Текст книги "От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США"

Джон Эшбери (1927–2017)

 
Человек в красной шляпе
И белый медведь, но тут ли он?
Окно, выходящее в тень, –
Здесь ли оно?
Все, что иногда мне дано,
Инициалы, парящие в небе, –
Жатва ночи арктической, летней?
 
 
Медведь
Валится замертво в перспективе окна.
Стронулись к северу милые племена,
В мерцающих сумерках
Плотней ласточек плоть сплетена.
Реки крыльев нас окружают
и горесть без дна.
 

1956 Аркадий Драгомощенко

 
От кого мы и все они,
Вы все теперь знаете. Но знаете,
Не успели они начать нас искать, как
Мы выросли, а они умерли, думая,
 
 
Что мы следствия их деяний. Уже не узнать все равно
Правду о том, кто застыл за роялем, но
Они часто приходят к нам, вызывая
Измененья в том, что мы считаем собой. Нам
 
 
Безразлично это в наших высотах, там,
В юном воздухе. Но вещи темнеют, когда
Мы приближаемся к ним с вопросом: «О чьей смерти
Можно узнать так, чтобы вы были живы, а мы знали?»
 

1956 Ян Пробштейн

 
Они повергли в изумленье,
Как застывшее представленье,
Словно соседей случайная встреча
С декламацией-речью,
 
 
Словно мир в согласье с собой
Пришел – и со мной и с тобой,
Точно выстроившись в ряд,
Деревья нам сказать хотят,
 
 
Что мы есть,
И важно, что они здесь,
И вскоре мы, может статься,
Сможем любить, объясняться, касаться.
 
 
Мы рады, что пригожесть в округе
Не выдумали: шум и звуки
Заполнили тишину, на холсте этом
Загадочным движущимся светом
 
 
Хор улыбок и зимнее утро объяты.
Но такой сдержанностью сжаты
Наши дни, что кажутся все акценты
Смещены для самозащиты.
 

1956 Ян Пробштейн

 
Сидя между морем и зданиями,
Он с наслажденьем писал портрет моря.
Но так же, как дети думают, что молитва –
Просто молчание, он думал, что его предмет
Набежит на песок и, схватив кисть,
Нанесет собственный портрет на холст.
 
 
Поэтому на его холсте не было никакой краски,
Пока жильцы дома не заставили его работать:
«Постарайся использовать кисть как средство
Достижения цели. Выбери для портрета
Что-нибудь не столь злое и большое и более
Соответствующее настроению художника или, быть может, молитве».
 
 
Как мог он объяснить им свою молитву,
Что природа, не искусство, может незаконно занять холст?
Он выбрал свою жену как новый объект,
Сделав ее на портрете огромной, как руины дома,
Словно позабыв о себе, портрет
Выразил себя, не прибегая к кисти.
 
 
Немного воодушевившись, он обмакнул кисть
В море, бормоча искреннюю молитву:
«Душа моя, когда я буду писать следующий портрет,
Да будешь ты его разрушительницей».
Новости распространились в здании со скоростью пожара:
Он вернулся к морю в поисках сюжета.
 
 
Вообразите художника, распятого изображаемым!
Изможден до того, что не мог даже взмахнуть кистью,
Он вдохновил некоторых художников, свесившихся из своих зданий,
На злобное веселье: «У нас нет молитвы пока,
Как себя на холсте запечатлеть
Или заставить море позировать для портрета!»
 
 
Прочие заявили, что это – автопортрет.
В конце концов, все намеки на предмет
Начали выцветать, сделав холст
Совершенно белым. Он отложил кисть.
Тотчас же вой, бывший также молитвой,
Донесся из перенаселенных зданий.
 
 
Они сбросили его, этот портрет, с крыши
Самого высокого зданья; а море пожрало холст и кисть,
Словно предмет сам решил стать молитвой.
 

