Текст книги "А-бомба. От Сталина до Путина. Фрагменты истории в воспоминаниях и документах"

– К нему мог обратиться любой человек, даже, как говорится, «с улицы». Он сразу назначал день и время встречи. Но сдавать надо было поочередно: сначала математику, потом механику, теорию поля, квантовую механику и так далее. Что интересно, он не спрашивал теорию – он давал задачи. Трудные, но если вы усвоили курс, то их могли решить.

– Значит, вам удалось выдержать это испытание?

– Лев Давыдович пригласил меня в аспирантуру. Однако когда наступил «момент истины», судьба совершила неожиданный поворот. Я получил направление на «Объект товарища Колесниченко». Тогда предприятия и институты именовались «объектами», а фамилия руководителя давала некоторое представление о характере работы. Я попытался объяснить, что меня берет к себе Ландау, предлагал работу и И. Е. Тамм, но мне категорически заявили, что «других мест нет». Я решил не подписывать свое распределение. Позвонил своему руководителю дипломной работы А. Б. Мигдалу, тот обещал разобраться и помочь. Однако через некоторое время он мне сообщил, что ничего поделать не может. Рекомендовал мне подписать распределение. В комиссии мне сказали, что есть генерал-лейтенант Бабкин, который может рассмотреть мой протест.

– Когда это было?

– Самый «неприятный» год – 1950-й…

– Борьба с космополитизмом, преследование евреев?

– Да.

– Но ведь в Атомном проекте евреев было очень много, и они занимали руководящие роли?!

– И тем не менее… Я пришел к Бабкину и попытался объяснить, что у меня диплом по ядерной физике, а «Объект тов. Колесниченко» – это не моя специальность. Генерал-лейтенант принял меня в своем кабинете, где находилось еще двое. Они сели по бокам от меня, а потому было чрезвычайно неловко. Бабкин что-то говорил мне, а они поддакивали по очереди, и приходилось постоянно вертеть головой. Очень трудно разговаривать в таких условиях. Бабкин был категоричен: мол, «вы стараетесь остаться в Москве, но ядерная физика есть у нас только в Магадане». Я понял, что ничего не добьюсь… Позвонил Ландау, встретился с ним. Все рассказал, попросился в заочную аспирантуру. Он сразу же согласился и совершил беспрецедентную вещь: достал анкету и заполнил ее. Это были оценки за вступительные экзамены. Везде поставил «отлично». Написал, что готов быть научным руководителем. Протянул мне бумагу и сказал, что надо пойти к Евгению Михайловичу Лифшицу, который напротив оценок напишет, какие вопросы задавались, и тоже подпишет. Естественно, такая реакция Ландау была мне крайне приятна и в какой-то степени скрасила отъезд на «Объект». Забегая вперед, скажу, что учиться в заочной аспирантуре мне так и не дали…

– Из-за секретности?

– В то время при желании начальства можно было найти тысячи причин, чтобы запретить такую учебу… Конечно, шли ссылки на секретность, хотя у Ландау был допуск ко всем секретным работам. Странно, не правда ли?! Однако время было такое, и многое понять с позиций сегодняшнего дня невозможно… Прошло очень много лет. Случился у меня юбилей. На него приехал Анатолий Петрович Александров. И в своем выступлении он говорит, что давным-давно не пустил меня в аспирантуру. Александров в 50-м году был директором института, в котором работал Ландау. Прошло огромное количество лет, я никогда не упоминал об этом факте моей жизни, но Александров помнил о нем. Видно, ему было неприятно, что тогда он не добился того, чтобы я был в аспирантуре у Ландау… Впрочем, в том же выступлении на юбилее Анатолий Петрович добавил с присущим ему юмором: «Видите, как хорошо получилось, что я не взял его в аспирантуру – в противном случае у него не было бы таких успехов!» А еще раньше он попросил меня, чтобы я взял его сына к себе в аспирантуру, так что Петр Александров – один из моих учеников.

– Поездка на Урал стала для вас серьезным испытанием?

– Конечно. Я, неопытный молодой человек, практически не знающий жизни, оказываюсь один на один с «Объектом». Это ведь совсем иной мир, чем тот, в котором я привык жить.

– «С головой в омут»?

– В данном случае образ близок к реальности. Ландау написал мне рекомендацию, в которой рекомендовалось использовать меня в той области, которая имеет отношение к теоретической физике. Как потом оказалось, эта рекомендация сыграла существенную роль в моей жизни.

– А как вы добирались до «Объекта»?

