Текст книги "Графиня де Брюли. Роман"

Глава 12

Дьявольский талант помогал Розе все делать вовремя и правильно. Еще в ранней юности она хорошо усвоила, что деньги в руках умного человека могут творить чудеса. Поэтому изменение прошлого для нее не представляло особых сложностей. То, что она задумала, меняло не только темное прошлое известной воровки, но и делало достаточно ясным будущее Иванки.

Если бы Роза встретила подругу на улице, то вряд ли признала бы ее. Потухший неживой взгляд, неухоженные волосы, пожелтевшие от бесконечного орального секса зубы, слишком ярко накрашенное лицо, одежда, чулочки на подтяжках, длинная с разрезом до талии юбка – все это выдавало ее род занятий, и любой без труда мог узнать в ней изрядно потертую проститутку низкого сорта. Теперь они не были похожи друг на друга, и уж тем более на подруг, но встреча оказалась теплой.

– Иванушка, голубушка, – начала Роза, – ты теперь должна навсегда остаться со мной. Я богата, ты будешь жить за мой счет. И будешь жить неплохо. Я поменяю тебе имя, куплю имение, ты будешь жить, ни в чем не нуждаясь.

– Розочка, цветочек мой, как я рада… – обрадовалась Иванка.

– Не называй меня Розой! – перебила, строго взглянув на Иванку, – зови меня Верой, Лизой, Настей – как угодно, как тебе больше нравится, но только не Розой!

– Да, хорошо, Вера… я всегда знала, что ты меня любишь и когда-нибудь разыщешь, и все снова вернется, все будет как прежде! Мы снова вдвоем! – радостно улыбаясь, запричитала Иванка, но вдруг чего-то испугалась. – А почему Вера, Лиза, Настя?

– Какая тебе разница? Забудь Розу, только Вера! – засмеялась Роза. – Главное, мы снова вместе, и тебе теперь не надо унижаться и торговать собой.

Иванка снова заулыбалась, бросилась в объятья, пожалуй, единственного близкого человека. Роза хотела уклониться, но ей стало жалко ее, и они обнялись, как лучшие подруги.

– Иванка, милочка, я хочу тебе помочь, как обещала. Хочу вытащить тебя из публичного дома, из этой пропасти, и предложить тебе другую жизнь.

– Ты вышла замуж? За богатого старца? Да?

– Нет… Вернее, да! Но он давно умер. Я богатая вдова и хочу тебе помочь! – на ходу сочиняя, вносила изменения в свой план Роза.

– Розочка, цветочек мой…

– Вера! – снова строго поправила Роза.

– Ну да! Вера! Кроме тебя мне никто не нужен. Если у меня не будет тебя, мне ничего не надо, ни имения, ни достатка.

– Прекрати, Иванка!

В ответ Иванка разрыдалась, и сквозь слезы запричитала что-то непонятное.

– Ну, хорошо, хорошо. Только перестань плакать.

И Иванка снова бросилась в объятия подружки, а Роза вдруг сделала для себя открытие. Она поняла, что совершенно не может переносить плач, и не смогла вспомнить, чтобы когда-либо плакала сама. Она похлопывала по плечу жалкую, измученную жизнью Иванку, и приговаривала:

– Хорошо, хорошо… Только успокойся. Возьми себя в руки. Ради тебя я буду иногда приезжать. Только тогда ты тоже должна кое-что сделать для меня.

– Все что угодно. За тебя я хоть на каторгу. Ты же знаешь, чем я тебе обязана…

– Ничем ты мне не обязана! От каторги я тебя спасу, а вот под суд ты должна будешь пойти.

– За что под суд? – как ужаленная отскочила Иванка.

Роза посмотрела на подругу как на глупую, несмышленую девчонку, отошла к окну, глубоко вздохнула и снова взглянула на Иванку.

– Ты только не паникуй и успокойся.

– Я успокоилась. За тебя, Роз… то есть Верочка, я куда угодно! И на суд! И на каторгу!

– Понимаешь, так нужно, чтобы я вступила в права наследства своего покойного мужа… – снова на ходу придумывая, оттачивала свой план Роза.

– А кто он, твой муж?

– Да никто… Покойник… Я его никогда не любила и вышла только из-за денег…

– Вот бы мне так… – вставила Иванка.

– Не перебивай меня! Это очень серьезное дело.

