Текст книги "Крушение надежд"

23. Семен Гинзбург на целине

Семен получил указание ехать в Кокчетав и организовывать там совнархоз, сдал дела министерства и сказал Августе дома:

– Все, Авочка, кончилась моя жизнь строителя. Знаешь, перед отъездом мне хотелось бы попрощаться с друзьями молодости, с которыми вместе начинал строить. Давай тряхнем стариной, устроим «Авочкин салон», как в тридцатые годы, когда мы были молодыми. Вот именно.

Августа рассмеялась:

– Я смеюсь, потому что хотела предложить то же самое. Мы всегда думаем одинаково.

– Это же и есть самое главное в нашей жизни – мы думаем одинаково. – И Семен поцеловал жену.

Веселая и остроумная, Августа любила повторять знакомым:

– Говорят, что браки совершаются на небесах. Очевидно, чтобы соединить нас с Сеней, на небесах решили, что необходимо сделать революцию в России, иначе мы никогда бы не встретились, он еврей из бедной семьи, член партии, я русская дворянка, из семьи терских казаков, разоренных и разогнанных большевиками. Не может же быть, чтобы на небесах просто недосмотрели, когда евреи стали жениться на русских.

А Семен добавлял, смеясь:

– Ее предки, казаки, били моих предков, евреев. А теперь мы одна семья, и Авочка меня не бьет. Я под ее влиянием обрусел, а она научилась готовить еврейские блюда и любит моих друзей евреев. Она даже сердится, когда я рассказываю анекдоты, высмеивающие евреев. Вот именно.

Семен считал Августу необыкновенной женщиной, а себя счастливейшим из мужей. Августа, действительно, была необычной натурой. В ней аристократичность сочеталась с живостью ума и вежливостью по отношению ко всем – особое проявление чувства собственного достоинства. В ее серых глазах постоянно искрилась едва заметная улыбка, мимика отражала мгновенную смену настроений – от приятной скромной улыбки до грустной сосредоточенности. Так проявлялся интерес ко всем и ко всему, что она видела вокруг, и в то же время сквозила едва уловимая доля скептицизма. Свой скептицизм она умело демонстрировала с помощью тонких юмористических оценок людей и событий, постоянно веселя смешливого Семена.

Собрать оставшихся в живых было не просто, все стали людьми важными и очень занятыми. Позвали Ваню Камзина с женой, теперь это был генерал и начальник стройки Куйбышевской гидростанции, занимал положение, равное министру. Позвали бывших соседей – Моисея Левантовского, начальника Главного управления нефтедобычи, с женой Ириной, подругой Августы, Сашу Могильного, заместителя министра строительства, с женой Валентиной Трифоновой, доктором. Пришли и Павел с Марией – постоянные посетители «Авочкиного салона». Последним появился Коля Дыгай с женой. Он тоже побывал уже в кресле и генерала, и министра военного и военно-морского строительства, а недавно стал председателем Моссовета (то есть мэром Москвы).

Только он вошел, ему закричали:

– Поздравляем правителя столицы!

Коля Дыгай смолоду был стеснительным и, добившись высоких ступеней, не потерял этого качества и теперь застеснялся:

– Спасибо, спасибо, только не называйте меня «правителем», наоборот, это я ваш слуга.

Семен обнял своего давнего ученика, которого вывел в люди:

– Вот, Коля, дорогой, тебя из министров перевели на Москву, а меня из министров перевели в Кокчетав. Алешка, мой сын, сочинил:

 
Едет Гинзбург в совнархоз,
Чтоб на грядки класть навоз.
 

– Правильно он изложил, дела у меня там будут… – он запнулся, подыскивая слово, – навозные, если не сказать хуже. Вот именно.

Шумно усаживались за стол, потом Семен объявил:

– Друзья, сегодня у нас будут Авочкины пироги.

