Текст книги "От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США"

 
Врубаясь и вырубаясь:
когда перестаю думать,
провода в моей голове
замыкаются: бабах. Сколько
поездок
на скорой (пять,
считайте пять),
взаперти, пристрастился к таблеткам,
поступление и выписка из
психиатрических заведений,
склонность к самоубийству
(однажды едва не совершил,
но – продолжать ли?
Рассказать вам все?
Я не в силах. Как подумаю
об этом, что
в пятьдесят один, я,
Джим Псих, еще
до сих пор жив и дышу
глубоко, это, я думаю,
чудо.
 

(«Поездка»)

Если О’Хара был лидером, центром, вокруг которого объединялись поэты и художники (что особенно проявилось, когда пришло второе поколение, о котором ниже), то Эшбери считался изначально Поэтом. Стихи О’Хары были ярко индивидуальны, что было отражено и в его манифесте «Персонализм», Эшбери же, напротив, стремился к отказу от «я», сродни безличностной или «надличностной»[106]106
  Как я писал в предисловии к книге Т. С. Элиота «Бесплодная земля. Полые люди», термин Элиота «impersonal poetry» точнее перевести как «надличностная», а не «безличная». См. Пробштейн Я. Точка пересечения времени с вечностью // Элиот Т. С. Бесплодная земля. Полые люди. М., 2019. С. 36.


[Закрыть] поэзии Элиота. «Я» в стихах Эшбери скорее персонаж, художественный образ, нежели сам поэт. Отдавший более 70 лет служению поэзии и языку, он постоянно искал, изменялся, начиная с первой книги «Некоторые деревья», которую в 1956 году У. Х. Оден назвал лучшей дебютной книгой года в серии «Молодые Йельские поэты» (причем вторую премию получил тогда Фрэнк О’Хара) до последней, «Смятение птиц», опубликованной 89-летним поэтом в 2016 году. Примечательно, что в короткий список премии 1956 года ни книга Эшбери, ни книга О’Хары не попали, и когда Оден, не найдя ни одной книги тогдашних финалистов, достойной премии, затребовал другие рукописи, Эшбери и О’Хара прислали (а вернее, передали через Скайлера) ему книги напрямую на остров Иския в Италии, где в то время на протяжении нескольких лет Оден проводил отпуск. Небезынтересно также и то, что в стихах Эшбери и О’Хары много русских аллюзий. Собственно, само название книги Эшбери «Некоторые деревья» – аллюзия на манифест Бориса Пастернака 1922 года «Несколько положений», которое было переведено на английский под названием «Некоторые деревья», а примечательному стихотворению из этой книги «Картина маленького Дж. А. на фоне цветов» (1950) предпослан эпиграф из «Охранной грамоты» Пастернака, которой тогда зачитывались поэты первой Нью-Йоркской школы: «Он с детства был избалован будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого труда»[107]107
  Пастернак Б. Охранная грамота // Собрание сочинений: В 5 т. Т. IV. М., 1991. С. 239.


[Закрыть]. Как известно, эти строки, завершающие автобиографическую повесть Б. Л. Пастернака, посвящены В. Маяковскому. На этом, однако, аллюзии этого сложного, отчасти биографического стихотворения Эшбери (маленький Дж. Э. – разумеется, Джон Эшбери) не заканчиваются, а лишь начинаются. Само название – аллюзия на стихотворение английского поэта Эндрю Марвелла (1621–1678) «Портрет маленького Т. С. на фоне цветов», а первая строка – «Тьма падает, как влажная губка» – является, по замечанию Дэвида Херда, тройной аллюзией: во-первых, в романе Джеймса Джойса «Портрет художника в юности» – «свет падает из воздуха», причем Стивен Дедал сам перепутал строку из стихотворения Нэша «Во время чумы»[108]108
  Herd D. Self-Portrait in A Convex Mirror // A Companion to Twentieth-Century Poetry / Ed. N. Roberts. Oxford, 2001. P. 539.


[Закрыть]; «влажная губка» – вновь аллюзия на Пастернака: «Современные течения вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно – губка»[109]109
  Пастернак Б. Несколько положений // Собрание сочинений: В 5 т. Т. IV. М., 1991. С. 367.


[Закрыть].

 
Тьма падает, как влажная губка,
И Дик быстро шлепает Женевьеву
По пижаме. «Убирайся, ты, ведьма».
Язык ее, храня предыдущий восторг,
Выбрасывал мысли, как маленькие шляпки.
 

Это стихотворение – попытка не изобразить портрет или даже чувства, но передать состояние, «опыт опыта», как однажды сказал сам Эшбери в интервью Альфреду Пулену, когда тот привел целый список поэтов и критиков, не принявших его первых двух книг[110]110
  Poulin A. Jr. The Experience of Experience: A Conversation with John Ashbery // Michigan Quarterly Review. 1972. Vol. 20. № 3. P. 245.