1956 Ян Пробштейн

 
Что было в твоей голове, когда ты задумал это
лицо налито кровью
небо как промокашка
Я люблю тебя, будто вода покорна, но
сказанное отдает гнилью, вот – преграда
Ты – не избранный президент, пусть ты и выиграл гонку
Всю дорогу – в тумане и моросли
Когда ты читал, это было искренне: побережья
с одышкой деревушек, о них спотыкается взгляд,
лошади загнаны в пену… призывы…
Меня беспокоит
 
 
вот, головка жука-плавунца
и в ней отражается все
а потом ты предал то, чем дышал
Надо написать про клубок, и как –
ты болтал без умолку тогда во дворе, будто
нет проблем, ты разобрался, только
как посмотреть – и шатер – он прекрасен
загадка – ты не хочешь, окруженный реальностью
ты танцуешь
весной там облака
 
 
Мулатки в холле, они приближаются,
в уголке «Таймс» – буквы, я могу их прочесть,
тут звонит колокольчик, время
взглянуть на гвоздики, смеяться, вот пара «других»
 
 
в придачу – вон в том доме
 
 
Доктор и Филип перешли дорогу
свернули за угол, эта шляпа на нем
читая невнимательно и тем подтверждая: есть все основанья бояться
кровь все изменила, ты знаешь, эти стены
сдувают землю заставляя его сжаться
несомненно, гобой, теперь там молодежь
сладости – на том столике
жесткие складки на платье, надо что-то решать
Как будто кричат, чтобы не вмешиваться, подзывают собаку, «он пришел!
пришел!» эмоция тонет в покое, что вокруг
обратно дороги нет, конец предсказуем
тут он начинает выяснять про ее семью, знакомых
Этот тип… как мольба «и чтобы не морщило,
чтобы без этих полосок на тунике, а кресло…
это многое скажет о людях, правда…»
один на миллион, и розовая полоска
и теперь можно идти сквозь деревья, собачья будка
как риф. Мечты
вашей дочери о моем сыне – им не сбыться
тьма в проеме
осмотр пациента окончен
Можно расходиться, тьма снаружи
кровь приливает к лицу, наконец-то вы взяли его
 

1962 Антон Нестеров

 
Из кирпичей… Кто ее выстроил? Что твой чокнутый шарик
Когда любовь опирает на нас
Свои ночи… Бархатистая мостовая липнет к ногам.
Мёртвые щенки разворачивают нас на любовь.
 
 
Там где мы. Иногда
Кирпичные арки вели в комнату – мыльный пузырь, что лопалась, когда в нее
входишь
А иногда к опавшему листу.
Мы сходили с ума от эмоций, выдавая сколько мы знали.
 
 
Арабы взяли нас. Мы познали
Мертвых коней. Мы открывали для себя кофе,
Как его надо пить горячим, на босу ногу
В Канаде. И бессмертную музыку Шопена,
 
 
Которую мы открывали уже не один месяц
С тех пор, как нам стало четырнадцать. И кофейную гущу,
И еще чудо рук, и чудо того дня,
Когда ребенок открывает свою первую мёртвую руку.
 
 
Ты это знаешь? Разве она
Не заметила и тебя? Разве тебя не заметили ей?
Да чего там, разве не замечены и цветы? И зло
Не тут ли? Какое еще окно? Что-что ты сказал?
 
 
А? Чё? Наша юность мертва.
С той минуты, как мы открываем, ее зажмурив глаза
Ступая вперед в горный свет.
Ай!.. Тебе никогда не заполучить того юношу,
 
 
Тот юноша с моноклем
Годится тебе в отцы
Он проходит мимо нас. Да не этот, вон тот,
Наверху. Это именно он хотел тебя видеть.
 
 
Он мертв. Его покрывают зеленые и желтые платки.
Может он и не сгниет никогда, похоже
Что моя одежда высохла. Я пойду.
Обнаженная девушка переходит дорогу.
 
 
Голубые корзины… Взрывы,
Лед… Идиотские
Вазы из порфира. Все в чем нашей юности
Ни малейшего проку, все для чего она была создана.
 
 
Отсеивая одного за другим стариков
Мы и правда от своей судьбы не ушли.
Наши лица заполнились дымом. Мы спасаемся бегством
Вниз по облачной лестнице, но проблема не разрешена.
 