Августа была большим мастером печь пироги по рецептам своей матери, старенькой Прасковьи Васильевны. Сама бабушка уже скончалась, но традиция не прекратилась, Августа умело ее поддерживала. Мария приехала к ней заранее, они вместе фаршировали рыбу и готовили селедку по-еврейски.

– Так я угощала гостей в тридцатые годы, туго было с продуктами, – говорила Августа.

Когда Августа с Марией внесли и поставили на середину стола на больших противнях пироги с мясом и капустой, все радостно зааплодировали:

– Авочка, помним твое искусство, таких вкусных пирогов мы не ели уже двадцать лет.

– Да это же одно из лучших наших воспоминаний об Авочкином салоне!

– Все как в молодости: русские пироги и селедку по-еврейски.

Постаревшие, седые, важные, грузные, вместе они вдруг оживились, смеялись, как будто помолодели, вспоминали эпизоды с работы, когда молодыми инженерами начинали индустриализацию страны. Вспомнили и тех членов Авочкиного салона, которых уже не было с ними.

Семен поднялся:

– Помянем Соломона Виленского, нашего общего учителя. Гениальный был человек, умел проектировать в уме целые гидростанции и доменные печи, ему не нужны были никакие вычислительные аппараты. А погиб заключенным на стройке Беломоро-Балтийского канала, простым рабочим, таскал на горбу мешки с песком. Погиб, потому что отказался проектировать этот самый канал, когда узнал, что работать там будут политзаключенные. Да, друзья, много жертв мы понесли. Вот именно.

Николай Дыгай усмехнулся:

– Скажи еще спасибо, что сами живы остались.

Все сочувственно притихли, вспоминая Виленского.

Августа громко добавила:

– Надо и его жену Басю Марковну вспомнить, тоже невинно пострадавшую, сосланную на восемнадцать лет из-за мужа. А какая была гранд-дама! Теперь она старая, разбитая, живет в бедности. Сеня устроил ее работать регистраторшей в поликлинику министерства.

Потом Моисей Левантовский присел к роялю и заиграл забытые старинные цыганские романсы, популярные в тридцатые годы. Августа с Семеном запели, как раньше:

 
Моя золотая, дай-ка я погадаю,
Как на свете прожить вам, не тужа,
Лучше б вам не встречаться,
Не любить, не влюбляться,
Чем теперь расставаться навсегда…
 

Другие с удовольствием подпевали.

Уже пора было расходиться, и Семен предложил последний тост:

– Дорогие друзья, мы с Авочкой рады были видеть всех вас опять, как в нашей неповторимой молодости. Теперь я буду новосел, приезжайте в гости, посмотреть, как я поднимаю целину.

Как ни радовались все весь вечер, но расставались грустно.

* * *

Последние дни перед отъездом Августа заставляла мужа ходить на осмотры к специалистам в кремлевскую поликлинику:

– Я боюсь за твое здоровье, ты похудел, ты плохо спишь. Я не отпущу тебя одного в этот Кокчетав. Что там ждет тебя?

– Авочка, милая, не волнуйся за меня, я двужильный. Я поеду один, осмотрюсь вокруг, выясню, что за работа. А потом вызову тебя. Вот именно.

– Но ты будешь забывать принимать вовремя лекарства.

– Не забуду, вот у меня бумажка – список, когда и какое принимать, все под номерами.

– Нет, все равно я должна ехать с тобой.

– Как же ты бросишь Алешку? Он один не привык. Вот именно.

– Пускай привыкает, не маленький.

– Не маленький, но непрактичный – в голове одна литература. Ты ему нужна. А я сначала буду жить в кокчетавской гостинице, и еще неизвестно, какая там гостиница. Нужник, наверное, во дворе. Вот именно. И у меня будет много организационной работы, я буду разъезжать по области. А что ты станешь делать одна? Вот когда устрою все дела и получу квартиру, тогда приедешь. А кроме того, я буду приезжать на совещания. Вот именно.

Августа вздыхала, и серые глаза наполнялись слезами – ей было жалко Семена.