[Закрыть]. Это аллегория чтения, как заметил, перечисляя аллюзии на Дефо, Шекспира и Вордсворта, Бен Хикман, цитируя Поля де Мана[111]111
  Hickman B. John Ashbery and English Poetry. Edinburgh, 2012.


[Закрыть]. Само это стихотворение, заключает Дэвид Херд, «является такой губкой, форму которому, потому что оно полностью поглотило его, придало чтение, которое и является историей его рождения»[112]112
  Herd D. Self-Portrait in A Convex Mirror. P. 540.


[Закрыть]. При этом Херд приводит еще одну цитату из «Охранной грамоты»: «Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновенье, и лучшие произведенья мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают о своем рожденьи»[113]113
  Пастернак Б. Охранная грамота. С. 186.


[Закрыть].

 
Нет, не могу забыть изображенье
Моего маленького себя на фоне груды цветов:
Моя голова среди пылающих флоксов
Казалась бледным гигантским грибком.
У меня был тяжелый взгляд, и я
 
 
Принимал всё, ничего не беря,
Словно свернутое будущее может засмердеть
Так громко, как недужный миг,
Когда защелкнулись ставни. Пусть я ошибался,
Но так же, как прекраснейшие чувства
 
 
Должны вскоре найти слова, а эти, да,
Их заменят, так что я ошибался,
Называя эту комическую версию себя
Истинной. Ибо так же, как перемена – ужас,
Добродетель на самом деле – упрямство,
И только в свете утраченных слов
Можем вообразить наши награды.
 

Сам Эшбери говорил мне о своей второй книге «Клятва в зале для игры в мяч»[114]114
  Название отсылает к известному историческому событию, когда 20 июня 1789 года 576 из 577 депутатов Генеральных Штатов, начавших именовать себя Учредительным собранием 17 июня того же года, приняли клятву, составленную нотариусом Жан-Батистом Бевье. Считается, что в основу клятвы положена Декларация Независимости США.


[Закрыть], принесшей ему известность:

«Это была во многом очень экспериментальная книга. Я жил во Франции, в отрыве от языковой среды. Первая книга привлекла так мало внимания, что я подумывал о том, чтобы вообще перестать писать стихи, во всяком случае, не печатать их. Писал не для публикации, экспериментировал с языком. А потом поступило предложение опубликовать книгу. Сейчас я к ней отношусь более чем сдержанно, но очень многим она нравится настолько, что они называют ее моей единственной поэтической книгой», – усмехнулся Джон.

В стихотворении «Фауст» из этой книги Эшбери причудливо объединяет постановку одноименной оперы с «Фантомом оперы». Поэма с провокативным названием «Фрагмент» (1964–1965) была написана Джоном Эшбери по возвращении в Нью-Йорк на похороны отца после десятилетнего пребывания во Франции (1964). Автобиографические мотивы тщательно скрыты, однако аллюзии на разногласия с отцом, который не одобрял ни образа жизни сына, ни его гомосексуальности, то и дело слышатся, как слышны и мотивы невозможности выразить в слове сложные чувства и образы, владеющие поэтом. Оттого-то пещера Платона превращается в грот, чтобы потом все же превратиться в пещеру. Впервые поэма была опубликована в журнале «Поэзия»,[115]115
  Ashbery J. Fragment // Poetry. 1966 (February). Vol. 107. № 3. https://www.poetryfoundation.org/poetrymagazine/issue/70955/february-1966 [по сост. на 30.06.2021].


[Закрыть] а затем включена в книгу «Двойная мечта весны» («The Double Dream of Spring», 1970). Поэма, также основанная на принципе «гипотаксиса», то есть на разорванном синтаксисе с употреблением союзов, которые на самом деле скорее разрывают синтаксические связи, нежели объединяют текст в единое целое, использует аллюзию на картину «Серые прямоугольники» («Gray Rectangles», 1957–1958) художника Джаспера Джонса, о котором впоследствии Эшбери напишет эссе (1989).

В последней главе книги «Преодоление влияния»[116]116
  Bloom H. The Anxiety of Influence. A Theory of Poetry. New York, 1973. P. 143. Само слово «anxiety» в контексте данной работы можно перевести как «страх» или «тревога», но в некоторых случаях, как с Шелли, о котором он пишет в начале как о преодолевшем влияние Вордсворта, и Эшбери – Стивенса, и как «преодоление влияния».


[Закрыть], которую Гарольд Блум назвал «Апофрадис, или Возвращение мертвых»[117]117
  От APOPHRADES HEMERAI (ἀποφράδες ἡμέραι) – несчастливые или неблагоприятные дни в Древней Греции, когда в последние дни месяца отменялись все серьезные дела (A Dictionary of Greek and Roman Antiquities / Ed. by W. Smith, LLD, W. Wayte, G. E. Marindin. London, 1890–1891).


