Текст книги "А-бомба. От Сталина до Путина. Фрагменты истории в воспоминаниях и документах"

«Крючок» выигрывает в лотерею

Почему их называли «крючками», сказать трудно. Наверное, из-за придирчивости, положенной им по должности. Они появились на 20-м заводе вскоре после испытания первой бомбы, и теперь уже «всевозможные импровизации» (как говаривал сам академик Бочвар) закончились. «Крючки» осуществляли государственный контроль за изделиями из плутония, они же выдавали окончательное «да» или «нет».

Складывалась парадоксальная ситуация: технологические параметры устанавливали те, кто получал плутоний, то есть А. А. Бочвар со своими ближайшими помощниками А. Н. Вольским, И. И. Черняевым и А. С. Займовским. Их подписи стоят практически подо всеми инструкциями и документами, определяющими технологический процесс. И теперь они же сами должны безукоризненно выполнять каждый пункт документа – для этого на заводе № 20 и появились «крючки».

Это были специалисты высокой квалификации. Один из них – И. С. Головнин.

Он начал восхождение к плутонию в 1944 году, когда оказался в воинской части при исследовательском институте боеприпасов. Здесь он сначала отливал корпуса мин, а затем уже в качестве техника служил в артиллерийско-рентгеновской лаборатории. Занимался он импульсной рентгеновской съемкой снарядов при вылете их из ствола и в полете. Во главе лаборатории были В. В. Татарский и В. А. Цукерман. Чуть позже их фамилии станут весьма известными в Атомном проекте. И вполне естественно, что их сослуживцы будут сразу же привлечены к проекту, так как такого рода специалистов можно было в то время по пальцам перечесть.

К этому времени И. С. Головнин успел закончить Механический институт в Москве, а путь оттуда был один – в ПГУ, где уже была сформирована «группа приемки особого заказа». Слово «плутоний» тогда не употреблялось, да и в русском языке его просто не существовало.

И. С. Головнин сразу же попал на завод № 20 – единственное место в стране, где плутоний тогда все же был… Здесь он начал работать с академиком А. А. Бочваром, а точнее – оценивать то, что делала группа ученых.

Он вспоминает:

«Непосредственные контакты в цехе с Андреем Анатольевичем у меня были только при возникновении каких-либо технологических неясностей в производстве, которые сразу же им тщательно осмысливались с последующим уточнением технологических требований. Редко операции требовали повторения. Поражала исключительная наблюдательность А. А. Бочвара. В памяти его откладывалось буквально все. Как-то при измерении нейтронного фона слитка мне вздумалось пальцем (конечно, в перчатках) провести вдоль продольной трещины по слитку. На перчатке остался черный след оксида. Вполголоса произнес: „Мажется!“ Через много лет уже в институте в лаборатории кто-то из сотрудников сделал то же самое, и А. А. Бочвар сразу же заметил: „Головнин бы сказал – мажется!“».

Память обычно сохраняет самые трудные и необычные мгновения жизни. Они вспоминаются сразу же, как только речь заходит о прошлом. Почти все участники Атомного проекта помнят до деталей те дни, когда надо было выпускать «комплект 03». Инженеры и «крючки» не покидали цеха завода по три-четыре смены. Большие начальники днем и ночью появлялись в цехе и, расспрашивая мастеров и рабочих о положении дел, интересовались, что мешает им работать быстрее. Все сразу же почувствовали, что «в воздухе пахнет премиями и наградами».

Так и случилось, когда в газетах появилось сообщение об испытании водородной бомбы.

А Головнин неожиданно для себя получил необычную награду:

«Сохранилось в памяти одно из посещений знаменитого „домика академиков“ в поселке Татыш. Александр Семенович Займовский попросил зайти помочь устранить какую-то неисправность клавиатуры пианино, приобретенного им во время длительной командировки для развлечения по вечерам. Мне открыл дверь Андрей Анатольевич, попросил подождать немного Займовского и дал почитать „Правду“, в которой я обнаружил таблицу тиража. Сверив с имевшимися номерами облигаций в записной книжке, к удивлению своему увидел, что впервые в жизни выиграл аж пять тысяч рублей! Пошел в комнату Бочвара. Он подтвердил выигрыш, повел меня в столовую попить по этому поводу шампанского. Достал бутылку, а она пустая! Он смутился: „Экий безобразник Займовский, ведь только что купили, а он ее выпил!“

К счастью, появился Займовский с новой бутылкой шампанского. А. А. Бочвар на радостях выпил с нами полглотка и ушел работать, а мы, допив всю бутылку, починили пианино».

