда ты начинаешь
Терять
Возвышенность.
 

8

 
Людвиг Витгенштейн жил
В маленьком домике
В Вене
Он вышел
И отправился жить
В другом доме
В Англии
Он все время уезжал
И возвращался
Он писал
Философские книги
В которых демонстрируется
Что мы не знаем как мы познаем
Что мы подразумеваем
Под словами как Извне и Внутри.
Его почитали как бога
Из-за того что он это показал
И он вел себя как бог
В середине жизни
Совершенно изменил мнение.
 

9

 
Фрэнк О’Хара жил
В маленьком домике
В Грэфтоне в Массачусетсе
Вместе
С сестрой и братом.
Он взял
Туалетные принадлежности
И взял
Свечи и книги
И взял он
Музыку и картины и камни
И сказал он сам себе
Теперь когда ты ушел
Из дома – Сделай что-нибудь
Великое! Он приехал
В Нью-Йорк
Он написал «Вторая авеню», «Биотермическое»
И «Ненависть».
Он играл на рояле
Он проснулся
На стройке
В пять утра, изумившись.
 

10

 
Жан Дюбюффе
Жил в маленьком домике
На юге Франции
Он пошел
И создал картины
Он вернулся
И создал еще
Вскоре у Жана Дюбюффе
Было сто пять с лишком
Он также делал скульптуры
И картины,
Похожие на скульптуры
И даже иные скульптуры,
Которые были
Похожи на картины Таков
Наш современный мир
И среди вещей
Которые он создал
Были серии
Портретов
Его друзей
Художников и писателей
Большие серии
Под названием
Вы Выглядите Прекраснее Чем Думаете
Vous Êtes Plus Beaux que
Vous ne Pensiez
 

1998 Ян Пробштейн

 
Как мне повезло, что я столкнулся с вами,
Когда все было возможно
Моим ногам и рукам, и с надеждой в сердце
Так я счастлив был видеть любую женщину –
О женщина! О мой двадцатый год!
Нежась в тебе, в тебе –
В оазисе роста и распада,
Фантастического, неслыханного
девяти– и десятилетнего оазиса
Пальма, эй! И еще одна
И еще – и вода!
До сих пор восхищен вами. Куда,
Среди распадающихся десятилетий, вы подевались? Или в каком счастливчике,
Неуверенном в себе, расстроенном и безработном,
Пока, временно все равно, вы живете сейчас?
Из окна уронил пятак
По ошибке. С вами
Сбегаю вниз за ним,
Но нахожу там
Вместо него улицу, доброго друга
Х – Н, который мне говорит:
Кеннет, у тебя есть минутка?
И я говорю: да! Я в своих двадцатых!
У меня уйма времени! С вами женился,
С вами впервые съездил во Францию. Заимел лучших друзей
С вами и несколько врагов. Я
Много пишу и все время живу
И думаю о жизни. Я любил
Часто вас навещать
После подросткового возраста и до тридцати.
Вы трое в баре все вместе
Всегда предпочитал ваше общество, потому что вы были в самой сердцевине,
Самые яркие, самые сильные,
Хотя теперь оглядываясь на вас –
Какую роль вы играли?
Вы никогда не скупились,
Все, что давали, давали целиком,
Но чтоб сказать мне,
Как лучше воспользоваться этим,
Здесь вы не были гениальны.
Двадцатые, моя душа
Принадлежит вам, когда б не спросили,
Вы знаете это, если вернетесь когда-нибудь.
 

2000 Ян Пробштейн

¹ Мир (исп.).

¹ Vox populi (лат.) – глас народа. Кох дает усеченную форму.

¹ Проспекты (исп.).