[Закрыть], он пишет: «Апофрадис – тягостные или несчастливые дни, когда мертвые возвращаются, чтобы занять свои бывшие жилища, приходят и к сильнейшим поэтам, но у самых сильных – это великий и последний миг пересмотра, который очищает даже этот последний прилив»[118]118
  Bloom H. The Anxiety of Influence. P. 141.


[Закрыть]. Они настолько преодолевают предшественников, что, по мнению Блума, возникает такое чувство, что предшественники им подражают. К таким поэтам Блум относит Эшбери, причем пишет Блум о стихотворениях из первых четырех книг Эшбери – «Некоторые деревья», «Клятва в зале для игры в мяч», «Реки и горы» и «Двойная мечта весны». Блум полемично утверждает, что так же, как Элиот в «Бесплодной земле» настолько преодолел влияние поэмы Теннисона «Святой Грааль», что кажется, что английский поэт-лауреат находится под влиянием потомка, Эшбери в поэме «Фрагмент» (из книги «Двойная мечта весны») преодолел Стивенса настолько, что «иногда со смущеньем обнаруживаешь, что Стивенс подчас звучит слишком похоже на Эшбери, достижение, которое я не представлял возможным»[119]119
  Bloom H. The Anxiety of Influence. P. 142.


[Закрыть]. Далее Блум сравнивает стихотворение Стивенса «Le Monocle de Mon Oncle»[120]120
  Монокль моего дяди (франц.), что, возможно, в свою очередь, является аллюзией на VI Канто Эзры Паунда, который цитирует языковую игру из знаменитой сестины трубадура Арнаута Даниеля (род. ок. 1180–1195) «Lo ferm voler qu`el cor m`intra»: Ongla, oncle (пров.) – «ноготь, дядя». Неизвестная дама, которой адресована сестина, отвергает трубадура, поддержку в чем ей оказывает ее дядя.


[Закрыть] и отрывок из поэмы Эшбери, «самого законного из всех сыновей Стивенса»[121]121
  Bloom H. The Anxiety of Influence. P. 142.


[Закрыть]:

 
Как скучный школяр, наблюдаю в любви,
Как древний аспект коснулся сознанья.
Приходит он, цветет, принесши плод, умрет.
Сей тривиальный троп откроет правду.
Наше цветенье ушло. Мы плоды теперь.
Две золотые горлянки вздулись на нашей лозе,
В осеннем ненастье, обрызганы морозом,
Искажены здоровой ровностью, превращены в гротеск.
Висим, как два в наростах кабачка, в лучах,
Смеющееся небо наблюдает, как нас обоих
До кожуры размочат гнилые зимние дожди.
 

(Le Monocle VIII)

 
Как в полнокровном апельсине, у нас единый
Словарь из кожуры и сердца и можем видеть,
Сквозь прах разрезов периметр центральный
Орбиты нашего воображенья. Слова другие,
Как устаревший путь, лишь западня, ловушка,
Чье намеренье – внедрить в нас перемены, словно грот.
Нет в этом ничего смешного.
Чтоб отделить ядро
Всей неустойчивости нашей, сохранив при этом
Главу тюльпана цельной, воображаемое добро.
 

(Фрагмент, XIII)

Блум полагает, что при старой «точке зрения на влияние заметно, что вторая из этих строф «„произошла“ от первой, но понимание пропорции пересмотра апофрадиса выявляет относительное торжество Эшбери в его непреднамеренном сравнении с мертвым. Хотя именно эта [точка] напряжения имеет значение, не являясь центральной у Стивенса, однако величие Эшбери заключается в том, что пусть с огромной трудностью, но он все же сумел победить, освободившись от влияния»[122]122
  Ibid. P. 143–144.


[Закрыть]. В более ранних стихотворениях Эшбери, продолжает Блум, «среди обещаний и чудес» первой книги „Некоторые деревья“ нельзя не заметить сильного влияния Стивенса, хотя и отклонение на клинамен от мастера уже очевидно»[123]123
  Ibid. P. 144. Под «клинаменом» Блум подразумевает отклонение, от лат. clīnāre, «отклоняться», – название, которое дал Лукреций непредсказуемому отклонению атомов, защищая атомистическую теорию Эпикура.


[Закрыть]. Далее Блум сравнивает раннее стихотворение Эшбери «La Livre est sur la Table»[124]124
  Книга – на столе (франц.).


[Закрыть] со стихотворением (или маленькой поэмой) Стивенса «Человек с голубой гитарой».

«Раннее стихотворение Эшбери, – подводит итог Блум, – подразумевает, что есть „столкновенья, общенья“ среди нас, даже наперекор морю, вселенная чувств, которая утверждает свою власть над нашим сознаньем. Но родительское стихотворение, хотя и разрешится сходным квазиутешением, изводит поэта и его читателей более насыщенным пониманием того, что „диссонанс просто все укрупняет“, когда наши „столкновенья, общенья“ звучат наперекор более мощным ритмам моря. Там, где ранний Эшбери тщетно попытался смягчить своего поэтического отца, зрелый Эшбери „Фрагмента“ подчиняет и даже ниспровергает предшественника, даже если внешне принимает его во всей полноте»[125]125
  Bloom H. The Anxiety of Influence. P. 145.