1962 Иван Соколов

 
Здесь всегда был ноябрь. Фермы
Как полицейский участок; ощущался
Определенный контроль. Пташки
Собирались рядком на заборе.
Все это было великим «как будто» – то, как тек день,
Передвижения полиции,
Я же совершал телесные отправления, не хотел
Ни огня, ни воды,
Отзывался вибрацией на далекий щипок,
И становился самим собой, становился тебя поприветствовать.
 

1967 Лев Оборин

 
Один недавно умер, и напарник – как будто заживо
души лишился: по улице идет, и «я» его
болтается на нем, словно чужой пиджак; навстречу
наплывом: тупики, объемы, тени
среди деревьев – ничего не изменилось. Уходя
все дальше, дальше, в пригородный воздух, по дороге,
где осень оседает на вещах и мебель
в окне накрыта пыльной шторой:
те, кто здесь жил, не потянули плату и съехали
в небытие. Озарение в конце всегда
чревато катастрофой. За годом год копилась
в них ненависть друг к другу – и забвенье.
 
 
Так остается лишь, прижав, лелеять скрипку с ее мелодийкой
простецкой, позабытой, – но голос –
голос, все же, неподделен: в припеве
– свободы привкус; год – идет на спад, серея
к ноябрю: прозрачнее просветы между днями
– как ветки в парке, так что суть – видней.
Вопрос, где этому всему начало,
повис, как дым. Были пикники в сосновых рощах
у берега, прибой, – следы остались:
объедки, сперма, мусор, срач. Мы вытоптали
пейзаж, чтоб стать, в конце концов, собой: тем, кем и обещали.
 

1977 Антон Нестеров

(подражание Бодлеру)

 
Мне бы спальню под небом – пристанище астрологическое, –
Где смогу создавать я эклоги свои идиллические.
Я сквозь сон буду слушать, как ветер, кружа бесновато
Среди колоколен, хватает псалмы и уносит куда-то.
Из мансарды своей, подперев подбородок руками,
Вместе с песнями буду я пить мастерских громыханье,
Озирать городские мачты – шпили, трубы фабричные –
И глядеть в небосвод, наводящий на мысли о вечном величии.
Я люблю смотреть, как в синей еще вышине
Рождается звездочка; загорается лампа в окне;
Небеса затопляет чернильное половодье;
И бледный месяц вплывает в свои угодья.
Я увижу весну, увижу и лето и осень;
А когда зима на застывшую землю набросит
Снежный саван, я ставни и шторы плотнее закрою
И ночью в своей комнатушке волшебные замки построю:
Я буду мечтать о садах, о краях незнакомых,
О струях, рыдающих в мраморных водоемах,
О поцелуях, о птицах среди голубеющих далей –
О самых ребяческих бреднях своих ночных пасторалей.
[Когда буря в окно застучит мое властно,
Я останусь сидеть за столом, пусть бушует напрасно.]
Ибо у светлой фантазии буду в плену я,
Силой воображенья творя весну колдовскую,
Из души своей извлекая солнце – и строя
Из неистовых мыслей своих атмосферу покоя.
 

1984 Георгий Бен

 
Чтобы стать писателем и писать о чем-то,
Необходимо пережить то, о чем можно написать.
Просто жить недостаточно. У меня есть теория
Насчет шедевров, как их создавать
За счет очень малых затрат, и они так же
Хороши во всех отношениях, как и все другие. Можно
Использовать те же материалы, из которых состоят мечты, наконец.
 
 
Это вроде игры, где нет проигравших, и есть единственный
Победитель – ты. Вначале, боль отбрасывается
Ретроспективно назад через рассказ, а рассказ
Возвращается с конца, изнанкой наружу. Это –
Ничей рассказ! По крайней мере, так полагают
Некоторое время, а рассказ – это архитектура
Сейчас, а затем – видоизмененная история.
Пустой эпизод, во время которого кирпичи
Уложены заново и побурели. А в конце
Он – ничей, нет в нем ничего для любого из нас,
Кроме этого нервного колебания вокруг центрального
Вопроса, который сближает нас,
На благо или во зло, все это время.
 