Роза усадила подругу на диван, принесла чая и сама села рядом.

– Так вот. Для того чтобы я получила право владеть всеми его деньгами, тебе нужно поменять фамилию и имя. Ты должна будешь взять мое имя и мою фамилию. Я побеспокоюсь об этом. После этого ты украдешь какую-нибудь мелочь где-нибудь в гостинице. Суд тебя отпустит под залог. У тебя будет самый лучший защитник. Я побеспокоюсь об этом. После этого все будут знать тебя в лицо под моим именем, а я всегда смогу доказать, что я никакая не Розанна Каренина.

– А кто такая Розанна Каренина?

– О, боже милостивый! – Роза снова с подозрением посмотрела на подругу. – Какая тебе разница, кто она такая?! Заралия Розанна Каренина – это будет твое имя! Иначе никакого наследства мне не видать! Поняла? – уже повышая голос и нервничая, приказала Роза.

– Поняла, мое солнышко…

– Доказав, что некая Каренина – это ты, я смогу получить все состояние мужа, и мы с тобой заживем совсем по-другому. Ну? Как? Ты согласна?

– О чем ты говоришь, Розочка? Конечно, согласна!

– Вера! – сквозь зубы процедила Роза.

– Ой! Прости! Но я скоро привыкну.

– Только имей в виду! Чтобы ни случилось, ты должна будешь всегда твердо утверждать, что твое имя – Заралия Розанна Каренина! Поняла?

– Поняла!

– От всех краж, кроме той, за которую тебя поймают и арестуют, ты должна наотрез отказываться. И от краж, и от всех других преступлений! Мою жизнь ты хорошо знаешь! Поэтому на все вопросы отвечай, как будто ты – это я. А если не знаешь, как ответить, говори, что не помнишь… – Роза сделала паузу, осмотрела с ног до головы Иванку и приказала:

– Пошли со мной!

В просторной комнате Иванка сняла с себя всю одежду. После горячего душа Роза выкрасила подруге волосы в каштановый цвет, нарядила ее в простенькое недорогое платье, набила дорожную сумку женскими тряпками, сверху положила носовые платки с вышитыми красными розочками и вручила букетик бумажных роз.

– Вот твои документы. Спрячь подальше. Вот тебе двадцать рублей. Не забудь свое имя и помни: все в твоей жизни было только то, что ты знаешь обо мне, ты – это я. Поселись по этим документам в любой недорогой гостинице и сразу же укради у кого-нибудь что-нибудь… Чемодан, например… И жди. Когда увидишь полицию, сделай вид, что убегаешь. А дальше ты знаешь, как себя вести. Адвоката я пришлю сразу же. Ну, с богом. Роза перекрестила Иванку и попрощалась с ней.

Уже на следующее утро все газеты объявили об аресте Зары. Ее арестовали за кражу чемодана у молодого офицера, который остановился в одной из столичных гостиниц. Вот уж поистине было неожиданностью для полиции увидеть этакую невзрачную, потрепанную бабенку, с такой всероссийской славой, да еще и пойманную на мужских тряпках. Но все проверки говорили о том, что попалась именно звезда воровского мира по кличке Зара.

Суд не замедлил. Зал суда собрал представителей всех газет, еженедельников и журналов. А процесс оказался на редкость скучным. Ни один из потерпевших не подтвердил внешнего сходства с той, которая их обворовывала. Ссылка прокурора на то, что воровка владеет искусством изменения внешности, никакой оценки не получила. Поэтому кроме кражи чемодана воровке ничего не смогли пришить. Присяжные, изъявив волю народа, тоже оказались на высоте, приговорив воровку к одному году тюрьмы. Все закончилось по уготовленному Розой сценарию.

Правда, были и такие, кто не верил, что судят знаменитую воровку. Следователь сыскного управления полиции Всеволод Вышинский выкрикивал в зале суда, открыто насмехаясь над судебным следствием и правосудием, хохотал во все горло, полагая, что на скамье подсудимых находится совсем не Зара, а подставное лицо. Специалист своего дела хорошо знал, что воровка с такой славой должна была вести себя по-другому, да и выглядеть любовница-аферистка должна была иначе. То, что ни один пострадавший не признал в ней свою обидчицу, доказывало его предположения. Но подлинный документ, удостоверяющий личность, оказался сильнее здравого смысла.