[Закрыть]. По мнению Блума, «Стивенс до самой последней стадии своего творчества колебался, принять или отвергнуть настойчивое утверждение Высокого Романтизма о том, что мощь ума поэта может восторжествовать над вселенной смерти либо над отчужденным вещественным миром… Его благородно-отчаянный ученик, Эшбери осмелился применить диалектику умолчания, чтобы упросить мир ежедневно воплощаться в стихотворение»[126]126
  Ibid.


[Закрыть].

Несмотря на то что французские сюрреалисты оказали на него известное влияние, как он сам неоднократно признавал, Эшбери не удовлетворяло то, что они сосредотачивались лишь на бессознательном. В эссе, посвященном поэту Давиду Шуберту, он писал о том, что «сюрреализм, ограничив себя бессознательным, никогда не может точно описать опыт, в котором как бессознательное, так и сознательное играют важную роль».

В лекции «Невидимый авангард», прочитанной на художественном факультете Йельского университета в мае 1968 года, Эшбери говорил о новаторстве в живописи, делая экскурсы в музыку и поэзию. Он говорил не только о том, как новаторы «проходят путь от непризнания к признанию, не будучи оцененными при жизни», приводя пример композитора Бартока, умершего в нищете, Золя, о котором Флобер сказал, что тот всю жизнь потратил, «идя по ошибочному пути в искусстве», но и o том, как новаторы становятся консерваторами (он приводил в пример «молчание» Дюшана), а признанные художники, как Пикабиа или де Кирико, отказавшиеся от собственных находок и собственного раннего творчества, натолкнулись на стену непонимания. Де Кирико начал писать намеренно отвратительно, лишь бы не повторять себя. Сравнивая творчество Джексона Поллока, непризнанного в дни молодости самого Эшбери, и его учителя Томаса Харта Бентона, чье имя не сходило со страниц таких изданий, как журнал «Лайф», и, отметив, что теперь они поменялись местами, Эшбери заключает: «Дело не в том, что они изменились или кто-то из них стал хуже. Искусство Бентона не могло существовать без признания, в то время как искусство Поллока не могло быть уничтожено признанием, поскольку оно основано на непризнании», то есть не ориентировано на это признание[127]127
  Ashbery J. The Invisible Avant – Garde. Цит. по: Gioia D., Mason D., Shoerke M. Twentieth-Century American Poetics. Poets on the Art of Poetry. New York, 2004. P. 287–289.


[Закрыть]. Далее Эшбери говорил об авангарде, который стал традицией, а также о традиции, которая перестала быть таковой, «иными словами, поглотила индивидуальный талант»[128]128
  Ibid. P. 290.


[Закрыть]. В стремлении экспериментировать авангард безрассуден, иногда, как в случае де Кирико, даже в ущерб собственному искусству. Интересно, что лекцию Эшбери заключил цитатой из книги «Суть музыки» Бузони, который не признавал ни авангардиста Шёнберга, ни традиционалиста Регера. Бузони призывал своих учеников оставаться верными себе, развиваться, расти и смотреть в будущее[129]129
  Ibid. P. 291.


[Закрыть]. Когда Уильям Паккард в интервью для «Нью-Йорк Квортерли» напомнил Эшбери его собственную мысль о безрассудстве авангарда, тот ответил: «Полагаю, что я довольно безрассуден в своей поэзии в целом; полагаю, что для многих вопрос, поэзия ли это вообще, остается открытым, и для меня это тоже вопрос. И я не могу быть уверенным, что поступаю правильно, когда пишу в такой манере, что для меня, тем не менее, является единственно верным способом письма»[130]130
  Packard W. Craft Interview with John Ashbery // The Craft of Poetry / Ed. W. Packard. Garden City, 1974. P. 128.


[Закрыть].

В книгах, написанных Джоном Эшбери в XXI веке, сюрреализм подчеркивает ироничный, нередко саркастичный взгляд на мир, как в стихотворении «Избранные бесконечности»[131]131
  Ashbery J. Elective Infinities // Quick Question. New York, 2012.


[Закрыть]. И в последние годы, на девятом десятке, взгляд Эшбери не утратил остроты, при этом так называемая реальная жизнь доведена им едва ли не до абсурда, как, например, в стихотворении «Редиска на завтрак»[132]132
  Idem. A Breakfast Radish // Breezeway. New York, 2015.


[Закрыть]. В предпоследней книге «Переход» ирония перемежается с грустным взглядом назад – поэт как бы идет по крытому переходу во времени, оглядываясь на свою жизнь и вглядываясь в неизвестность[133]133
  Idem. The Undefinable Journey // Ibid.


[Закрыть].