1984 Ян Пробштейн

 
Тянуло какой-то гарью; к тому же
В дальнем углу комнаты опозоренный вальс
Еще дышал, лепеча истории завоевателей
С лилиями в гербе, – что же, вся жизнь –
Прохладное новоселье? Откуда приходят
Обрывки смысла? Ясно, было самое время
Убраться прочь – на болота или к холодным,
Вычурным именам городов, звучащим так, точно они и вправду
Были на свете – но их не было. Мне видна лодка,
Нацеленная, как стрелка компаса, на наслажденья
Великого открытого моря; она примет меня на борт,
И мы с тобой отведаем разъединенности
На пляшущей палубе, а потом вернемся, когда-нибудь,
Продравшись сквозь рыжие занавесы раннего вечера,
Знающего наши имена только на чужом
Языке – и тогда, только тогда
Прибыльная весна может, как говорится, настать
Должным образом – движением птицы,
Поднимающейся в воздух ради предположительно лучших
Мест обитания, – но, вероятно, не бóльших,
В том смысле, что крылатая гитара, будь она у нас,
Была бы большей. И все деревья как настоящие.
 
 
После был очень короткий день, и его сырые
Гобелены с инициалами всех предыдущих владельцев,
Остерегая нас: ждите молча. Разве мышь
Знает о нас сейчас? – и если знает, довольно ли мы похожи,
Чтобы спорить о разнице: хлебные крошки или иной
Дар, еще незаметнее? Кажется, все
Пойдет прахом; никто этого не хотел – не больше,
Чем корни дерева близки к центру земли; и, однако,
Порой они устремятся оттуда, чтобы
Оповестить нас о процветании и о том, что завтра –
Празднество лоз виноградных. Стоит улечься под ними –
И спрашиваешь себя, много ли вообще ты знаешь,
А потом просыпаешься и знаешь, но не то,
Много ли тебе известно. В сумерках то и дело звуки
Расстроенной мандолины соседствуют с их вопросом
И не менее торопливым ответом. Приходи,
Взгляни на нас, но стой в отдаленье, иначе близость
Исчезнет в мгновение ока, и юная нищенка,
Растрепанная, плачущая неизвестно о чем, будет единственным,
Что осталось от золотого века, нашего
Золотого века, и роящиеся толпы больше не будут
Устремляться прочь на заре, чтобы вернуться
Вечером, в клубах мягкой пыли, отвлекая нас от скуки
И ненужной честности историями о городах разноцветных,
О том, как мгла обосновалась там, и куда
Двинулись прокаженные, чтобы укрыться
От этого ока – вечного ока любви.
 

1987 Ирина Ковалева

 
Сервантес спал, когда писал «Дон Кихота».
Джойс проспал всю главу «Блуждающие скалы» из «Улисса».
Гомер клевал носом, порою впадая в сон, на протяжении всей «Илиады»,
но бодрствовал, когда писал «Одиссею».
Пруст прохрапел «Пленницу» от начала и до конца –
Как и легионы его читателей.
Большую часть «Моби Дика» Мелвилл спал, вцепившись в штурвал.
Фитцджеральд проспал «Ночь нежна», что, возможно,
и не удивительно,
Однако то, что Манн дремал даже на склонах «Волшебной горы» –
явление исключительное, еще исключительней то, что он ее вообще написал.
Кафка, конечно, не спал никогда, даже когда не писал, даже в праздники.
Никому не известно, как писала Джордж Элиот, – предполагаю,
она могла прикорнуть, пробудиться, написать пару страниц,
а потом опять задремать.
Удивительно: Лью Уоллес прикорнул во время состязания колесниц в «Бен Гуре».
Эмили Дикинсон спала на холодной узкой кровати в Эмхерсте.
Пробуждаясь, она видела на оконном стекле новое стихотворенье,
которое написал для нее Дед Мороз.
Листва снежинок позванивала на оконном стекле.
Старина Уолт кимарил во время писанья, но, как большинство
из нас, категорически сие отрицал.
Моэм похрапывал на Ривьере.
Агата Кристи спала грациозно, как женщина, потому-то ее романы
похожи на сэндвичи к чаю – по большей части искусственны.
Я сплю, когда не могу противиться сну. Мой сон
и писанья мои улучшаются постоянно.
 