Хозяин гостиницы, в которой был украден чемодан, под натиском любовных интриг Розы пытался взять осужденную воровку на поруки и заплатить за нее залог в пятьдесят рублей, но суд все же решил приговорить воровку к лишению свободы.

Хозяин гостиницы был так расстроен, что пообещал хлопотать о смягчении приговора и увеличить сумму залога, которую, впрочем, он получил по почте с пометкой «от доброжелателей».

Будучи полностью уверен в подлинности личности воровки, он даже хотел прибить у входа в гостиницу табличку, извещающую, что именно здесь, в таком-то номере, была арестована знаменитая Зара. Сделать это он решил потому, что народ любил эту преступницу, и табличка могла бы служить хорошей рекламой. Но полиция рассоветовала ему это делать, убедив его, что такая реклама привлечет скорее бандитов да воров, чем добропорядочных жильцов.

А народ и вправду любил эту воровку. Любил как символ проявления справедливости. Простые неимущие люди понимали, что воровка орудует там, где есть большие деньги. А большие деньги, как известно, водятся всегда там, где не все чисто. Кроме того, газетчики сами создали вокруг преступницы ореол славы и уважения. Ей приписывали не только изощренные кражи, но и благородные поступки. Все анонимные пожертвования для бедных, по мнению тех же газетчиков, делались принцессой воровского мира Зарой.

На самом деле, отчасти оно так и было. Как-то в вагоне Роза обворовала зазевавшегося священника. Добыча была невелика, всего сорок рублей. Когда же на следующий день Роза прочитала в газете, что какой-то подлец ограбил миссионера, которому с большим трудом удалось выхлопотать единовременное пособие для детского приюта, она в этот же день анонимно отправила по почте двести рублей для детей-сирот этого приюта.

На первом же пересыльном пункте Роза выкупила Иванку, вернула ей старые документы и уговорила вернуться в Польшу. В центре Кракова она купила подруге похоронный дом. В первый же день владения похоронным домом Роза смогла обзавестись подлинными документами на имя Магды Борн, безродной молоденькой немки, умершей от чахотки. Арсений к этому времени переехал в Москву, а Пашка, Круп и Колянчик еще отсиживали свои сроки в тюрьме. На обратном пути в столицу Роза заехала в небольшой польский городок и заглянула в придорожный публичный дом, где Арсений обменял на деньги свой нательный крестик. Золотой крестик, к счастью, оставался в полной сохранности и висел на пышной груди хозяйки заведения.

– Вы меня, конечно, не помните?

– Нет, пани, кто вы?

– Мое имя вам ни о чем не скажет. Помните мальчика, который заложил вам этот крестик?

– Прошу прощения, пани, но он продал мне этот крестик!

– Значит, помните! – обрадовалась Роза.

– Нет, пани, не помню никакого мальчика!

– Я не собираюсь вас грабить. Такие места, как ваш дом, для меня все равно что родная обитель, – Роза открыла сумочку и зашелестела купюрами. – Мы с вами не должны ссориться. Мальчик обещал вернуться за крестиком. Я его сестра и хочу выкупить у вас этот крестик.

– Но, пани, – напугалась толстушка, – он не продается!

– Кому, как не вам, мамочка, знать, что в этом мире все продается! – Роза положила на стол двадцать рублей. – На эти деньги пани сможет купить себе много таких крестиков. Не так ли?

– Да, конечно, пани! Я всегда чувствовала, что когда-нибудь за этим крестиком кто-то придет, поэтому и хранила его.

Роза улыбнулась, а хозяйка сняла с себя золотую цепочку с крестиком и запричитала слова благодарности.

В свой родной город Роза приехала поздно. Но кладбище, где был похоронен ее отец, было еще открыто. Отдав последние деньги могильщикам, она заказала надгробный камень и тут же, в ночь, покинула родные места. Вся история вокруг гибели отца давно отравила у нее приятные воспоминания о детстве, о людях и о доме, в котором она выросла, в котором когда-то была так счастлива. Роза спешила в Москву, чтобы снова потрошить упитанных, полных счастья господ, а заодно вернуть все потраченные деньги и, главное, разыскать Арсения.