2002 Ян Пробштейн

Фрэнк О’Хара (1926–1966)

 
Пикассо сделал меня крутым и быстрым, и мир тоже;
в одну минуту простые деревья за моим окном
свалила команда творцов.
Как только он начал орудовать топором, все были так расстроены,
что начали сражаться за последнюю канаву и груду
мусора.
Во время всей этой хирургической операции я подумал,
что много мог высказать и назвал несколько последних вещей,
на которые у Гертруды Стайн не хватило времени; но к тому времени
война закончилась, эти вещи уцелели,
и даже когда вам страшно, искусство – не словарь.
Макс Эрнст сказал нам об этом.
Сколько деревьев и сковородок
я полюбил и утратил!
Герника кричала: гляди в оба!
но мы были слишком заняты, надеясь, что наши глаза разговаривали
с Паулем Клее. Мать и отец спросили меня, и
я ответил им из моих узких голубых брюк, что мы должны
любить только камни, море, и героических личностей.
Упущенный ребенок! Я взгрею тебя дубинкой по ногам. Я
не удивился, когда взрослые вошли
в мою комнату в дешевом отеле и разломали мою гитару и банку
с голубой краской.
Мы все начали думать
с голыми руками и даже в крови
по локоть; мы могли отличить вертикальное от горизонтального, мы никогда
ничего не крушили, разве что из желания выяснить, как это существует.
Отцы Дада! Вы носили набор сияющих эректоров
в своих грубых костлявых карманах; вы были щедры,
а они были прелестны, как жевательная резинка или цветы!
Спасибо вам!
А тех из нас, кто думали, что поэзия –
вздор, были задушены Оденом или Рембо,
когда посланы властной Юноной, мы пытались
играть с коллажами и sprechstimme[159]159
  Нараспев, разговорным голосом (нем.).


[Закрыть] в их кроватях
Поэзия не приказывала мне не играть в игрушки,
но один я никогда бы не додумался, что куклы
означали смерть.
Наши обязанности не начинались
во снах, хотя они и начинались в кровати. Любовь прежде всего
это – урок в коммунальных услугах. Я слышу, как поет канализация
под моим ярко-белым сиденьем унитаза и знаю,
что где-нибудь когда-нибудь она достигнет моря:
чайки и рыба-меч обнаружат, что она богаче реки.
И аэропланы – совершенные средства передвижения, не зависящие
от ветра; разбиваясь вдребезги и сгорая, они демонстрируют нам, как
быть расточительными. О Борис Пастернак, может быть, глупо
взывать к вам сейчас, столь возвышающемуся на Урале, но ваш голос
очищает наш мир, для нас он чище больницы:
ваши звуки выше амбициозного полоскания глотки фабрики.
Поэзия так же полезна, как машина!
Взгляните на мою комнату.
Картины висят на гитарных струнах. Мне не нужен
рояль для пения, и давать вещам имена – только стремление
создавать вещи. Локомотив мелодичнее,
чем виолончель. В клеенчатой одежде читаю музыку
под глиняным канделябром Гийома Аполлинера. Теперь
мой отец умер и нашел, что нужно смотреть вещам
не в глаза, а в живот. Если бы только он прислушался
к людям, которые создали нас, вопящих, как запутавшиеся свиньи.
 

1950 Ян Пробштейн

 
Ох! мое сердце, хотя это лучше звучит
на французском, я должен сказать на родном языке,
 
 
что я болен желаньем. Быть, Гвидо,
простой изящной областью, самим по себе,
 
 
как ты, означало бы, что, встряхнув головой,
подмигнув, облокотившись на ближайший кирпич,
 
 
я уловил бы больное блаженство и всю
его темную пищу в почти космической строфе, ах!
 
 
Но я лишь погряз в земле, в моем личном
сумбуре и не способен вымолвить хорошее слово.
 

1950 Ян Пробштейн

 
Не могу и представить тебя
иначе, чем ты есть: убийцей
 
 
моих садов. Ты скрываешься там,
в тени, вынашивая свои
 
 
аргументы, как Ева в смущенье
перепутала пенис и
 
 
змею. О позабавься, повеселись
и будь посдержанней. Не надо
 
 
пугать меня больше, чем ты
вынужден! Я должен жить вечно.
 

1951 Ян Пробштейн

 
Проснувшись днем, учуял запах сена
и самолетов, крутит диск рука,
звоня в межгород яро, но тоска –
в кровати одному. Щелчок! Мгновенно!
 
 
Крутилось неба колесо смятенно,
над ним – печально-серы облака,
милы, но и коварны все ж слегка,
ох, оператор, дай же мне с бесценной,
 
 
дыханье чье дороже Фаберже,
поговорить мне с милой Джейн пока,
холсты ее весомостью мазка
 
 
верны, как камень, но и risqué[160]160
  Рискованный (франц.).