«Оспинки» на бомбе

У «крючка» на полигоне было плохое зрение. И потому при осмотре деталей он пользовался лупой, не подозревая, насколько это опасно для зрения – детали из плутония были очень радиоактивными. Впрочем, об этой опасности знали немногие…

При осмотре изделий «крючок» обнаружил несколько пятен. Он немедленно сообщил об этом Ю. Б. Харитону, который уже приехал на полигон. Тот немедленно связался с А. А. Бочваром, который в это время был в Москве.

Ситуация была критической: заряд может не сработать…

Специальным самолетом на следующий день на полигон прилетел академик Бочвар.

Г. А. Соснин, тот самый «крючок», рассказывает:

«Сразу же с самолета А. А. Бочвар вместе с Ю. Б. Харитоном пришли в цех, где я к их приходу разложил на верстаке детали для осмотра. Андрей Анатольевич внимательно посмотрел на детали и сказал, что он не видит никакой коррозии, детали такие же, как при изготовлении.

Юлий Борисович строго с удивлением посмотрел на меня и спросил, где же я увидел коррозию?

Я взял лупу 4-кратного увеличения и, рассматривая поверхности деталей, стал показывать сомнительные образования.

Андрей Анатольевич воскликнул:

„Что же вы делаете?! Так нельзя смотреть на плутоний!“

Я объяснил, что у меня плохое зрение, и я постоянно рассматриваю детали через лупу, когда возникают какие-то сомнения.

Андрей Анатольевич, несмотря на то, что делать это очень опасно, все-таки взял лупу и осмотрел поверхности деталей. Потом он сделал заключение, что, действительно, это похоже на начальные очаги коррозии.

С этого момента начались тщательные исследования условий появления коррозии на спецматериалах и разработка методов их защиты».

«Горячая лаборатория»

Мне довелось стать одним из первых журналистов (если не первым!), которые побывали в материаловедческой лаборатории НИИАРа в Мелекессе.

– Наша лаборатория работает с 16 февраля 1964 года, – рассказал ее начальник М. А. Демьянович. – Ее назначение – изучение конструкционных и расщепляющих материалов, используемых в атомных реакторах. Лаборатория разделена на две части: «холодную» и «горячую». В первой исследуются материалы и сплавы до облучения, в «горячей» – после воздействия радиации. «Горячая» часть – это 36 камер, связанных между собой. Внутри они покрыты нержавеющей статью. Толщина бетонной защиты колеблется от 400 до 800 мм. Это зависит от того, как велика активность образцов, которые обрабатываются в камерах.

…После короткой беседы с Демьяновичем отправляемся в «горячую часть материаловедческой лаборатории. В санпропускнике снимаем ботинки, надеваем тапочки, белые халаты и шапочки, опускаем, как положено, в карман индивидуальные дозиметры и отправляемся в центр «горячей» лаборатории.

Транспортный зал. Сюда с находящегося рядом реактора «СМ» приходит контейнер. Он располагается над центральной камерой. Открывается люк, и из контейнера выползает «ведро» – контейнер поменьше. Он опускается в камеру, а там уже из него достаются пакеты с облученным материалом.

От приемной камеры в разные стороны отходят другие камеры. Образцы по транспортеру попадают в них.

Демьянович комментирует:

– Это фрезерный станок. – Мы заглядываем в одну из камер. – Привода его в операторской. В камере только те части, которые необходимы для обработки образцов. Все механизмы находятся или в операторской, или в подкамерном помещении. Там своеобразное машинное отделение. Это сделано для того, чтобы обеспечить дистанционное управление и облегчить ремонт оборудования.

Сначала образец очищается с помощью ультразвука, а затем оператор устанавливает его на станке с помощью манипулятора. Теперь образец можно обрабатывать.

Здесь же рядом в камерах другие станки: для резки, шлифовки, слесарной доводки и т. д. – все, что присуще механической мастерской. В соседних камерах находятся установки, на которых образцы испытываются на растяжение, изгиб, сжатие, на ударную вязкость и т. п.