– Это было довольно сложно. Сначала в Свердловске нужно было найти такую-то улицу, такой-то дом. Только там выяснилось, куда именно мне нужно ехать… В общем, добрался я до «Объекта». Пробыл я там шесть лет. И должен сказать, что чисто по-человечески я вспоминаю эти годы с особым чувством.

– Что вы имеете в виду?

– Все дружили, жили как-то вместе, помогали друг другу, встречались по вечерам, пели песни, участвовали в самодеятельности. Практически все были неженаты, молоды, энергичны. Когда я приехал, Кикоина на «Объекте» не было. Меня направили в Центральную заводскую лабораторию. В ней главную роль играла плеяда сложившихся физиков-экспериментаторов, кандидатов и докторов наук, прикомандированных в основном из Свердловска. Царила благожелательная атмосфера, по сути, это был прикладной институт.

– Вы были «белой вороной»?

– Нет, почему. Ведь теоретик – обычный персонаж даже чисто прикладного института… Вскоре приехал Кикоин. По сути, это была первая встреча с ним. Да, я слушал его лекции в институте, но одно дело – студенческая аудитория, и совсем иное – совместная работа. Мы встретились с Исааком Константиновичем. Конечно, рекомендация Ландау сыграла существенную роль. Он подробно расспрашивал меня о сдаче теорминимума, о моих беседах с Ландау. Потом спрашивает, чем я хочу заниматься. Я ответил… Диффузионный метод разделения изотопов начинал активно развиваться, сердцевиной его был так называемый «разделительный элемент». Не буду вдаваться в специфику, скажу только, что в развитии теории «разделительного элемента» я вложил много сил.

– Даже сегодня много говорят о разделении изотопов урана. Это связано с позицией Ирана, который хотел бы иметь собственную промышленность обогащения урана. Вы стояли у истоков этой проблемы. Скажите, это действительно очень сложно? Я имею в виду обогащение урана.

– Проблема разделения изотопов – очень интересная проблема сама по себе. И, конечно же, как физическая задача, и особенно – техническая ее реализация. В результате было создано поистине уникальное производство. Мне кажется, что это вообще «жемчужина» нашей промышленности. Это относится и к газовой диффузии, и к центрифугам. Сначала был один метод, а потом его заменил другой… Хотя с точки зрения физики сам процесс газодиффузионного разделения кажется простым и ясным. Представьте, что у вас есть пористая пластинка и на нее падают как-то различающиеся молекулы…

– И одни из них «проскакивают», а другие нет?

– Скорее одни двигаются быстрее, чем другие…

– В общем, если представить, что перед такой преградой стоят женщины, то могут пройти только блондинки?

– Вам нужно поставить множество перегородок, чтобы в конце концов за ними оказались только блондинки!.. Дело в том, что вы начинаете с очень малой природной концентрации урана-235, который вам нужен, а доходите до 90 процентов.

– Значит, в толпе в основном одни брюнетки, как, например, в Китае или Японии, и среди них вас интересуют только блондинки?

– Это сравнение ближе к истине… Но пока мы говорим, так сказать, о «динамическом принципе». На самом деле ситуация намного сложнее. Молекулы при движении мешают друг другу. Уменьшая разность их скоростей, поэтому хочется уменьшить давление. Но меньшее давление – это меньшая производительность. Тут надо найти точное соотношение между давлением газа и его способностью «любить только блондинок». В общем, была создана теория разделения изотопов в «промежуточной области давления», где столкновение молекул остается существенным.

– Для теоретика важно, чтобы проблема была поставлена вполне конкретно?

– Такой общий вопрос, безусловно, интересен, но однозначного ответа на него нет. Все зависит от того, над какими проблемами вы работаете. Если они прикладные, то тогда нужна конкретная задача и довольно четко определенная цель. Если же проблема сама по себе интересна, но ее решение не предполагает какого-то практического решения, то подход к ней может быть любой – от формулирования идеи до приближенного математического решения. На Урале я занимался вполне конкретными задачами, и их удалось решить вполне эффективно.

– Раньше американцев?

– Они ушли от создания теории разделительного элемента на первом этапе. Вернулись к ней позже. И вот удивительная вещь – «параллельное мышление»! Через несколько лет они сделали то же самое, что и я. Коллеги подшучивали, что теперь есть все основания обвинить меня в том, что я передал им нашу технологию. Кто знает, и такое было бы не исключено, если бы времена Сталина и Берии не кончились… До 53-го года режим был очень жесткий. Да и потом еще некоторое время старались любыми способами удерживать специалистов «за проволокой». Вы Чурина знали?