[Закрыть] уже:
«И ближе Фрэнка к кости всей вселенной
пришла бесстрашно живопись Леже»!
 

1951 Ян Пробштейн

 
Синие окна, синие крыши
и синий свет дождя,
эти смежные фразы Рахманинова
хлещут в мои огромные уши
и падают слезы в мою слепоту,
 
 
ибо без него играть не могу,
особенно в полдень
его дня рождения. Как бы мне
повезло, если бы ты был
моим учителем, а я – единственным учеником,
 
 
и я бы играл всегда.
Тайны Листа и Скрябина
мне нашептаны над клавиатурой
бессолнечными деньками! и все
растут в моем сердце.
 
 
Лишь глаза мои синели, когда я играл,
а ты сковал костяшки пальцев моих,
дорогой отец всех русских,
положив мои пальцы
нежно на свои холодные усталые глаза.
 

1954 Ян Пробштейн

 
Ну чего, снимем маски, что ли, а рот на
замок? нас точно кто взглядом прожег!
 
 
У старой коровы в песне – и то укора
поменьше, чем в испарениях души больного;
 
 
вот потяну тут на себя клубы теней,
дрогну уголками глаз, точно в тончайший миг
 
 
длиннющей оперы, а там и всё – погнали!
без всякого упрека или там надежды нежными ногами
 
 
земли коснуться еще хоть разок, не говоря уж «в обозримом».
А исследовать буду своего собственного голоса закон.
 
 
Начать как лед, пальцем себе же к уху, ухом
себе же к сердцу, горделивая шавка эта у урны
 
 
под дождем. Какое счастье восхищаться собой
с предельной прямотой, вести учет достоинств каждого
 
 
сортира. На 14‐й стрит пьянó и легковерно,
53-я и рада б трепетать, да тоже замерла. Лапочки
 
 
предпочитают парки, лохи – вокзалы,
а кто разоделся богиней, плывут себе туда –
 
 
сюда под растущей тенью от головы абиссинца
в пыли, приволакивая сотрясающими воздух каблами
 
 
наводя на самых отважных смятение криками: «На дворе лето,
и я хочу, чтобы меня хотели больше всего на свете».
 

1954 Иван Соколов

 
Я не художник, я поэт.
Почему? Думаю, что предпочел бы
быть художником, но не стал. Ну,
к примеру, Майк Голдберг
приступает к картине. Я захожу.
«Садись и выпей», – он
говорит. Я пью; мы пьем. Я гляжу
вверх. «У тебя САРДИНЫ на ней».
«Да, там что-то такое нужно было».
«О». Я ухожу, проходят дни,
и я снова заглядываю к нему. Картина
продвигается, и я ухожу, и дни
проходят. Я захожу. Картина
закончена. «Где САРДИНЫ?»
Все, что осталось – просто
буквы. «Их было слишком много».
 
 
А я? Однажды подумал
о цвете – оранжевом. Пишу строчку
об оранжевом. Довольно быстро уже
целая страница слов, не строк.
Потом еще одна страница. Должно быть
гораздо больше, не об оранжевом, о
словах, о том, как ужасен оранжевый
и жизнь. Проходят дни. Мое стихотворение
закончено, а я даже не упомянул
об оранжевом еще. Это цикл из двенадцати
стихотворений. Я назвал его «Апельсины». И однажды
в галере я вижу картину Майка «САРДИНЫ».
 