В статье «Американский закройщик», опубликованной в журнале «Нью-Йоркер», Дэн Киассон пишет, что последняя книга Эшбери «Переход» («Breezeway»)[134]134
  Переводится либо как «крытый переход между зданиями», либо «подворотня», причем Эшбери играет также на значении «бриз»: проход для ветра или ветреный путь.


[Закрыть] полна грустной иронии, а последнее стихотворение книги «Милый беспорядок», само название которого является цитатой из одноименного стихотворения английского поэта Роберта Геррика (1591–1674), заканчивается так же, как «Ода к соловью» Джона Китса: «Я бодрствую иль сплю?» Киассон полагает, что многие поэты, доживающие до 90 лет, задумываются о судьбе Китса, умершего в двадцатипятилетнем возрасте, гадая: как бы выглядел в старости прекрасный юноша?[135]135
  Chiasson D. The American Snipper // The New Yorker. 1 June 2015. P. 74. Название статьи – ироничная аллюзия на кинофильм-блокбастер «The American Sniper» («Американский снайпер»; «snipper» – закройщик).


[Закрыть] Как отмечено выше, в 2016 году Эшбери опубликовал свою 27-ю поэтическую книгу «Смятение птиц». Об этой книге и о стихотворении, давшем название всей книге, поэт и критик Бен Лернер писал в журнале «Харпер» в августе 2016 года, когда Эшбери еще работал над ней: «Джон Эшбери всегда в существенном смысле писал о времени (какая поэзия не пишет об этом?), но недавние стихотворения обращены к <теме> опоздания различными способами: „жизнь – это короткий короткий рассказ“; „гаргантюанская распродажа закончилась“; „у нас у всех с лихвой / хватало этого в юности“. Величественное „Смятение птиц“… из „сегодняшнего мишурного блеска“ оглядывается на несколько веков художественного новаторства и передачи его, умудряясь одновременно пародировать научную и художественную периодизацию и очищать ее. Думаю, что это на уровне его лучшей поэзии, но разве дело в уровне: если в восемьдесят девять лет Эшбери оглядывается назад, то опередив нас, оттуда, куда мы еще не дошли»[136]136
  Впоследствии эти слова были вынесены на заднюю обложку книги «Смятение птиц»: Ashbery J. Commotion of the Birds. New York, 2016. http://harpers.org/archive/2016/08/four-in-verse/ [по сост. на 30.06.2021].


[Закрыть]. В этом стихотворении, соединяя эпохи, поэт остраняет их, выходя из очерченного круга проблем к современности и устремляясь в будущее, оставаясь верным модернизму:

 
Хорошо быть модернистом, если можешь это выдержать.
Это как будто тебя оставили под дождем, и до тебя доходит,
что ты был таким всегда: модернистом,
вымокшим, заброшенным, но и с той особенной интуицией,
заставляющей тебя понять, что ты и не мог стать
никем другим, для кого творцы
модернизма выдержат испытание,
пусть они поникли и увяли в сегодняшнем мишурном блеске.
 

Нью-Йоркская школа, и прежде всего сам Джон Эшбери, которому 28 июля 2017 года исполнилось 90 лет и который покинул этот мир немногим более месяца спустя, продолжает оказывать все большее влияние на современную американскую поэзию, включая таких авторов, как поэты-сюрреалисты Чарльз Симик и Джеймс Тейт и представители поэзии языка: Чарльз Бернстин, теоретик, эссеист и один из самых ярких ее представителей, Лин Хеджинян, Брюс Эндрюс, Рон Силлиман, Сьюзен Хау, Майкл Палмер и очень многие другие.

Барбара Гест, с одной стороны, была связана с Нью-Йоркской школой общностью интересов, прежде всего к абстрактной живописи. Она полагала, что в стихотворении «Почему я не художник» О’Хара выразил суть абстрактной живописи (в то время как Эшбери в стихотворении «Художник» сюрреалистичен). Она привлекла внимание поэтов Нью-Йоркской школы первыми журнальными публикациями, и они пригласили ее участвовать в первом же номере журнала «Locus Solus». Родственным было также ее тяготение к иронии, интерес к русскому искусству и поэзии, как, например, ее стихотворение «Едя шоколадное мороженое: читая Маяковского». Она писала: «Я тащусь в шлейфе дорожной пыли за Ахматовой и Мандельштамом». Первая ее книга называлась «Местоположение вещей» («The Location of Things»). Вместе с тем Барбара Гест также близка «поэтам языка», прежде всего ее тяготением к кубизму и поэтике Гертруды Стайн, как в стихотворении «Слова». Ее стихи, с одной стороны, живописны, они передают в довольно абстрактной манере игру цвета и света, но с другой стороны, в стихах Гест – насыщенная языковая игра, как в стихотворении «Отранто», где в деформированном виде тем не менее узнаются и башни знаменитого средневекового замка на закате, и бухта, и море. Неслучайно в стихотворении «Ударение падает на реальность» («An Emphasis Falls on Reality»), как она впоследствии заметила сама в интервью с Чарльзом Бернстином, она пыталась по-своему отобразить красоту невидимой реальности, как бы скрывающейся за видимой частью, отображенной на стихотворном холсте. Она также говорила о том, что с годами манера письма неизбежно изменяется, но мировосприятие и чувство (sensibility) остаются прежними[137]137
  Guest B. The Art of Poetry // LINEbreak: Barbara Guest in Conversation with Charles Bernstein. A Transcript of 1995 Radio Show. Jacket 2: http://jacket2.org/interviews/linebreak-barbara-guest-conversation-charles-bernstein [по сост. на 30.06.2021].