– Оборудование самое современное, – говорит Демьянович, – но и задачи лаборатории немаленькие. Очень большая исследовательская работа будет проводиться здесь, и это позволит сделать новый шаг как в ядерной физике, так и в атомной энергетике. Ведь здесь находится одна из лучших в мире материаловедческих лабораторий…

К сожалению, «экскурса в историю» тогда совершить я не мог, а потому создавалось впечатление, что «горячая лаборатория» в Мелекессе – чуть ли не самая первая в нашей стране. Кстати, именно так она и представлялась в «Комсомольской правде». Откуда я мог знать, что прародители ее живы и здоровы, и работают они в Плутониевом институте, совсем неподалеку от редакции?!

Многое прояснилось лишь спустя сорок лет… И теперь я могу хотя бы частично восстановить истину, а потому вновь обращаюсь к воспоминаниям В. И. Кутайцева:

«В 1950 году на одном из совещаний перед металловедами и металлофизиками И. В. Курчатов поставил задачу исследовать „горячие образцы“, то есть материалы, которые подвергались облучению в реакторе. Нужно было построить лабораторию для изучения всех свойств облученного образца. Была создана бригада, в которую вошли О. С. Иванов, Е. М. Савицкий, а возглавлял ее С. Т. Конобеевский. Каждый обеспечивал свою часть работы. Мы разработали первые манипуляторы. На ЛОМО был изготовлен специальный микроскоп с дистанционным управлением, разработанный по нашим техническим условиям. Эту работу возглавил С. Т. Конобеевский, а я руководил металлографической частью. В то время „горячая лаборатория“ была признана одной из уникальных лабораторий мира.

Позднее в Мелекессе (Димитровград) был создан новый исследовательский центр, где были построены несколько цепочек по исследованию плутония и урана в облученном состоянии».

Что же играла «Арфа»?

Установка создавалась по распоряжению самого министра, а потому внимание к ней было особое. Речь шла о защите изделий от коррозии. Специальная петля для испытаний была похожа на музыкальный инструмент, а потому она получила название «Арфа».

Установка была спроектирована быстро, столь же стремительно изготовлено все оборудование, да и монтаж прошел гладко «Что-то не так идет!» – подшучивали специалисты, они не привыкли к столь «гладкой» работе.

Однако «Арфа» вела себя вполне достойно: она хорошо держала вакуум и давление, пульт действовал безупречно. Контур, обмотанный электронагревателями и асбестом, нагревался прекрасно – было ясно, что жидкий натрий, который должен был циркулировать внутри установки, не застынет. В общем, все было готово к пуску.

Правда, нестерпимо воняло горелым асбестом, но химики давно уже привыкли ко всем возможным запахам, а потому особого внимания на него не обращали. Главное – пуск!

И вот тут «Арфа» показала свой норов. В бак загрузили куски натрия, расплавленный металл направили в контур «Арфы», но она категорически отказывалась работать. Две недели пытались запустить установку, но она упорно не поддавалась…

Вспоминает А. Г. Иолтуховский, который тогда был инженером на «Арфе»:

«Гроза разразилась внезапно. Мы в очередной раз передавливали натрий в „Арфу“, проверили все термопары, включили нагреватели – увы, циркуляции не было. Внезапно дверь в нашу комнату распахнулась, и вошли 5–6 незнакомых мне людей без спецодежды (мы, работавшие в комнате, были одеты в очень неудобные, жаркие брезентовые костюмы пожарных, войлочные шляпы, очки, кирзовые сапоги).

Впереди всей группы был худощавый человек небольшого роста, загорелый, лысый, со строгим лицом директора школы. „Директор“ был одет в серый костюм, белую хорошо выглаженную рубашку. Спросил, кто может дать объяснения о конструкции петли и нашей работе.

Я начал объяснять конструкцию петли, но когда перешел к проведению экспериментов, начал заикаться. А. А. Бочвар (а это был наш директор, которого я видел впервые!) задал несколько вопросов. Почему не обмотали нагревателями фланцевые соединения на контуре? Вот где могут быть пробки. Обязательно надо разогреть фланцы! Я пытался возражать, ссылаясь на низкую теплопроводность нержавейки, из которой изготовлен контур и фланцы.

