Текст книги "А-бомба. От Сталина до Путина. Фрагменты истории в воспоминаниях и документах"

«Гуси на поджатых лапах…»

Военные «раскачиваться» не собирались. Садовский убедился в этом уже через несколько дней, когда его пригласили в министерство обороны. Там уже было создано специальное 12-е Управление, которому суждено сыграть в Атомном проекте особую роль.

И тут случилась неожиданная встреча.

Начальником 12-го Управления был назначен генерал В. А. Болятко. В нем Садовский узнал своего старинного «приятеля» – лейтенанта, с которым работал в начале 30-х годов на инженерном полигоне под Москвой. Тогда они, мягко говоря, недолюбливали друг друга, считая оппонента малограмотным и недоучкой. Жизнь развела их на двадцать лет, и вот теперь им вновь предстояло работать вместе.

К чести обоих, они раз и навсегда перечеркнули прошлое и теперь работали дружно, эффективно. Впрочем, позже, когда один стал академиком, а другой – генерал-лейтенантом, когда на груди появились Звезды Героев, они в дружеской компании иногда возвращались на полигон под Москвой и, как ни странно, с теплотой вспоминали о своем конфликте. Однако скорее это были просто воспоминания о молодости…

У военных были свои стереотипы. На новые должности назначались те, кто достойно воевал. Первым начальником полигона стал генерал-лейтенант артиллерии С. Г. Колесников. Это был боевой генерал, но о науке у него были весьма смутные представления.

А тот же Болятко показал свои выдающиеся организаторские способности. Садовский вновь в этом убедился, когда весной 1948 года отправился в Звенигородский монастырь. Там собрались офицеры, которым предстояло работать на полигоне. Через две недели первая группа была отобрана, и в Институте физической химии началось их обучение.

Из воспоминаний М. А. Садовского: «Велись энергичные работы на самой территории полигона, удаленной от городка примерно на 60 км. Там уже выросли трехэтажные железобетонные башни для установки оптической аппаратуры (фото– и кинокамеры и лупы времени) с казематами, в которых должны были устанавливаться многочисленные девятишлейфовые осциллографы, катодные осциллографы различных систем, усилители группы пусковых и автоматизирующих устройств и батареи аккумуляторов. Эти башни размещались по двум взаимно перпендикулярным десятикилометровым радиусам окружности, в центре которой размещалась стальная башня для установки на ней ядерной бомбы. Помимо специальных приборных сооружений на поле, вдоль тех же радиусов строились и опытные сооружения: жилые многоэтажные дома, стоянки для размещения подопытных животных (собаки, овцы, козы) и большое (десятки и сотни) число стендов для измерителей давления и импульса ударных волн, индикаторов гамма– и нейтронного излучения. Все пункты установки измерительной аппаратуры были связаны друг с другом и командным пунктом, размещенным на одном из радиусов на расстоянии 10 км от башни, многочисленными кабелями для передачи сигналов и времени запуска изделия».

В начале 1949 года М. А. Садовский оставил Москву и перебрался на полигон, чтобы быть здесь до дня «Д».

И в это время родилась одна традиция, которой суждено будет властвовать не только в Атомном проекте, но и в ракетной технике, в космонавтике. Речь шла об «Оперативном плане подготовки к испытаниям», то есть надо было детально указать все, что необходимо сделать, и определить точные сроки, когда та или иная операция должна быть завершена. Причем на научного руководителя полигона возлагалась не только обязанность контролировать выполнение «Оперативного плана», но и его разработка.

Естественно, что для Садовского это было весьма непривычно: хотя он всю жизнь занимался взрывами, а они, как известно, требуют к себе, мягко говоря, «деликатного отношения», но такого рода планами он никогда не занимался. Более того, он считал, что они не могут быть осуществлены…

Но Михаил Александрович сам «призвал» военных, и те тут же преподали ему первый урок. Один из генералов заявил, что подобного рода план можно сделать очень быстро, за какой-нибудь один день. Каково же было удивление Садовского, когда вскоре такой план появился. В конце его значилось долгожданное «Д»!