[Закрыть].

И в стихотворениях Барбары Гест, и в творчестве поэта следующего поколения Бернадетты Мэйер (р. 1945) сильно выражена женская тема. Но если у Барбары Гест, как в стихотворениях «Дидона – Энею» или «Зеленые навесы», эта тема остранена смешением античности и современной реальности, выраженной нередко в абстрактной образности, то Мэйер в «Сонетах» (1989) отходит как от традиционной формы (при этом есть и классические сонеты, как итальянские в стиле Петрарки, так и шекспировские) – так и от таких форм, в которых количество строк варьируется от 8 до 27, при этом рифма также расшатана – от классической до ассонансной или вовсе пародийной. Подобной форме соответствует и тематический сдвиг: смешение мужского и женского начала, бисексуальности, чувственной и платонической любви, таким образом и чувственность остраняется иронией, языковой игрой, парадоксом и каламбуром. Это стихи не о горестях любви и не об отказе от любви, но о «возможности любви», как писала в рецензии Джулиана Спар, цитируя Мэйер: «Любовь рассеянная, не сконцентрированная любовь» («Love scattered, not concentrated love»)[138]138
  Spahr J. Love Scattered, Not Concentrated Love: Bernadette Mayer’s Sonnets. http://jacketmagazine.com/07/spahr-mayer.html [по сост. на 30.06.2021].


[Закрыть].

Мэйер также развивала традиции Гертруды Стайн, с которой Мэйер нередко сравнивали из‐за новаторского отношения к языку, так же как с дадаистами и даже с Джойсом. При этом у нее есть довольно точные переложения из Катулла и вариации на темы Катулла и Горация, примечательное стихотворение «Данте» – говорящие о том, что Мэйер вовсе не чужда мировой культуры, переосмысливает ее и перевоплощает современными языковыми средствами. Подобно модернистам первой волны и первому поколению Нью-Йоркской школы, Мэйер нередко прибегает к цитатам и аллюзиям, как, например, в стихотворении «Общее» («The General»), в котором она цитирует Леонардо да Винчи, Людвига Витгенштейна. Есть в стихах Мэйер аллюзии на картины и высказывания Марселя Дюшана и композитора Антона Веберна, которому посвящена поэма «Полное собрание музыкальных произведений Антона Веберна (кино)», где говорится также о смерти композитора, застреленного американским солдатом на ступеньках собственного дома в Берлине в 1945 году.

Мэйер была студенткой поэта Билла Берксона в университете «Новая школа социальных исследований» (сейчас Университет Новой школы), сблизилась с поэтами Кларком Кулиджем и Ханной Винер, а также тесно сотрудничала с мужем сестры Розмари Вито Акончи. В то время она издавала журнал «0–9», в котором была опубликована ее первая поэма «Рассказ». Подобно Барбаре Гест, Мэйер близка языковой поэзии. Так же как Тед Берриган и Энн Уолдроп, Мэйер, удостоенная многих высших поэтических премий, долгое время возглавляла поэтический проект в церкви св. Марка, который соединил Нью-Йоркскую школу, битников с другими поэтическими течениями и до сих пор является центром поэтической жизни не только Нью-Йорка, но и всей страны.

Условно, из‐за близости к Фрэнку О’Харе, к этой группе можно также отнести поэта, драматурга, писателя Амири Барака (Эверетт Лерой Джоунз, Имаму Амири Барака (1934–2014)), который также был дружен с битниками, особенно с Джеком Керуаком и Алленом Гинзбергом, и джазовыми музыкантами, прежде всего с Чарли Паркером и Телониусом Монком еще в бытность его Лероем Джоунзом, и ему удалось воссоздать в своих стихах ритмы и синкопы бибопа. Он был анархистом, в дальнейшем стал активным участником борьбы африканцев за свои права, переехал в Гарлем, сменил фамилию на Амири Имаму Барака, а затем стал марксистом, причем посетил Кубу в 1959 году, после чего его эссе и стихи, отличавшиеся, как заметил известный поэт, критик и литературовед М. Л. Розенталь, «яркой и живой образностью и естественным и непринужденным чувством юмора»[139]139
  Rosenthal M. L. Preface to The New Poets: American and British Poetry since World War II. https://www.poetryfoundation.org/poets/amiri-baraka [по сост. на 30.06.2021].