В аэропорту его провожали вместе с ней Алеша и Павел с Марией. Настроение у нее было подавленное, но Семен, как всегда, шутил.

Августа сказала:

– Вот Сеня всегда так: считает, что стакан наполовину полон, когда он наполовину пуст.

– Авочка, такая уж у меня душа. У нашего сына на это счет даже есть стихи. Прочти.

Алеша продекламировал:

 
Когда стакан воды неполон,
Оценка разная из разных уст:
Кто говорит – наполовину полон,
Кто говорит – наполовину пуст.
Хотите, воду в нем измерьте —
Оценки обе хороши;
А разность отношения, поверьте,
Всегда идет от полноты души.
 

– Вот именно, – заключил Семен, – это у меня от полноты души.

Августа продолжала свое:

– Помни, по утрам принимай таблетку аспирина и другую – от давления. Носи в кармане валидол и нитроглицерин, и принимай сразу, если почувствуешь тяжесть или боль в груди: сначала валидол, а если не поможет – бери под язык зернышко нитроглицерина. Как приедешь в Кокчетав, сразу найди себе хорошего терапевта.

Мария, медсестра, тоже вставила:

– Сеня, дело в том, что тебе надо следить за давлением. Пусть тебе почаще измеряют давление, это очень важно.

– Авочка дорогая моя, конечно я буду делать все, как ты велишь. И тебе, Машенька, спасибо, давление буду мерить. Вот именно. Не волнуйтесь.

С Павлом они обнялись, посмотрели друг другу в глаза.

Павел сказал:

– А помнишь, Сенька, как мы с тобой прощались в Рыбинске в 1918 году?

– Помню. А встретились ведь только через десять лет. Вот именно.

При Семене Августа еще сдерживалась, только в лучистых глазах и в голосе были слезы. Но когда он ушел к самолету, она не выдержала и разрыдалась:

– Боже, как тяжело!.. Мы часто расставались, когда он уезжал по рабочим делам, но никогда я так за него не беспокоилась.

Павлу с Марией было непривычно видеть рыдающую Августу, всегда такую спокойную и решительную. Алеша обнимал мать, она вздрагивала от рыданий у него на плече.

* * *

В Челябинск Семен летел на самолете новой марки «Ту-104» – первом советском пассажирском реактивном самолете. Авиаконструктор Туполев переделал его из военного бомбардировщика, сконструированного им же. «Ту-104» летел намного быстрей обычного, и было непривычно и странно, что вместо жужжания пропеллеров за бортом гудели реактивные двигатели.

В Челябинск за Семеном прислали из Кокчетава небольшой двухмоторный самолет обкома партии «Як-12». Семен попросил молодого розовощекого пилота:

– Можем мы пролететь так, чтобы я сверху посмотрел на Магнитогорск? Понимаете, в тридцатые годы я строил его. Вы, наверное, тогда еще не родились.

Пилот улыбнулся:

– Это точно, не родился. Я изменю трассу полета, но нужно разрешение начальства.

Они летели низко, Магнитогорск был окутан густым дымом от доменных печей. Семен с жадностью вглядывался в квадраты жилых кварталов и в высокие домны, вспоминал каждую из них, вспоминал, как их проектировал его друг и учитель гениальный Соломон Виленский. Перед ним разворачивались картины индустриализации и рабского труда. Уже в 1930 году Сталин приказал послать на тяжелую стройку политических заключенных: кулаков, троцкистов, священников, интеллигентов, бывших меньшевиков. Много народа полегло там.

От воспоминаний Семен почувствовал тяжесть в груди и, как советовала Августа, положил под язык таблетку нитроглицерина. Через минуту полегчало.