1956 Ян Пробштейн

 
Поэзия – не инструменты
которые работают иногда
потом они надвигаются на тебя
смеясь над тобой старым
пьянчугой и над твоей юной
поэзией частью тебя самого
 
 
как страсть народа
в войне быстро ее движенье
вызванное защитой или нападеньем
безрассудной властью
инстинктом к самоутвержденью
 
 
как у наций сгорают ее пороки
в пекле всех сторон и углов
в сраженье с пустотою кругов
основой несовершенного размещенья
положенье народов все хуже и хуже
 
 
но не превратно воплощено
во всеобщем свете трагедии
 

1958 Ян Пробштейн

В стихах есть все, но рискуя прозвучать как бедняк-богач Аллен Гинзберг, я все-таки обращусь к вам, поскольку я только что узнал: один из моих товарищей по перу думает, что мои стихи нельзя прочесть на одном дыхании, потому что я и сам сбит с толку. Ну, поехали! Я не верю в бога, поэтому не должен создавать изощренно звучащие конструкции. Я всегда ненавидел Вейчела Линдсея. Мне не нравятся даже ритм, ассонанс и вся эта чушь. Вы просто идете своей дорогой. Если кто-то гонится за вами по улице с ножом, вы убегаете, а не поворачиваетесь с криком: «Сдавайся! Я был чемпионом по бегу в подготовительной школе в Минеоле».

Это что касается написания стихов. Теперь по поводу их восприятия, предположим, вы влюблены и кто-то плохо обращается с вами (mal aimé[161]161
  Не любит (франц.).


[Закрыть]), но вы не скажете: «Эй, ты не можешь причинить мне боль, ведь мне не все равно!», вы просто позволите своему сердцу упасть – и будь что будет, ведь оно все равно упадет через пару месяцев. Но вы ведь влюбились в первую очередь не для того, чтобы держаться за жизнь, так что вам нужно будет рискнуть и постараться отбросить логику. Боль всегда порождает логику, что очень плохо для вас.

Я не говорю, что совсем не витаю в облаках при мысли о ком-то, кто сегодня пишет, но какое это имеет значение? это всего лишь мысли. Единственное хорошее в этом то, что, когда я воспаряю слишком высоко, я перестаю думать, и именно это меня освежает.

Но как вы вообще можете заботиться о том, поймет ли это кто-нибудь, или разберется, что это значит, и улучшит ли это кого-то. Улучшит для чего? для смерти? Тогда зачем торопить их? Слишком многие поэты ведут себя, как мамаши среднего возраста, пытаясь заставить своих детей съесть побольше жареного мяса и картошки с каплями жира (слезами). Мне плевать, съедят они или нет. Принудительное кормление приводит к недостатку веса (изнеженности). Никто не должен испытывать то, в чем не нуждается, если им не нужна поэзия – флаг им в руки. Я тоже люблю фильмы. И потом, из американских поэтов только Уитмен, Крейн и Уильямс лучше, чем фильмы. Что касается меры и другого технического оборудования, то это просто здравый смысл: если вы пошли купить себе штаны, вы хотите найти такие узкие, чтобы любой захотел лечь с вами в постель. В этом нет ничего метафизического. Если, конечно, вы не льстите себе настолько, чтобы считать это «возвышенным желанием».

Абстракция в поэзии, которую Аллен недавно прокомментировал в «It Is»[162]162
  Название журнала, который выходил в США в эти годы.


[Закрыть], интригует. Я думаю, она появляется в основном в мельчайших деталях, когда требуется решение. Абстракция (в поэзии, а не в живописи) связана с вытеснением личности поэта. Например, решение, связанное с выбором между «ностальгией бесконечности» и «ностальгией по бесконечности», определяет отношение к степени абстракции. Ностальгия бесконечности представляет бóэльшую степень абстракции, отрешенности и отрицательной способности (как у Китса и Малларме).

Персонизм – движение, которое я недавно основал и о котором еще никто не знает, очень интересует меня, поскольку оно выступает решительно против этого вида абстрактной отрешенности, что впервые в истории поэзии действительно граничит с истинной абстракцией. Персонизм для Уоллеса Стивенса – это то, что называл la poésie pure[163]163
  Чистая поэзия (франц.).