[Закрыть], все более наполнялись социальным звучанием. Вначале он жил в Гринвич-Виллидж и совместно с Хетти Кохен, на которой был женат с 1960 по 1965 год, издавал журнал «Юген» («Yugen») и организовал издательство «Тотем». Его первая пьеса «Хорошую девушку трудно найти» (1960) была восторженно принята. В дальнейшем он упрочил свое положение как драматург, когда его пьеса «Голландец», поставленная в 1964 году в Бродвейском театре (вернее, Off-Broadway), была удостоена приза Оби, а затем по этой пьесе был снят фильм. В 1965 году после убийства Малькольма Х Лерой отказался от прежних взглядов, принял мусульманство, изменил имя на Амири Имаму Барака, основал Театр/школу искусства чернокожих (Black Arts Repertory Theatre/School); в 1966 году он перебрался в город Ньюарк в штате Нью-Джерси, а в 1967 году женился на поэтессе Сильвии Робинсон (ныне известной как Амина Барака). В дальнейшем, тяготея к марксизму, он отказался от среднего «мусульманского» имени Имаму и стал Амири Барака. Его книги о музыке выказывают незаурядное знание предмета и блестящий стиль. Вместе с тем, как писал Кеннет Рексрот, Лерой [Амири Барака] «поддался искушению стать профессиональным „человеком расы“ (Race Man) самого безответственного типа… Потеря его для литературы – самая большая потеря, серьезнее любой литературной потери во Второй мировой войне»[140]140
  Цит. по: Rexroth K. With Eye and Ear; https://www.poetryfoundation.org/poets/amiri-baraka [по сост. на 30.06.2021].


[Закрыть].

Ко второму поколению поэтов Нью-Йоркской школы принадлежат Тед Берриган (1934–1983), его вторая жена Элис Нотли (р. 1945), Рон Пэджетт (р. 1942), который был канцлером Академии американских поэтов, а также его школьный друг и сподвижник, художник, прозаик и поэт Джо Брэйнард (1942–1994). Тед Берриган (Эдмунд Джозеф Майкл Берриган младший) родился в городе Провиденс в штате Род-Айленд в католической семье. После окончания школы проучился год в колледже Провиденс, после чего был призван в армию и послан в Корею в 1954 году, но в боевых действиях не участвовал, и спустя 16 месяцев часть, в которой он служил, была передислоцирована в город Талса, в штате Оклахома, где по окончании службы он окончил в 1959 году местный университет и получил сначала степень бакалавра, а в 1962‐м – степень магистра, написав диссертацию о творчестве Бернарда Шоу. Любопытно, что Берриган вернул свой диплом магистра, в записке приписав, что «он не магистр искусства», а в разговоре с друзьями добавлял, что «он поэт потому, что пишет стихи, а не потому, что магистр искусств, сказать так, означало бы, что поэзия – ремесло, которому можно научиться». Берриган был высокого мнения о поэтах и писателях поколения битников, особенно о Джеке Керуаке и Аллене Гинзберге, и считал себя «поздним битником», а кроме того, Берригана относят к течению американских экспрессионистов, и такие писатели, как Томас Вулф и Уильям Сароян, были весьма важны для него всю жизнь. Американский экспрессионизм подчеркивает важность личности и берет свои истоки в философии американских трансценденталистов – Ральфа Уолдо Эмерсона, Генри Дэвида Торо, Уолта Уитмена. К этому направлению относят также одну из родоначальниц авангарда Гертруду Стайн. Джек Керуак сформулировал свои идеи в «Основах спонтанной прозы», где говорил о том, что «писатель должен добиваться не „исключительности“ выражения, но, следуя свободным отклонениям (ассоциациям) в безграничные взрывающие предмет моря мысли, плавать в морях английского языка, не подчиняясь иной дисциплине, кроме ритма выдохов и вытекающих из него утверждений». Берриган утверждал в интервью Энн Уолдман, что мир, представленный в его поэзии, был проекцией его личности:

Одно из моих основных желаний – это сделать мои стихи похожими на мою жизнь… Я не могу видеть себя так, как вы меня видите, но я могу видеть все вокруг себя. Если я смогу сделать все вокруг себя таким, как оно есть, предположительно я могу создать форму себя самого внутри стихотворения, так как личность есть почти во всех стихах[141]141
  Цит. по: Berrigan T. Poetry Foundation. https://www.poetryfoundation.org/poets/ted-berrigan [по сост. на 30.06.2021].


[Закрыть].