Они перелетели Урал, приземлились на заправку, опять взлетели, и через полтора часа пилот сказал:

– Летим над Кокчетавской областью

Семен смотрел из окна на сплошные серо-желтые степи, которые ему предстояло поднимать и оживлять. Все выглядело голо и тоскливо, засеянных полей было мало, деревни попадались редко. Глядя на эту картину, он даже пожалел себя, подумал: «Эх ты, Сеня-Семен, куда же это тебя занесло на старости лет? Вот именно». У него не было никакого энтузиазма начинать новую незнакомую работу в шестьдесят лет. Новоселы были собраны со всей страны, они еще не сработались, у многих не хватало достаточного опыта в новой работе. Все это надо налаживать. А он знал, что обком партии станет указывать ему и контролировать его работу, этого не избежать. Поэтому в душе Семен не верил в успех начинания. Если бы не было подчиненности партийным органом, а так…

Самолет приземлился и запрыгал по кочкам примитивной взлетно-посадочной полосы. Кокчетавский аэропорт оказался простым зеленым лугом, в конце которого стояла деревянная изба – это и был аэровокзал.

Встречать Семена приехали первый секретарь обкома и председатель облисполкома – самые высокие чины. Оба на вид типичные советские бюрократы высокого ранга, оба в черных правительственных «Волгах».

– Добро пожаловать на целину. Мы приготовили для вас две комнаты в обкомовской гостинице. Где же ваша жена?

– Спасибо. Жена приедет позже, когда я здесь освоюсь.

* * *

Первое совещание в первое же утро секретарь обкома начал казенными фразами восхваления Хрущева:

– Товарищ Хрущев в последнем выступлении на пленуме ЦК партии своевременно и четко поставил задачу о преобразовании всей системы ведения сельского хозяйства, в первую очередь у нас, на целине. Нам предстоит провести укрупнение колхозов и ликвидацию машинно-тракторных станций с продажей техники колхозам. Для выполнения указаний товарища Хрущева нам предстоит организовать совнархоз, мы добьемся высоких показателей. Все это нам с вами предстоит делать.

Несколько раз услышав слово «предстоит», Семену захотелось сказать в ответ: «Я этого дела не знаю и делать не умею», но он кивал головой и молчал. После обсуждения планов, секретарь добавил:

– Должен вас предупредить – при вас будет постоянный охранник.

– Зачем? Кого мне здесь бояться?

– Есть кого. У нас в городе полно чеченцев. Вы не знаете этого народа – разбойники, крадут людей прямо на улице и потом требуют за них выкуп. Мы все живем под охраной.

Семен не знал, что Кокчетав переполнен чеченцами, но помнил, как их выселяли с Кавказа. Весь чеченский народ, как и ингушей, по приказу Сталина депортировали в феврале 1944 года, поскольку чеченцы время от времени, как известно, переходили на сторону немцев и убивали русских, которых издавна ненавидели. Этой ненависти было уже сто пятьдесят лет, она тянулась со времен покорения кавказских народов царской Россией. Часть чеченцев в начале XX века уехали в Иорданию, создали там свою общину, в религии придерживалась суфизма, мистической ветви ислама. Оставшиеся на Кавказе чеченцы, обладатели дикого и необузданного темперамента, всегда вели себя независимо, не подчинялись никаким законам, не служили в армии, не работали. До поры это терпели, но после измены на войне Сталин приказал главе КГБ Берии провести секретную операцию «Чечевица». Окружив войсками госбезопасности все поселения, врывались в дома, давали несколько часов на сбор и вывозили с Кавказа в Сибирь. Таким образом было депортировано почти полмиллиона человек в 177 железнодорожных эшелонах. Некоторые из молодых пытались сбежать и вернуться на родину, их вылавливали, ссылали в лагеря. В 1948 году Сталин издал новый секретный приказ, на неопределенный срок продлевающий пребывание чеченцев в Сибири и Северном Казахстане.

Поначалу Семен не имел с чеченцами никаких дел, он ездил по селениям и колхозам, проводя реорганизацию. Его черная «Волга» буксовала в грязи, шоферу с охранником приходилось ее толкать и вытаскивать, Семен тоже им помогал, но после этого у него болело сердце. Потом ему дали «газик»-вездеход с четырьмя ведущими колесами. Трясясь по бездорожью, он с иронией вспоминал, как ездил по Москве в правительственном лимузине «Чайка».