– Несколько раз мы с ним встречались, когда он был заместителем министра. Однажды я пытался убедить Александра Ивановича в том, что имеет смысл рассказать о получении урана-235 на Урале. Но он был категорически против!

– Он долго работал в системе Средмаша. В «мои» времена именно он был директором «Объекта». Жесткий был директор, но к теоретикам относился очень хорошо. Вскоре после объявления о деле врачей-вредителей он вызвал меня и моего коллегу и товарища Михаила Ханина и сказал, чтобы мы уехали в Свердловск сдавать кандидатские экзамены по языку и философии. «И не возвращайтесь, пока не сдадите», – добавил Чурин. Это было в январе 1953-го. В Свердловске мы столкнулись с большими трудностями. В Политехническом институте после длительных колебаний согласились, наконец, принять экзамены по философии, но только при условии, что в комиссии будет участвовать представитель обкома партии. Узнав, что мы сдали экзамены, Чурин сразу послал нас в длительную командировку в Москву, в частности для сдачи экзаменов по специальности. Вернулись мы в «Объект» в середине марта, после смерти Сталина и реабилитации врачей. Вспоминая те дни, я испытываю искреннее чувство признательности Александру Ивановичу. После смерти Сталина все настолько резко изменилось, будто наступила совсем иная эпоха…

– Так и было!

– Это верно, но слишком уж резко все происходило. В феврале начальник отдела кадров проходил мимо, не замечая меня, а в марте он уже издалека раскланивался и был чрезвычайно любезным. Постоянно говорил мне: «Ты – гордость нашего комбината», – и так далее… Удивительно было наблюдать за метаморфозой, происходящей с такими людьми…

– Но Чурин ведь не изменился?!

– Нет. Чурин поразительно руководил комбинатом, не имея никакого физического образования. Он выслушивал разные мнения, принимал решение и дальше шел как таран. И оказывался исключительно эффективным при решении сложных проблем. По его рекомендации я начал преподавать в Политехническом институте. По субботам ездил в Свердловск, читал спецкурс. По памяти, конечно. Никаких записей вести было нельзя. И очень много специалистов, которым я читал лекции, сегодня работают на комбинате. Преподавал я три года, а в 1956-м Игорь Васильевич Курчатов забрал меня в Москву. Я начал работать в Институте атомной энергии. У меня уже была пара десятков научных работ, но все они были закрытыми. Можно было только писать о такой работе, к примеру, как «инвентарный номер 5634» или «номер 8734».

– Позже рассекретить их удалось?

– Нет. Да и особой необходимости в этом не было: коллеги-теоретики прекрасно знали, чем я занимался…

Из официальных материалов: «Рассматривая главные результаты, полученные Ю. М. Каганом, можно выделить целый ряд направлений его научной деятельности. Первое из них охватывает работы, приведшие к созданию современной кинетической теории газов с вращательными степенями свободы. Была построена общая теория явлений переноса во внешних полях. Эта теория индуцировала широкий круг экспериментальных исследований. Ее результаты, ставшие фактически классическими, вошли в монографии и учебники. Играющий принципиальную роль в теории новый вектор, составленный из векторов скорости и вращательного момента, получил в зарубежной литературе название „вектора Кагана“, а возникновение в потоке вращательной ориентации молекул – „поляризацией Кагана“.

Ю. М. Кагану принадлежит честь создания общей теории диффузионного разделения изотопов урана на пористых средах. Введенная им оригинальная идея замены пористой среды тяжелым газом с определенными рассеивающими свойствами, позволила получить единое решение для всего диапазона давлений от кнудсеновского режима до гидродинамического. Одновременно им была развита гидродинамическая теория всего делительного элемента („делителя“) как целого. Результаты теории были эффективно использованы для нахождения параметров, обеспечивающих оптимальный режим работы газодиффузионного завода по разделению изотопов».

– Вы сказали, что вас «забрал в Москву» Курчатов. Но откуда он знал о вас?

– От Кикоина, который был заместителем Курчатова, и академика Сергея Львовича Соболева, который часто приезжал на «Объект». Я уже защитил кандидатскую диссертацию, и они предложили взять меня в докторантуру. Перевести меня с «Объекта» в Курчатовский институт, конечно же, было очень сложно, но не в тех случаях, когда об этом руководство просил сам Игорь Васильевич. В 1956-м году я приехал сюда, и с тех пор вся моя научная судьба связана с этим институтом.

– Не знаю, как определить вашу судьбу – наверное, единственным словом: «удивительная»?