Глава 13

Благотворитель и большой любитель живописи Абрам Романович хоть и был главным спонсором современного искусства, но самым уважаемым человеком в галереи все же считался не он, а Афанасий Прокопьевич, поэтому все заслуги приписывали ему – скромному, доброму и интеллигентному профессору и искусствоведу.

Абрама Романовича в музее почти никогда не бывало, да и образования у него подходящего не было, чтобы разбираться в музейных ценностях. Безобидные внутренние сплетни, исходившие от старушек, дежуривших в музее на переходах из зала в зал, утверждали, что Абрам Романович являлся доверенным лицом чуть ли не главного человека Кремля, и даже как будто доводился ему родственником. Как и все остальные сплетни, этот слух был очень похож на правду, потому что все хозяйственные вопросы галереи решались без обычной волокиты, по-домашнему. Олигарх все больше по зарубежным странам разъезжал, неделями пропадал на приемах, всевозможных торгах и аукционах. Своих денег он попусту не тратил. Он любил и умел выбивать спонсорские деньги, торговаться, покупать и продавать.

А вот что покупать, а что продавать, решал Афанасий Прокопьевич. Но уважали профессора не за это. Иногда он с удовольствием выступал в роли экскурсовода. Так интересно, как рассказывал Афанасий Прокопьевич, никто не умел. Маленькая группа посетителей под его руководством очень быстро превращалась в многолюдную, послушную, безмолвную толпу, которая, как единое целое, заколдованное его необычными рассказами, послушно следовала за ним из зала в зал. А в последнем зале первые робкие аплодисменты превращались в откровенное ликование взволнованных слушателей. Нередко к этому плавно текущему по музею людскому потоку присоединялись сами экскурсоводы и даже, рискуя получить выговор, те самые старушки-дежурные.

Рассказы действительно захватывали, уносили в далекое таинственное прошлое, будоражили все внутри и подолгу не отпускали, задерживали в давно забытой жизни. Профессор и сам себя считал большим знатоком живописи. Известный в стране искусствовед нередко консультировал Министерство культуры, олигархов, ученых и писателей.

Но был в музее один работник, перед которым Афанасий Прокопьевич преклонялся и никогда не сверкал своими знаниями – старый хромой дворник по прозвищу Герасим. Его все звали Герасимом так долго, что уже никто в музее не помнил ни его настоящего имени, ни фамилии. Только где-то в одной из подвальных комнат музея с табличкой «Отдел кадров», в пыльной папке хранилось личное дело с биографией, фотографией и настоящим именем дворника.

Необычные познания в живописи Афанасий Прокопьевич обнаружил у Герасима совершенно случайно. Как-то дворник назвал мало кому известную дату, и профессор заинтересовался. Они разговорились. Позже профессор узнал, что Герасиму в наследство от бабушки осталось несколько портретов неизвестных художников и большая коллекция открыток, репродукций, даже почтовых марок с изображением картин известных мастеров.

Еще в детстве Герасим полюбил живопись, сам неплохо владел кистью, но в юности произошло несчастье, после которого он перестал брать в руки даже карандаш и теперь только собирал цветные репродукции из журналов, открытки и фотографии. Некоторые редкие картины Герасим фотографировал прямо с экрана телевизора. Снимки эти были некачественными, почти неузнаваемыми, но дополняли полное собрание какого-то художника.

Многолетний труд Герасима не только расширил бабушкину коллекцию, но и позволил ему собрать репродукции всех шедевров, хранящихся в музеях разных стран, и разложить эти «сокровища» по отдельным папкам с именем автора. Таким образом, Герасим, не имея никакой цели, смог создать своеобразную картотеку всех известных шедевров изобразительного искусства.

Афанасий Прокопьевич был еще больше поражен, когда узнал, что Герасим смог продолжить начатую бабушкой подборку комментариев и всего того, что человечество знало о той или иной картине, ее авторе, его современниках, о жизни и событиях тех времен. В коллекции Герасима, в его записях, сделанных порой на оберточной бумаге, можно было найти забытое, стертое временем упоминание о картине, ее авторе, или необычные истории, легенды, витавшие вокруг полотна или художника.

«Сокровище!» – думал профессор, сопоставляя свои академические знания с картотекой, сделанной Герасимом кропотливым, неизвестным науке способом. Знакомясь с подборкой репродукций, в сознании профессора столько лет знакомая ему картина начинала жить другой жизнью. Перед ним открывалось время, люди и все, о чем он раньше не знал. Даже снег… Вековой давности снег, изображенный на картине, безошибочно отправлял профессора то в солнечный и морозный январь, то в ночь уходящей зимы далекого и загадочного прошлого.