Из воспоминаний М. А. Садовского: «Нигде, ни до ядерных испытаний, ни после них, я не видел столь дружной, я бы сказал, вдохновенной работы. Солдаты, научные работники, офицеры, рабочие, привезенные нами из ИХФ, делали все (может быть, и больше, чем могли) для окончания задания в срок. И работа шла: на поле уже красовались приборные башни, получившие название „гусей“ за их форму, напоминающую гуся, сидящего на земле на поджатых лапах с поднятой шеей и вытянутым вперед трехметровым клювом. В клюве размещался измеритель давления ударной волны, а под треугольным туловищем располагался подземный каземат с осциллографами, аккумуляторами и устройствами автоматики. В лабораторных корпусах в полигонном городке на берегу Иртыша одна за другой вводились в строй лаборатории: оптики, механического действия, проникающих излучений, автоматики и другие».

Но не все шло гладко…

Где «летающие козлы»?

Что бы ни предлагал Садовский, отказов не было. Любое его предложение получало поддержку. И у Михаила Александровича разыгралось воображение.

Он понимал, что необычайно важно при первом испытании получить как можно больше данных. Это позволит в будущем не только создавать новую аппаратуру для наблюдений и регистрации параметров взрыва, но и поможет конструкторам создавать новые изделия. Опыт с обычной взрывчаткой и обычными боеприпасами подтверждал это. А потому Садовский придумывал даже весьма необычные методы исследований.

Ему подсказали, что кроме наземной аппаратуры можно использовать и «воздушную». В армии еще со времен войны остались аэростаты. Они прикрывали, в частности, Москву во время налетов немецкой авиации. А почему бы их не использовать?!

«Аэростатный план» был оформлен быстро. Предлагалось поднять аэростаты на высоты от 500 метров до километра и на них разместить измерительную аппаратуру. А в кабины можно посадить овец и козлов – пусть полетают в радиоактивным облаке!

Необычная идея увлекла Садовского, и он радостно поделился ею с руководителями Атомного проекта М. Г. Первухиным и Б. Л. Ванниковым.

Те, конечно же, сразу высказали ему ряд сомнений, в частности, и о надежности аэростатов, и об их эффективности. Но сразу переубедить Садовского не удалось: он записал в «Оперативный план» эксперимент на аэростатах.

Однако вскоре Михаил Александрович понял, насколько сильно он ошибался. На полигон прибыли аэростатчики. Им показали те точки полгона, над которыми должны быть подняты их аппараты. Но сделать это так и не удалось: ветер в степи был сильным, и аэростаты разбросало.

После нескольких попыток поднять их Садовский убедился, что придется обойтись без «летающих козлов». Он отменил этот эксперимент.

Накануне испытаний на полигон прибыл специальный контролер от правительства. Он проверял, насколько точно выполнены все решения. Естественно, он вскоре обнаружил, что аэростатов нет.

Первухин и Ванников вызвали Садовского и потребовали от него объяснений. Он неосторожно заметил, что они сами говорили о том, что использовать аэростаты неразумно. И каково же было удивление Михаила Александровича, когда Первухин сказал:

– Мало ли глупостей мы тебе могли наговорить. Что мы в этом деле понимаем? А вот ты должен был бы знать, что план, утвержденный правительством, есть закон, который обсуждению не подлежит и должен быть выполнен!

Этот урок Садовский усвоил на всю жизнь. И часто потом рассказывал своим сотрудникам, когда те приходили к нему с фантастическими проектами.

Ну, а аэростаты с козлами и овцами все-таки были подняты в воздух незадолго до взрыва. Правда, их сразу же сорвало сильным ветром, и пользы от них никакой не было.

«Научные восторги» Курчатова

Нет ни одного участника Атомного проекта, которому довелось работать с И. В. Курчатовым, который бы не говорил о нем в превосходной степени! Не остался в стороне, конечно же, и Садовский.

Он внимательно наблюдал за тем, как вел себя на полигоне Игорь Васильевич. Тот очень быстро освоился, и начались «научные восторги». Так называл сам Курчатов своеобразные научные семинары, которые он проводил постоянно в ходе работ. Обсуждались самые разные проблемы, связанные с испытаниями оружия.

Одно из происшествий убедило всех, насколько строг и требователен Игорь Васильевич.

Началась проверка оборудования и аппаратуры. Было решено провести испытания автоматики подрыва изделия и автоматики опытного поля.