 
Я хочу сказать о другом, – я отниму у вас совсем немного времени.
Никогда не катайтесь на лодке с писателями: они не сознают,
что плывут по воде.
Птицы – плохие примеры для подражания.
Философу следует указать на дверь, чего почему-то не делают ни при
каких обстоятельствах – попробуйте.
Из рабов получаются хорошие слуги.
Чистка зубов не всегда улучшает внешность.
Храните чистые коврики в старых наволочках.
Кормите собаку, когда залает.
Заварку выливайте в унитаз, кофе в раковину.
Остерегайтесь анонимных писем – вы сами могли написать их в бес –
словесном приступе сна.
 

1995 Ян Пробштейн

Пьеру Мартори (1920–1998)

 
Открыл дверь в комнату, которая как сон о ней.
В углу – диван, давно пролежан мною.
И фотография, в овале, псина, –
это я, только моложе.
Сознанье сбоит, что-то ускользает.
 
 
Неделями мы ели макароны,
чтоб в воскресенье наскреблось
на перепелку в кафе. Зачем я говорю тебе об этом?
Тебя ведь нет и здесь.
 

2000 Антон Нестеров

 
Нескромно немного белого вина, раскиданные серафимы,
воспоминания о грехопадении – скажи-ка,
была ли чья-нибудь жалоба ещё рыхлее, разогнал ли кто
меньше демонов с той парковки,
где все мы стояли, взявшись за руки?
 
 
Понемногу представление об истинном пути возвращалось ко мне.
Твоя забота тронула меня,
довела до подобострастных «прости».
Всё было безупречно в домике нашего желания,
часы тикали без остановки, радуясь,
что их взяли вечности в подмастерья, гавот пылинок
в какой-то момент заместил мне зрение. Всё было так,
как если бы случилось давным-давно
в смешных старых комиксах на кремовой бумаге,
в каковых закон истинных противоположностей выводился
случайно. Тогда книга открылась сама собой
и явила нам: «Вы, шайка лжецов,
несомненно прельщаемых перекрестками, но со своеобразной
сапфировой интенсивностью вы мне нравитесь все до единого.
Глядите, вот на чем я сперва запоролась.
Клиент уходит. История продолжается без остановки,
рассеянно перекатываясь по сим берегам. Каждый божий день заря
сгущается, как большая звезда, хлеба не печет,
неверных обувает. Как удобно, если это во сне».
 
 
В следующем спальном вагоне царило безумие.
Упорная истома водворилась повсюду
до самых горизонтов, окаймлённых капустой. А если бы я
на этот раз выдвинул чуть себя, закупорил бутылку, в которой наших «я»
праздные обмены мнениями, в кои-то веки потряс замыслами
для острастки? Но только я
извлекаю что-то из этого воспоминания.
Как-то раз добродушный гном
страха примостился у меня на приборной панели, но нас всех предупредили,
чтобы мы не обращали внимания на условия погони. Здесь, кажется,
с каждым веком становится всё светлее. Как ни верти, ослеплённая фарами
жизнь так и застыла на месте.
Забавно, ни один не услышал этого рёва.
 

2000 Иван Соколов

 
Это не может быть чем-то слишком очевидным, как кортеж
машин, не знающих, что они кортеж,
или покрасочные работы среди многих, которые взяты
как подряд у компании, владеющей зданием театра.
И все же это должно себя осознать иначе станет тягостным
однажды днем. Они так усердно стараются стать американцами,
но в итоге то, откуда вы родом, имеет значение,
не кто вы или кем собираетесь стать.
 
 
В отличие от верблюдопарда, это не может быть слишком очевидным
или незнакомым. Просто склонись и жди, и постепенно
проявится водяной знак, грусть, дрожащая среди ветвей деревьев,
образы и тому подобное, конфузливые демагоги пришли нас поздравить,
незаметно подталкивая нас все ближе к вехам,
одобренным Администрацией роста Похождений Плута, улавливая
соки, пока они не загустеют в клей и не истощат нас,
что означает, что случиться может все, что угодно.
 
 
Так что странные знаки вскоре проявятся.
Он долго сидел на крыльце.
Сто миллиардов раз решение окуналось, махало
и было таково. Хорошей погоды! Вот именно.
 