«Боже мой, какая же это могучая сила! Сила искусства!» – думал профессор, не подозревая, что испытывает он эту силу скорее не от тусклых, еле различимых бликов репродукции, а от ее описания.

Профессору, зачитывавшемуся пожелтевшими от времени страницами самодельных подшивок, не приходила в голову мысль, что автором этих строк мог быть дворник музея, хотя мысленно он невольно, подсознательно воспринимал Герасима как себе равного.

Герасим понимал, что профессор наслаждается его трудами, и боялся помешать ему, поэтому на вопрос, кто автор того или иного комментария, он молча пожимал плечами. Каждый раз удивленного всем прочитанным Афанасия Прокопьевича, посещало чувство растерянности и даже разочарования в самом себе, но держать себя он старался достойно, не забывая о своем звании, хотя владеть собой в такие минуты ему было нелегко. Он по-настоящему любил искусство. Не мог лукавить перед самим собой, поэтому преклонялся перед невероятными знаниями музейного дворника и одновременно недоумевал. Ему казалось странным, что какой-то дворник может чувствовать, понимать художника лучше, проникновеннее, чем он, искусствовед.

Однажды, уходя от Герасима, профессор терзал себя вопросами и сомнениями. «А может быть, надо быть таким раздавленным, уничтоженным жизнью человеком, чтобы так близко чувствовать, понимать переживания художника, его страсть, стремление и бессилие? Может быть, мне с моей дворянской голубой кровью не понять того, что чувствует этот одноногий несчастный человек? Может быть, он по-своему воспринимает эти краски, стертую блеском и сытостью знати историю жизни простых людей, эти лица, богатство, нищету, великодушие, убогость?»

До знакомства с Герасимом профессор был в полной уверенности, что лучшего знатока изобразительного искусства, чем он сам, в стране, а может быть, и в мире, не существует. И вот, на тебе… Да еще дворник. Такой нелепости профессор никак не мог ожидать. После признания Герасима себе равным профессор изменился. Он стал задумчивым, неразговорчивым, реже стал приходить в музей и перестал выступать в качестве экскурсовода, хотя хорошо понимал, что никто не собирается отнимать у него лавры знаменитости.

Но вот случилось так, что должность дворника в галереи сократили. Афанасий Прокопьевич попросил начальника отдела кадров принести личное дело Герасима, и был очень удивлен, узнав его настоящее имя.

– Как же это можно, Софья Герасимовна? – возмутился профессор. – Человек работает у нас двадцать лет, и никто не знает его настоящего имени! Как это можно объяснить? – сердито спросил Афанасий Прокопьевич и посмотрел на начальницу отдела кадров поверх очков.

– А почему я должна что-то объяснять? Сам виноват! Вы посмотрите на него! Хмурый, вечно небритый, калека… Вылитый Герасим! – засмеялась начальница. – И собачка у него была, никогда не лаяла! Муму! – засмеялась еще громче.

– Говорите, вылитый Герасим? А вы что, видели Герасима?

– Не видела, но читала… А что?

– Да как же вы так можете?

– А что вы на меня налетаете? Я ему, что ли, эту кличку дала?

– Да я вас совсем не обвиняю! Не понимаю, но не обвиняю! – смутившись, сдавал свои позиции измученный профессор. – Мне непонятно, отчего люди порой бывают такими жестокими?

– Может быть, это и жестоко со стороны людей, но оба они, и он, и собака его, не обращали внимания на свои клички и легко откликались на них. Чья же здесь вина? Я говорю, сам виноват! Люди здесь ни при чем! Сам позволил называть себя Герасимом, а собачку свою безмолвную Муму… – снова засмеялась. – У собачки, между прочим, клички не было. Не знаю, как он ее там называл, а в галерее ее все называли Муму, и ей это нравилось, хвостом виляла.

– Да бог с ней, с собачкой! Нет ничего приятнее для человека, когда к нему обращаются по имени…

– Так возрази! Запрети себя называть какой-то там кличкой! – прервала Софья Герасимовна. – Я же говорю, сам виноват! Надо было сопротивляться, а он на Герасима откликаться стал. А собачка, так та вообще счастлива была, что ей, наконец, кличку дали.