– Что вы имеете в виду?

– Ваш путь в большую науку связан с Ландау, Кикоиным, Алиханяном, Курчатовым, другими выдающими учеными… Это везение или закономерность?

– Наша наука держится на научных школах, и именно они определяют судьбу молодых ученых. Так и в моем случае. Подобных примеров много.

– Атомный проект – это многогранная проблема. Это и реакторы, и уникальные разделительные производства, и предприятия по созданию «изделий». У меня создается впечатление, что везде главную роль играли физики-теоретики?

– Я должен «сыграть на понижение»…

– То есть такое утверждение ошибочно?

– В создании атомной бомбы, и особенно водородной, безусловно, главную роль играли физики-теоретики. В других направления Атомного проекта, в частности и в проблеме разделения изотопов, хотя роль теоретиков была весьма существенной, но не меньшую роль играли специалисты, работавшие в других областях.

– Насколько я представляю, и в Атомном проекте, и в Ракетном ведущую роль играли математики и теоретики. Почему же сейчас они находятся в тени?

– Конечно, когда все сконцентрировано на каком-то военном проекте, и даже участие в нем для ученого престижно, то возникает «окопное чувство».

– Что это?

– Нужно сделать, успеть, уложиться в определенное время, ни в коем случае не проиграть… Только потом начинаешь задумываться: а хорошо ли это? Я имею в виду размышления о том, что ты участвуешь в создании оружия массового поражения…

– Но это уже после того, как вылезешь из окопа?

– Вот именно! А в «окопе» – совсем иные чувства. Ощущение того, что от твоей работы зависит безопасность страны, безусловно, очень многое определяет в твоих действиях.

– Это чувство присутствовало?

– Иначе невозможно ничего вообще создавать… Это мы очень хорошо почувствовали после начала 90-х годов, когда сменилась власть. Новые люди, которые пришли, считали, что есть более важные дела, чем наука, мол, надо сначала разобраться с тем, что происходит в стране, а уж потом обратиться к науке и ученым. И это, на мой взгляд, стало ошибкой. Убежден, что потомки придут именно к такому выводу. Пятнадцать лет – это срок, когда мировая наука сделала гигантский скачок вперед и вверх. Некоторые страны после войны начали буквально с нуля, а сейчас поднялись на вершины науки. Это прекрасно видно на примере стран не только Юго-Восточной Азии, но и Европы. А мы пренебрегли наукой, понадеялись на ресурсы страны, мол, их очень много. Однако это иллюзия, стратегическая ошибка, и, думаю, даже нынешнее поколение начинает ощущать все ее последствия. Падение престижа науки в России, утечка интеллекта, смещение ценностей, – все это реальные последствия недооценки роли науки в современном мире. Россия всегда была богата на математиков, механиков, физиков, химиков, вообще на талантливых людей, и это дало ей возможность подняться после Гражданской войны, победить в Великой Отечественной, решить атомную проблему и подняться в космос. Да, была страшная разруха, да, была трагедия 30-х годов, да, множество бед и несчастий обрушилось на народ, но он выстоял. И это случилось во многом благодаря тому, что в это время работали и творили блестящие ученые. Игнорировать это, не замечать роли науки – значит не понимать сути прогресса общества.

– А вы не слишком субъективны? Не преувеличиваете роль науки?

– Это прекрасно видно на примере создания газодиффузионного производства. Там требовались специалисты практически всех отраслей науки, и они были в стране! Причем специалисты высочайшего класса! Напомню, что для реализации аналогичного проекта в Америке потребовались ученые и специалисты из очень многих стран. А мы в основном обошлись своими. В Атомном проекте принимали участие немецкие ученые и инженеры, но не они сыграли определяющую роль.

– Значит, сейчас ситуация в науке хуже, чем даже после войны?

– Сравнивать не следует – у каждого времени свои особенности. Я хочу сказать, что сегодня есть три аспекта, которые многое определяют. Во-первых, нет престижа науки. Во-вторых, нет притока молодых, а следовательно, нарушается преемственность поколений. Уезжают на Запад наиболее талантливые. Если раньше эмиграция была «политическая», «этническая», то теперь «экономическая». Она наиболее опасна, так как становится массовой, а не выборочной, как в прежние времена. Стране «экономическая» эмиграция наносит ощутимый вред, поскольку уезжают способные и наиболее активные люди – ведь им нужно там пробиться. Они уезжают с хорошими знаниями, так как образование у нас хорошее.

– Пока…

– Будем надеяться, что реформы все-таки не уничтожат преимущества нашего образования…

– Вы оптимист!