2012 Ян Пробштейн

 
Кто-то сказал, что нам надо построить крытый переход,
чтоб отбрехаться от остатков супершторма Илия насмерть.
Увы, не мое это призвание.
У меня вообще нет призвания, ничего похожего.
Видите ли, я всегда был скучным таскуном.
Дни идут чередой и я с ними.
Бриз обрушился с соседней башни,
не нашел прохода и ушел
с миссией укрупнить красные затворы.
 
 
Увы, если бы этим кончилось.
Нужно еще присмотреть за детскими вещами,
если только найти дорогу
и тому подобное.
Я сказал, что мы все хомяки, а не homo[164]164
  Человек (лат.).


[Закрыть],
но мой голос утонул в реве урагана Эдсела.
Мы должны воплотить в жизнь наши точные эксперименты.
Иначе никто не сможет умереть,
никаких блестящих наград.
 
 
Бэтмэн пришел и отдубасил меня.
Он никогда не мог ужиться с моим взглядом на вселенную,
за исключением, знаете ли, экзистенциальных нитей
со времен борцов за мир и многого такого.
Он похлопал своего пса Пастора Фидо.
Оставалось еще столь многое узнать
и еще больше исследовать.
Это как прощанье. Почему бы
и не попрощаться? Девушки вышли из леса на задание
в камуфляже. Он состоял из пахлавы со взбитыми сливками.
Есть где-нибудь Бэтмэн поблизости, который заметит нас
и быстро переведет взгляд, скажем, на новый каталог
или на какую-нибудь гоночную машину, эксплетивно
вернувшуюся за Ним?
 

2015 Ян Пробштейн

 
Мы движемся прямо через семнадцатое столетие.
Поздняя часть прекрасна, гораздо современнее,
чем более ранние. Теперь у нас комедия Реставрации.
Уэбстер и Шекспир и Корнель были прекрасны
для своего времени, но недостаточно современны,
хотя и шаг вперед после шестнадцатого века
Генриха VIII, Лассо и Петруса Кристуса, кто парадоксальным образом,
кажутся более современными, чем их непосредственные последователи,
среди которых Тиндейл, Морони и Лука Маренцио.
Часто вопрос в том, что кажется современным, но не является им.
Казаться почти так же хорошо, как быть иногда,
а порой и равноценно. Может ли кажущееся быть даже лучше –
вопрос, решение которого лучше оставить философам
и другим, подобным им, кто знают о вещах так,
как другие не могут, хотя вещи – нередко
почти те же вещи, которые нам известны.
Мы знаем, например, как Кариссими повлиял на Шарпантье,
измеряя пропорции петлей на конце,
возвращающей к началу, только немного
выше тоном. Петля итальянская,
импортирована французским двором, и поначалу ее презирали,
затем принята без всякого указания, где
позаимствовано, как принято у французов.
Возможно, некоторые увидели это
в новом обличье – которое можно отложить
до следующего столетия, когда историки станут утверждать, что все произошло
естественным путем, как следствие исторического развития.
(У барокко есть свойство обрушиться на нас, когда
мы думали, что его уже благополучно отставили.
Классицизм игнорирует его или не придает ему слишком большого значения.
Он занят другими вещами, менее важными,
как оказывается). Тем не менее, мы на верном пути, растя вместе с ним,
нетерпеливо ожидая модернизм, когда все
будет получаться как-то лучше.
До тех пор лучше потакать нашим вкусам
в том, что кажется им верным: этот ботинок,
тот ремешок окажутся полезными однажды,
когда глубокомысленное присутствие модернизма
будет везде учреждено, как постройка.
Хорошо быть модернистом, если можешь это выдержать.
Это как будто тебя оставили под дождем, и до тебя доходит,
что ты был таким всегда: модернистом,
вымокшим, заброшенным, но и с той особенной интуицией,
заставляющей тебя понять, что ты и не мог стать
никем другим, для кого творцы
модернизма выдержат испытание,
пусть они поникли и увяли в сегодняшнем мишурном блеске.
 

2016 Ян Пробштейн