Вскоре после начала работы он спросил своего шофера:

– Ну, как народ поднимает целину?

– Ничего, поднимает. Только евреев понаехало – что твой Биробиджан.

– А вы что, против евреев?

– Я-то не против, мне что. Но местные никогда их столько не видали, косятся на них.

– Знаете, я ведь тоже еврей.

– Да ну? Извините, если что не так сказал. – После этого шофер предпочитал молчать.

Состав приехавших покорять целину был, действительно, очень пестрым, сюда согнали профессионалов со всей страны, лишив их привычной работы. Тут трудились теперь инженеры с производств, учителя из разных областей и республик страны, врачи. Почти половина из них были евреи. И многие так же не знали своего нового дела, как и Семен.

* * *

Семен слышал, что в городе орудует несколько банд чеченцев, враждующих между собой. Он видел чеченцев на городском рынке, они торговали всем на свете, зазывая покупателей гортанными восклицаниями. Бросалось в глаза их вызывающее поведение. Про чеченцев рассказывали дикие истории: они грабили, крали, хватали людей, за которых требовали и получали выкуп.

Главный врач детской больницы жаловалась Семену:

– Товарищ Гинзбург, вы как председатель совнархоза должны нам помочь.

– Что я могу для вас сделать?

– Понимаете, у этих чеченцев очень высокая детская смертность, умирают до пятидесяти процентов младенцев. Они губят детей и портят нам статистику.

– Почему их дети умирают?

– Потому что эти дикари никогда не показывают больных детей педиатрам. Если врач стыдит молодых матерей, то они отвечают: «Муж не разрешает показывать, говорит: “Бог дал, бог взял”». А жен у каждого из них несколько, и мужей своих они боятся до смерти.

Однажды к Семену на прием пришел шестидесятилетний чеченец Ахмед Муратов, старшина одного из городских кланов. Держался он очень достойно, его прямая и стройная фигура выдавала бывшего всадника. Он разгладил седые усы и начал свой рассказ: попросил помочь освободить из-под ареста одного из сыновей. Семен разговаривал с ним вежливо, предложил сесть, потом спросил:

– Сколько у вас детей?

– Когда нас выслали в феврале 1944 года, у меня было семеро детей, пятеро из них были слишком малы и больны для переезда, их застрелили. Осталось двое. Но недавно старшего сына судили и сослали в лагерь. Этот у нас с женой последний сын. Она все время плачет. Я просил разных начальников, но они не любят чеченцев, не хотели помочь. Вы человек новый, может быть, отнесетесь к нам с большей справедливостью.

Его рассказ поразил Семена – потерять пятерых детей, да еще таким жестоким образом!..

– Я вам очень сочувствую. Хотя это не в моей власти, я похлопочу о вашем сыне. Но я тоже хочу просить вас об одолжении: дайте указание вашим молодым отцам и матерям, чтобы они обязательно показывали больных детей детским врачам.

Семен выяснил, что сын старика был мелким воришкой, по его ходатайству того быстро освободили.

Ахмед Муратов явился к нему с благодарностью:

– Вы теперь мой кунак. Я велел всем нашим, чтобы носили детей к докторам. Я прошу вас оказать мне честь и прийти в гости на бешбармак. У нас вам не нужна охрана, я отвечаю за вас своей головой.

* * *

Чеченцы построили для себя дома, напоминавшие их родные сакли на Кавказе. Эти жилища занимали целый район на краю города. Снаружи они выглядели бедно, но внутри были увешаны и устелены богатыми коврами.

Когда подъехала машина Семена, его встретил сын Муратова и проводил к отцу. Старик в национальном костюме – узкой куртке с газырями на груди – сидел на ковре, обложенный цветастыми подушками, скрестив ноги. Он не просто сидел, он восседал. Никто из домашних не смел к нему подойти, пока он не позвал.