– Не нужно спорить! – прервал меня Бочвар. – Посмотрите лучше, какая большая масса у фланца с болтами по сравнению с массой трубопровода. Какая марка стали использована для болтов? Сталь Я1Т, как и для всего контура? Опять ошибка. Для болтов надо использовать хромиты стали, они в два раза прочнее. Кстати, почему вы не используете для изоляции шамотную глину? Ведь тогда асбест не будет так гореть, а то у вас тут задохнуться от вони можно…

А потом он обратился к своим заместителям и распорядился быстро выполнить все, что он сказал.

– И еще, – добавил Бочвар. – Здесь из-за жары невозможно работать, тем более в таких костюмах. Надо улучшить вентиляцию, а для сотрудников заказать другие костюмы, например кожаные. И надо подумать о другом помещении. Это не подходит! Начнут работать – может случиться герметизация контура и вытекание натрия. А это пожар».

Естественно, все распоряжения директора были выполнены. «Арфа» заработала. Костюмы сотрудники получили, причем они были сделаны по индивидуальному заказу. И даже предсказание ученого оправдалось. Иолтуховскому вновь пришлось столкнуться с директором при весьма неприятных обстоятельствах.

Расплавленный натрий полился из фланца – болты были плохо затянуты. Сначала он побелел, потом потемнел и вспыхнул. Ядовитый дым заполнил комнату. Включился вентилятор, и пожар заполыхал сильнее. Сотрудники натянули противогазы и попытались засыпать песком горящий металл. К приезду пожарных им все-таки удалось справиться с пламенем.

Последствия были тяжелыми – установку пришлось восстанавливать. И вышел приказ: каждую субботу из «Арфы» натрий сливать, а если намечается длительный перерыв в работе, то натрий сжигать.

Наступали ноябрьские праздники. Сжечь натрий удалось без особых трудностей – все прошло хорошо.

Приближался Новый год. Операцию с сожжением натрия решили повторить.

Рассказывает А. Г. Иолтуховский:

«Был хороший морозный день 30 декабря, землю покрывал толстый слой снега, сияло зимнее солнце, но было ветрено. Чтобы укрыться от ветра, наша бригада (лаборант Кривоногов, пожарник Сможевский и я – руководитель операции) нашла самым удобным безветренное место около будки – входа в бомбоубежище возле «корпуса А», расположенного как раз против окон кабинета А. А. Бочвара. Мы поставили противень с подветренной стороны к стенке будки, положив на него куски натрия и фильтрованную бумагу, налили керосин и подожгли бумагу. Керосин нехотя разгорелся, и языки его пламени начали плавить натрий. Вот загорелся и натрий. Повалили клубы белого дыма. Все шло хорошо…»

Участники этой операции не ведали, что накануне в соседнем ЛИПАНе (в прошлом – Лаборатории № 2, а ныне – Курчатовском институте) случилась авария. Взорвался трансформатор. Потом выяснилось, что виновна крыса – именно она вызвала короткое замыкание. Следователи нашли позже обгорелый крысиный хвост. Но 30 декабря это было еще неизвестно, и работники секретных служб посчитали, что была совершена диверсия. О повышении бдительности и шел разговор в кабинете Бочвара, когда у него под окнами начали жечь натрий.

«…Наш костер горел хорошо, ровно, ребята зашли погреться в будку, а я пошел в „корпус В“ на свое рабочее место, чтобы проверить, весь ли натрий мы захватили с собой. Я успел дойти комнаты с „Арфой“ и раздеться, как вдруг услышал сильный взрыв и несколько более глухих. Я бросился в соседнюю комнату, выходящую окном во двор, и увидел жуткую картину – наш противень отбросило от будки метров на пять, куски натрия разбросало по снегу, и они рвались, как шрапнель. Пожарник Сможевский уползал по-пластунски (что значит фронтовик!), а какие-то мужчины в штатском, без пальто, выкрутили руки Кривоногову за спину и поволокли его в „корпус А“…»

Оказалось, что снежный сугроб, находившейся на крыше будки, подтаял и сполз на противень с натрием. Это и вызвало взрыв и канонаду.

Всех виновников случившегося вызвали к директору.

Андрей Анатольевич был суров и беспощаден. Он посмотрел на инструкцию и тут же забраковал ее.