[Закрыть] Беранже. Персонизм не имеет никакого отношения к философии, это только искусство. У него нет ничего общего с индивидуальностью или интимностью, вовсе нет! Чтобы дать вам приблизительное представление, скажу, что один из его минимальных аспектов – обратиться к кому-то (отличному от самого поэта), таким образом навевая смутные мысли о любви и не разрушая животворную вульгарность любви, сохраняя ощущение поэтом стихотворения и не позволяя любви отвлечь его на чувства к конкретному человеку. Это часть персонизма. Он был основан после обеда с Лероем Джонсом 27 августа 1969 года, в тот день, когда я влюбился (кстати, не в Роя, а в блондина). Я вернулся к работе и написал стихотворение для этого человека. Пока я писал, я понял, что если бы захотел, то мог бы позвонить, вместо того, чтобы писать стихотворение. Так родился Персонизм. Это очень захватывающее направление, у которого без сомнения будет множество сторонников. Оно ставит стихотворение между поэтом и человеком, в стиле Лаки Пьера, и стихотворение, таким образом, оказывается удовлетворено. Стихотворение, наконец, находится между двух людей вместо того, чтобы располагаться между двух страниц. Скажу без ложной скромности, я верю, что, возможно, мы присутствуем при смерти литературы, какой мы ее знаем. Хотя у меня есть некоторые сожаления, я рад, что сделал это раньше, чем Ален Роб-Грийе. Поэзия быстрее и надежнее прозы, поэтому именно она покончила с литературой. Некоторое время люди думали, что Арто добьется этого, но в действительности, при всем великолепии, его полемическое письмо выходило за пределы литературы не более, чем Медвежья гора выходит за границы штата Нью-Йорк. Его отношение не более поразительно, чем отношение Дюбюффе к живописи.

Что мы можем ожидать от Персонизма? (Уже интересно, не так ли?) Всего, но мы не получим ничего. Это движение слишком новое, слишком живое, чтобы обещать что-либо. Но оно, как и Африка, уже на подходе. Недавним пропагандистам техники, с одной стороны, и содержания, с другой, следует быть начеку.

1959 Ольга Соколова

 
Два шара полных шума и меха
мягко катятся по моему животу медлят ложась на грудь
а потом в рот набивается целое полчище солнц
эта мягкость похоже предшествует этой твердости
этот рот так привыкший болтать
наконец заговаривает о нежности в Древнем Китае
и о любви к форме эти Одиссеи
каждый завиток весь в жемчужных каплях семени
твои волосы словно дерево в ледяном дожде
в своей струе я выстреливаю бессмертной искрой
ты придаёшь моей жизни форму любимую древними
пересекая небо эти солнца засияли в улыбке
и я твоя колесница скоро превращусь в миф
что это за рай где мы живём так давно
скоро его найдут и он бесследно исчезнет
 

1961 Иван Соколов

 
Нам надоели ваши утомительные подражания Маяковскому
нам надоела
ваша туристическая нудятина про наши негритянские души
наши души в куда худшем положении чем самоочевидность
ваших понятий о цвете
что вы понимаете о Покипси сплошная
бестактность которую американский поэт не допустил бы приехав в Тифлис
благодаря французским импрессионистам
мы не делаем вид что знаем больше
чем это возможно
сколько же простыней вы запачкали своей спермой
татарской – да, сколько
наших любовей вы озарили
своим сердцем своим дыханьем
пока мы, поэты Америки, любили вас
ваших сограждан, наших сограждан, наши жизни, ваши жизни, и
нудные километры ваших стихов в переводах
ваши идиотические манифесты
и черный неведомый член что наш вам на зависть
 
 
мы поступаем как требует сердце
вы не делаете даже того что должны или можете
я разлюбил вас когда умер Маяковский и позже Пастернак
с их смертью умерла моя ностальгия по вашей изнуренной безграмотной расе
раз уж вы настаиваете на расах
нет вам меня с друзьями не разлучить
даже если они живут в Гарлеме
нет вам не превратить Миссисипи в Сахалин
ушёл ваш поезд: очаровательный талант тут не поможет
себя я считаю черным но вас – ни на йоту
где вам видится смерть
вы видите пляски смерти
они –
империалистичны, требуют профподготовки, задействуют приемы
не встречающиеся в нашем балете
вы впрямь столь холодны как воск
сколь сильно предок ваш пылал, и – о, как мы любили его красное пламя
в сравнении с припухлостью нашего собственного идиотского солнца! какой
«ревущий космос» перекричит его неистово ликующее солнце?
гром вашей речи не похож
даже на шепот
шляпу Маяковского нахлобучили на кобылу
 

1963 Иван Соколов