– Так ведь человек – это же не собака. Собака не читала Тургенева, а он читал! И я думаю, обидно ему было слышать, когда вот так, ни с того ни с сего, люди сделали его крепостным мужиком. Он же… Вы знаете, какой он человек…

– Да обычный дворник! – прервала начальница. – И книг он, я уверена, никаких не читал! Что вы из него, Афанасий Прокопьевич, какого-то обиженного людьми героя делаете? У нас у всех клички есть! Думаете, у вас нет? Подумаешь, велика беда! Кто ему виноват, что он хмурый и неразговорчивый?

– Ошибаетесь! Он очень даже разговорчивый! Не с кем здесь ему разговаривать! А то, что выглядит так… Это уж, позвольте… трудно себе представить безногого человека счастливым. Понимать надо!

– А что вы на мне зло срываете?! У нас народ такой! Правду-матку в глаза, не стесняясь… Если хромой, без ноги – стало быть, калека, богатый – значит, вор.

– Ну, при чем здесь все это, Софья Герасимовна? У нас же храм искусства! Какие клички могут быть в святом месте?

– Святое место? Храм? Ну-ну… Вы, Афанасий Прокопьевич, человек искусства и, естественно, от жизни далеки. В жизни каждый человек определенное место имеет, и только этим заслуживает уважение или неуважение… – развела руками. – Вот так-то! А что же вы хотели? Вы вот, к примеру, уважаемый человек. Но не потому, что вас зовут Афанасием Прокопьевичем, а потому, что вы профессор! Величина! А будь вы дворником? Какое уважение к вам было бы?

Профессор молчал.

– Я, между прочим, с именем Герасим полжизни прожила и люблю это имя, – продолжала заведующая кадрами. – Моего отца так звали. Но уважают меня не за это, а за дела мои.

– Да, вы правы… За дела, конечно, за дела… За ваши личные дела, хранящиеся в шкафу, в подвале… Вы правы!

А через какое-то время Афанасий Прокопьевич пригласил Герасима в кабинет главного искусствоведа галереи, где профессор почти не бывал, – не любил разыгрывать роль администратора, чувствовал себя неуютно в казенной обстановке.

– Проходите, садитесь, пожалуйста, уважаемый Александр Андреевич. Я, честно говоря, думал, что Герасим – ваше настоящее имя. Так что извините меня, ради бога, как-то даже не предполагал…

Дворник улыбнулся, но насторожился. Было понятно, что разговор будет серьезным, его никогда никто в музее не называл по имени и отчеству.

– Ну что вы. Не стоит извинений. Я совсем недавно, знакомясь с гостями своих соседей, неожиданно для себя представился Герасимом. Представляете, как удивились соседи и как нелегко мне было выпутываться из этого? – дворник развел руками и осторожно сел на край стула.

Афанасий Прокопьевич улыбнулся как-то неестественно, одними губами, резко развернулся на месте, отошел к окну. Дыхание его прерывалось, как бы зацеплялось внутри за что-то, отрывалось и снова застревало комом в горле.

«Он уже уничтожен! Его как Александра Андреевича уже не существует. Он крепостной!» – подумал профессор и так расстроился, что долго не мог взять себя в руки.

– Меня, между прочим, тоже никто правильно не называет. Все почему-то меня зовут Прокофьичем. Прокофьев, наверное, всех с толку сбивает. И зовут, и пишут. Я тоже привык к этому и не обращаю внимания. Пусть зовут! – поделился профессор и снова изобразил улыбку, а Герасим заметил его смущение и, предчувствуя неладное, замер в ожидании.

– А позвал я вас вот по какому делу. У меня для вас две новости. Одна очень хорошая, а другая… Лучше бы ее не было! С какой прикажите начать?

– Мой выбор, я полагаю, ничего не изменит, поэтому начинайте с любой, на ваше усмотрение.

– Вы, Александр Андреевич, оказывается, совсем молодой человек, вы в самом рассвете сил… – начал профессор. – Я, признаться, был очень удивлен, когда открыл ваше личное дело. Возраст… Имя… Вот и решил я вам помочь. Словом, вы зачислены в Академию изобразительных искусств, так сказать, в качестве вольного слушателя. В конце учебного года, если все у вас получится, сдадите сессию – а я в этом не сомневаюсь, вас переведут на второй курс в качестве полноценного студента. Ну, как? Вы рады?