Следует отметить, что в 1940–1950‐е годы «экспрессионистская эстетика» подвергалась анафеме в академических кругах, в особенности же представителями так называемой Чикагской (формальной) школы, которые исключали из программы таких авторов, как Генри Миллер, Томас Вулф и Уильям Сароян. Тем не менее благодаря битникам эта традиция была сначала возвращена, а потом приобрела известное влияние, что сыграло важную роль в творчестве таких поэтов, как сам Тед Берриган, Энн Уолдман, Кларк Кулидж и другие. Вместе с тем Берриган был близко связан с Нью-Йоркской школой, прежде всего с Фрэнком О’Харой:

 
Ты – неподдельный, по-настоящему настоящий, думаю о тебе –
какие чувства это во мне всколыхнуло. Ты умер. И никогда
не напишешь о деревне, это так.
Но небожителям нравится
обедать с тобой и прогуляться потом.
 

(Тед Берриган. «Фрэнк О’Хара»)

Их сближало стремление к искренности и правдивому и точному отображению действительности, с перечислениями обыденных дел в стихах. При этом Берриган был близок с такими поэтами, как Рон Пэджетт и Джо Брэйнард, с которыми он познакомился еще в свою бытность в Талсе. Хотя они были значительно младше Берригана, но уже были известны благодаря издаваемому ими журналу «Белый голубь» («The White Dove Review»), о чем сказано ниже. Берриган познакомился с Пэджеттом в книжном магазине, где Пэджетт работал в 1959 году до того, как поступил в 1960 году в Колумбийский университет, а за ним вскоре последовали Джо Брэйнард и сам Тед Берриган, который сначала жил то у Брэйнарда, то у Пэджетта, пока не снял собственную квартиру. При всем несходстве манер – ироничного и сюрреалистичного Пэджетта и стремящегося к крайне искреннему самовыражению Берригана – их объединяли родство интересов и чувство литературной общности: помимо Фрэнка О’Хары, их привлекали такие поэты Нью-Йоркской школы, как Кеннет Кох и Джон Эшбери. Очевидно, что наибольшее влияние на Берригана оказал О’Хара. Примечательно, что все они считали себя поэтами Нью-Йорка, полагая, что Нью-Йорк – это больше, чем просто место рождения: это место, где человек состоялся как личность и как поэт. При этом и Берриган, и Пэджетт, и Брэйнард считали, что Талса в штате Оклахома – тупик, где непреодолимый дух «реднека», ограниченность, расизм, любовь к оружию, всегдашняя уверенность обывателя в своей правоте делают это место несовместимым с поэзией и невыносимым для жизни. Если первым поколением Нью-Йоркской школы были получившие образование в Гарварде эрудиты, носившие костюмы с галстуками с тем же изяществом, что и джинсы, то поэты второго поколения были, если можно так выразиться, разночинцами, близкими к битникам, начиная с чисто телесных примет, как длинные волосы, безразличие к внешности и к одежде, до более глубинных – пристрастие к алкоголю, наркотикам, необеспеченный и неупорядоченный образ жизни. Центром своей деятельности они избрали церковь св. Марка в Ист-Виллидже, где Берриган в течение многих лет возглавлял поэтический проект и поэтические чтения, существующие до сих пор. Известность Теду Берригану принесли «Сонеты» (1964), на которые, по его собственному признанию, определенное влияние оказала «Бесплодная земля» Т. С. Элиота, как в «Сонете I». Помимо Элиота, несомненно, чувствуется влияние Уитмена, как, например, в «Сонете III».

В «Антологии нью-йоркских поэтов» («An Anthology of New York Poets», 1969), изданной Роном Пэджеттом и Дэвидом Шапиро, уже было определено второе поколение этой школы, в которой Берриган занял подобающее ему место. Его книга «Что делать в Провиденсе» (1970), перекликавшаяся с «Идеей порядка в Ки-Уэсте» Уоллеса Стивенса, явилась следующей вехой в поэтическом развитии Берригана. Тем не менее постоянной работы у Берригана не было. Как впоследствии вспоминала вторая жена Берригана Элис Нотли, сама выдающаяся поэтесса (см. ниже), «он был убежден, что работа поэта требует 24 часа в день – во снах тоже… и у поэта не должно быть другой работы». Одно время для заработка он писал курсовые работы для студентов Колумбийского университета. Его очень уважали как друзья, так и молодые поэты за преданность поэзии, а также за то, что невзирая на «школы» и группировки он мог высоко отзываться о поэтах более традиционных. В силу этого у него был очень высокий авторитет и его часто приглашали преподавать как в университетах, так и в поэтической студии при церкви св. Марка. Берриган и Нотли много путешествовали по стране, одно время жили в Болинасе, в штате Калифорния, где в то время была колония литераторов, среди которых выделялись поэты Роберт Крили, Джоанна Кигер, Филипп Уэйлен. В конце 1960‐х – в 1970‐х Берриган начал пересматривать свою поэтику, склоняясь к минимализму, отчасти под влиянием своего друга Роберта Крили. В 1976 году Берриган заболел гепатитом. Не имея постоянной работы и медицинской страховки, Берриган запустил серьезное заболевание, от которого и умер в 1983 году. В последние годы перед смертью, когда он уже не мог свободно передвигаться, поэты приходили к нему домой – № 101 св. Марка, как в его «Последнем стихотворении».