Он пожал Семену руку, и по его приказу молодая женщина принесла сначала чай и лепешки. Семен огляделся и увидел, что на полках стояло несколько книг, некоторые на русском языке.

Муратов проследил его взгляд, объяснил:

– Это книги Льва Толстого и Михаила Лермонтова, единственных русских писателей, которых чеченцы любят и ценят за хорошее к нам отношение.

Он оказался довольно образованным и, пока они ели бешбармак, рассказал историю их переселения. Этот рассказ добавил красок в картину депортации чеченцев.

– Это произошло двадцать третьего февраля 1944 года, все наши селения неожиданно окружили войска госбезопасности. Они врывались в дома, устраивали обыски, отбирали ружья и кинжалы. Всем давали два часа на сборы, позволяли брать только самое необходимое. Потом забили нас в тесные вагоны для скота – без еды и питья. Мы спрашивали, куда нас везут, отвечали одно: на восток. Кто пытался убежать или сопротивлялся, тех расстреливали. Из высокогорного аула Хайбах не могли вывести народ, потому что все пути были заснежены. Тогда их согнали в конюшню и сожгли заживо, семьсот пять человек погибло. Командовал там грузин, полковник Гвишиани. Теперь его сын – член правительства у вас в Москве. Но мы его достанем.

А всего при депортации погибло семь тысяч чеченцев. Везли нас долго, два месяца, по дороге умерло от холода и голода еще много людей. И вот из наших теплых гор, богатых травами и деревьями, нас привезли на голую, абсолютно чужую землю, в степи возле Кокчетава, Кустаная и Павлодара. Стоял ужасный холод, дули ледяные ветры, но для нашего жилья ничего не было подготовлено. Люди умирали тысячами, особенно дети. Мы тогда поняли: русские нас не только выселили, они обрекли наш народ на полное вымирание.

Ну, постепенно, за годы, мы переселились в города, отстроили для себя районы, живем тут, как в гетто. Мы в постоянной конфронтации с местными жителями, они считают нас чужаками, ворами и грабителями. Но мы никому не хотим зла, единственное, чего мы хотим, это вернуться к себе на родину, на Кавказ.

Семен смотрел и слушал с сочувствием, которое хозяин быстро заметил. Тогда он подошел к полке, взял одну из книг, «Хаджи-Мурат»:

– Вот что писал ваш Толстой про нас, чеченцев, когда солдаты русского царя захватили и разрушили наш аул, а потом люди туда вернулись. Послушайте: «Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким естественным чувством, как чувство самосохранения».

Семен слушал Муратова и думал: «Действительно, описанные Толстым век назад чувства чеченцев к русским остаются такими же непримиримыми, и даже становятся еще хуже. Наверное, еще много будет столкновений с чеченцами. Невозможно понять, как мог Сталин решиться на такое зверство, насильственно переселить целый народ с его земли и отправить на верную гибель. Изгонять весь народ с его родины – это преступление библейского масштаба. Кому, как не евреям, знать это? Ведь и еврейская диаспора образовалась, когда римляне насильственно изгнали евреев из их родного Иерусалима. И потом это положение дел держалось почти две тысячи лет, до 1948 года, когда образовался Израиль. Чеченцы, конечно, народ диких нравов, они никогда не уживались с русскими и не смогут питать к русским доверия за все притеснения и это изгнание. Но мы, евреи, люди цивилизованные, давно ассимилированные, живем общими с русскими интересами, делаем общее с ними дело. Хотя евреи тоже испытали на себе в России много притеснений, но все-таки мы надеемся, что теперь, после Сталина, отношения русских с нами улучшатся. Надеемся. А если притеснения будут продолжаться?.. Что будет тогда?..»

* * *

В конце 1957 года Кремль все-таки разрешил чеченским изгнанникам возвратиться на свою землю и восстановил их положение как автономной республики.