– Да, рад. Спасибо за хлопоты.

Александр, опираясь на спинку стула, встал и надел выгоревший на солнце берет.

– Погодите-погодите… Я тоже не хотел бы ни слышать, ни сообщать плохие новости, но деваться некуда! Это, дорогой мой, как судьба – и неожиданно, и жестоко…

– Тогда и не говорите. Мне старушки наши уже все рассказали…

– Вот бестии! Всегда обо всем узнают первыми.

– Вы их не ругайте. Они же мне советовали, где проще всего новую работу найти.

Афанасий Прокопьевич опустил голову и медленно вернулся в кресло за столом. Помочь Александру он ничем не мог.

– К сожалению, это случилось. Я пытался объяснить, но меня никто не слушал, я был бессилен. Директор передал вашу единицу мэру города, и вас сократили. А деньги вот здесь… Все недоплаченные вам деньги, все до копеечки.

– Нет! Деньги я не возьму. Это же ваши деньги… Да вы не переживайте, Афанасий Прокопьевич, я что-нибудь придумаю… Все устроится…

На самом деле, Александр хорошо знал, что ничего не устроится и ничего он не придумает. Зарплату на таких должностях почему-то выдают от случая к случаю. Если бы ни бабушкины золотые червонцы и старинные портреты, которые он уже давно начал потихоньку распродавать, выжить ему было бы невозможно.

Александр закрыл за собой дверь, а профессор, заложив руки за спину, нервно заходил по кабинету из угла в угол. Потом, успокоившись, подошел к окну, долго смотрел на кучу листьев, только что собранную дворником, и увидел самого дворника, покидающего двор музея. Александр шел медленно, нехотя придерживая рукой свой протез. Профессор вздохнул, резким движением задернул штору и снова заходил из угла в угол. Теперь успокоиться он был не в силах. Рухнув в кресло, он обхватил голову руками и проклял себя.

«И я хорош! Идиот! Учебу ему предлагаю! Мне у него учиться надо! Теперь одним нищим в столице будет больше! Интеллигент! Дворник на уровне профессора, а я профессор на уровне идиота… Кому безногий нищий нужен? Буду носить эти деньги с собой, вдруг встречу его где-нибудь в метро или на вокзале…»

Профессор какое-то время действительно носил с собой деньги, но со временем забыл о существовании Герасима. К нему вернулось чувство гордости за свои научные достижения, и он снова начал выступать в роли экскурсовода. Герасима он так и не встретил, да и узнать его среди нищих было бы непросто. В переходе станции метро «Павелецкая» таких безногих с десяток, и все они на одно лицо.

Прежде чем уйти, Александр зашел в выставочный зал попрощаться с картинами – своими лучшими друзьями, перед которыми считал себя виноватым. Он прошелся по залам галереи, как в траурной процессии, не поднимая головы, и хотел было уже направиться к выходу, но остановился за спиной девушки, делавшей копию портрета П. М. Третьякова.

Копию делала Анна Шахова.

Он хорошо знал Анну и ценил ее необычные способности, полагая, что когда-нибудь она обретет всеобщее признание и известность. На этот раз Шахова делала копию портрета не за копейки, как это бывало всегда. Она выполняла заказ Австрийской национальной галереи по договору, без посредников. Это была ее первая высокооплачиваемая работа, поэтому относилась она к ней с особой прилежностью.

Молча, не шевелясь, Александр достаточно долго стоял за спиной Шаховой. Ему нравились непредсказуемые, легкие движения руки, неуловимые точечные касания полотна. В такие моменты в душе у него звучала музыка, а кончик кисти напоминал вздрагивания дирижерской палочки.

– Нравится? – не оборачиваясь, неожиданно спросила Анна.

– Да, очень. По правде говоря… Ваш вариант мне нравится больше, чем подлинник… В ваших красках больше жизни.

– Еще бы… – произнесла с ироничным безразличием, внезапно замолчала, сделала несколько касаний кистью и в той же манере продолжила: – Видели бы вы, какие я варежки вяжу, вы бы… – снова не договорила, коснулась кистью полотна и резко обернулась, но никого не обнаружила. Покрутила головой по сторонам и увидела сгорбленную спину хромого Герасима.