– А что же нам остается?!

– И третий аспект?

– Стремительно устаревает материальная база. Наука требует капитальных вложений, а они у нас явно недостаточные.

– Мне кажется, наша наука будет жить до тех пор, пока существуют в ней научные школы. А в их основе, как известно, семинары. У вас они проходят каждую неделю. Вы до сих пор получаете от них удовольствие?

– Самое главное в науке – это любопытство. Важно его не потерять. Пока мне все интересно, и поэтому каждую неделю я веду семинары. Причем веду их весьма агрессивно…

– Агрессивно?

– Задаю вопросы, прошу объяснить что-то, доказать… На Западе обычно на семинарах все внимательно выслушивают докладчика, не перебивают его. Это своеобразное научное шоу, во время которого ученый демонстрирует главным образом себя самого. Я же считаю, что семинар – это прежде всего школа, заниматься в которой очень интересно. У меня бывает два типа семинаров. Один – для сотрудников и аспирантов теоретического отдела. В нем участвует около двадцати сотрудников. Но если тема доклада интересна и для экспериментаторов, то я устраиваю общий семинар. На него приходит более пятидесяти человек.

– Я бывал на семинарах у Капицы и Тимофеева-Ресовского. Там случались доклады, не имеющие отношения к физике и биологии. Размышляли, к примеру, о политике, об искусстве. А у вас такое есть?

– Были и философские семинары, и политические. К нам в институт приезжали многие знаменитые люди. По искусству семинары я не вел. Однако многие знают мою любовь к современной живописи, а потому в неформальной обстановке, естественно, дискуссии возникают постоянно. Что же касается политических семинаров, то они как-то постепенно «угасли». Это произошло вскоре после перестройки. Слишком много политики стало в нашей жизни, а потому семинары уже не требовались.

Ее величество «Лучевка»

– Рано или поздно, но с этой проблемой мы будем сталкиваться постоянно, и надо быть готовым ко всему… – такую фразу произнес Игорь Васильевич Курчатов на заседании Технического совета 18 марта 1946 года.

Этот день по праву можно назвать «Днем рождения радиационной медицины», хотя этот термин и не произносился. В протоколе № 23, как и положено при таких заседаниях, записано кратко:

«1. Об организации работ по охране здоровья лиц, работающих на установках, сопряженных с вредными излучениями».

Любопытно, что решение об организации медицинского обслуживания атомщиков принимали… физики. Именно они были «главными действующими лицами» при обсуждении этой проблемы. И хотя на заседании присутствовали приглашенные академик АМН В. В. Парин и член-корреспондент АМН Г. М. Франк, все-таки не они определяли основные направления разговора. Объяснялось все просто: к весне 1946 года руководители Атомного проекта СССР уже располагали подробной информацией не только о последствиях атомной бомбардировки Японии, но и о нескольких случаях лучевых заболеваний на атомных объектах США. Один из таких эпизодов был подробно описан в романе американского писателя, и Ю. Б. Харитон и некоторые его коллеги познакомились с ним в подлиннике.

Как обычно бывало в таких случаях, решение Технического совета было масштабным, рассчитанным на перспективу. В частности, в нем предусматривалось:

«3. Поручить тт. Парину В. В., Орбели Л. А., Франку Г. М. и Борисову Н. А. в месячный срок подготовить предложения об организации Научно-исследовательского института в составе Академии медицинских наук по вопросам использования в медицине достижений современной ядерной физики, предусмотрев включение в состав указанного института радиационной лаборатории и специальной клиники».

Институту биофизики АМН и клинике № 6 суждено сыграть особую роль в истории нашей страны. Именно здесь велись все исследования, связанные со здоровьем атомщиков. В 6-й клинике медики боролись за жизнь и здоровье всех, кто получал лучевые поражения. В том числе и пострадавших во время Чернобыльской трагедии.

В ХХ веке не было на планете радиационной клиники, способной работать на столь же высоком уровне, как наша. Сразу после Чернобыля это было признано специалистами всего мира.

В начале ХХI века в результате реформирования отечественной медицины клиника № 6 превратилась в обычную городскую больницу, а выдающиеся ученые и медики, такие как академик Л. А. Ильин, много лет возглавлявший Институт биофизики, и профессор А. К. Гуськова, спасшая десятки больных, получивших смертельные дозы радиации, были обвинены в чиновниками в том, что «у них нет лицензий на лечение больных». На этом основании они отстранены от работы, а клиника № 6 вынуждена заниматься «оказанием платных медицинских услуг».