– Записывайте, – сказал он и начал диктовать: – Первое – сократить количество сжигаемого натрия до 100 граммов…

Иолтуховский попробовал возразить:

– Тогда нам придется 30 раз сжигать натрий. Когда же работать!?

– Опять спорите?! – оказывается, академик ничего не забывал. – Хорошо, по 200 граммов одновременно. При сжигании стойте рядом с противнем и добавляйте после окончания предыдущей порции сгорания по 200 граммов… И вообще, кто это придумал сжигать натрий перед праздниками? Ведь он годен к работе! Вы храните его в «Арфе» в холодном состоянии под аргоном? Так это безопасно. Поэтому надо сжигать натрий только в экстренных случаях…

Многое изменилось с «Арфой» после этих происшествий. Конечно, инструкция по работе с натрием была ужесточена, да и установку вскоре перевели в новое помещение – туда, где с ней было работать безопаснее. Но главное, опыт использования натрия в «Арфе» очень пригодился, когда начали создаваться «быстрые реакторы».

Пробирка с белым порошком летит в космос

Тяжелые изотопы водорода и бериллий… Как соединить их? Они обладают уникальными ядерными свойствами, а потому оба элемента привлекли внимание физиков.

Впрочем, не только их.

Несколько раз ученые пытались получить гидрид бериллия. Однако их преследовали неудачи – применить в оружии новое вещество не удавалось. Тем не менее поиски продолжались…

Успех пришел лишь в 1958 году. Группа сотрудников НИИ-9 получила свидетельство на изобретение с приоритетом от 21 июля 1958 года. В Америке аналогичная работа была завершена лишь 15 лет спустя.

Один из авторов создания гидрида бериллия М. Д. Сенин рассказывает:

«Наша информация об этом веществе заинтересовала прежде всего, конечно, нашего заказчика – КБ-11, а затем и ракетчиков из ОКБ-456. При одном из посещений нашего института главный конструктор ракетных двигателей В. П. Глушко поинтересовался у нашего директора: „Сколь многочислен коллектив сотрудников у Сенина на разработках синтеза гидрида бериллия?“ Директор ответил: „Этим у него занимается небольшая группа из семи сотрудников“. На что последовало: „Всего лишь семь сотрудников!? У меня над этим работают десять институтов, а приходится просить технологию у вас“».

Вскоре НИИ-9 получил указание министра Е. П. Славского о передаче технологии получения гидрида бериллия ракетчикам. Это вещество и сегодня используется при создании ракетных двигателей, поднимающих в космос спутники и корабли.

Тайны таежных цехов

Тайга бывает разная – приветливая, хмурая, жестокая, мягкая и всегда неповторимая. Она встречает человека с открытой душой, а потом затягивает в свои тайны, постепенно открывающиеся по мере того, как ты обживаешь эти леса, болота и быстрые реки.

В тайге я чувствую себя человеком, способным на нечто великое.

На что же?

Ответ я получил на окраине Ангарска.

От шоссе, прорезающего тайгу, тянулись нитки корпусов. Они исчезали вдали, и казалось, они бесконечны.

Здания были окружены мачтами электропередач, на которых проводов уже не было.

– Украли или сняли сами? – спросил я.

– Кому же здесь воровать?! – удивился директор. – Ведь вокруг тайга… Сами все убрали – металл-то ценный…

– А эти корпуса?

– Потихоньку утилизируем оборудование. Процесс непростой, опыта нет. К сожалению, машины радиоактивные. Ждем, когда уровень упадет. Еще несколько лет потребуется, чтобы убрать оставшееся оборудование.

– А сами здания?

– Будут стоять долго. Тайга сама с ним справится…

Думаю, что еще несколько столетий простоят эти корпуса в тайге, что начинается у Ангарска. Возможно, наши потомки будут организовывать сюда экскурсии, и от любопытных отбоя не будет, так как кто же откажется поглядеть на такую диковинку!

Здесь, на территории Ангарского электролизного химического комбината, находятся корпуса последнего газодиффузионного завода СССР.

Его создание и его работа – одна из великих и драматических страниц истории не только Атомного проекта СССР, но и всей нашей страны. Это был научный и человеческий подвиг поколения, к которому принадлежу и я.