Через несколько минут должна поступить команда, и вдруг, неожиданно для всех, поле само заработало – пошли неуправляемые команды, аппаратура начала включаться хаотично.

Даже бесконечно выдержанный Ю. Б. Харитон закричал: «Кабак!»

Катастрофа…

Курчатов был спокоен. Он выслушал доклады специалистов. Выяснилось, что где-то произошло заземление в автоматике поля.

Где именно? Ответить никто не мог: под землю было уложено несколько сотен километров кабеля.

Курчатов распорядился: все кабельные линии вскрыть и проверить самым тщательным образом.

Начались «раскопки» – так окрестили эту работу испытатели.

Вскоре причина аварии была установлена: изоляция одного из кабелей была пробита гвоздями.

Из воспоминаний М. А. Садовского: «О результатах проверки кабелей я все время докладывал И. В. Курчатову и предлагал не раз повторить генеральную репетицию. Однако „Борода“ хитро поглядывал на меня, советовал еще и еще раз проверить те или иные участки сети. Наши автоматчики, и институтские, и военные, замучались и ругали меня: сколько же можно издеваться? А я, в свою очередь, жал на Игоря Васильевича, но он по-прежнему советовал еще раз проверить и не торопиться. И вдруг неожиданно позвал меня к себе и с улыбочкой, поглядев на мою недовольную физиономию:

– Ну, теперь у нас все в порядке, готовь репетицию.

Меня зло взяло, и я спросил:

– Это у кого же, у нас или у вас?

На это последовал ответ, что дело общее и такие уточнения не требуются.

Повторная репетиция прошло как по маслу».

Курчатов не мог сказать Садовскому, что все еще не хватало плутония для первого заряда, а потому следует ждать…

Сколько именно? Сам Игорь Васильевич не знал точно…

Встреча на месте взрыва

Садовский не присутствовал ни при вывозе изделия, ни при сборке его, ни при подъеме его на башню. Он даже не видел первую бомбу, как и все остальные ученые и специалисты, которым не положено было ее видеть. Любопытство в Атомном проекте не только не поощрялось, но и пресекалось моментально. Сотрудники Берии умели это делать быстро и эффективно.

А потому все воспоминания о дне «Д» связаны у Михаила Александровича только с самим взрывом.

Из воспоминаний М. А. Садовского: «Дежурный командует: „Надеть очки! Ложись!“ – и бросается сам на землю. Мы все сначала в очках, далее без них наблюдаем чудовищную вспышку, любуемся удивительной картиной бегущей ударной волны, отчетливо выделяющейся в воздухе в виде быстро расширяющейся призрачной полусферы, и, наконец, чувствуем ее толчок, который оказался наименее впечатляющим во всей картине взрыва…

Воспользовавшись ситуацией, я отправился на поле. Всякие контроли еще не начали свою деятельность, и я беспрепятственно добрался до центра поля, увидел блестящий стеклообразный слой сплавившегося грунта, сравнительно небольшую впадину на месте, где стояла башня с ядерным изделием, и что-то живое, не то скачущее, не то ползающее по этому стеклу. Приглядевшись, узнал в нем обгоревшего орла-беркута. Вспомнил о том, что и мне, наверное, не очень рекомендуется долго любоваться стеклянным грунтом. Едем обратно и вдруг видим еще одну машину с людьми, выезжающую из-за развалин. Оказалось, что сам Л. П. Берия со своими приближенными одним из первых, если не первым, сумел выбраться на место взрыва. Он крикнул мне, что я видел, и когда я сказал, что обгоревшего орла, то Берия и его команда долго хохотали, приговаривая: „Он видел орла!“»

В постановлении Совета министров СССР № 5070–1944сс/оп «О награждении и премировании за выдающиеся научные открытия и технические достижения по использованию атомной энергии» от 29 октября 1949 года есть пункт № 81. В нем сказано: «Садовского Михаила Александровича, кандидата физико-математических наук, научного руководителя опытного полигона, руководившего разработкой новейших приборов и методики измерений атомного взрыва, представить к присвоению звания Героя Социалистического Труда, премировать суммой 100 000 рублей, присвоить звание лауреата Сталинской премии первой степени». Кроме этого, дети Садовского имели право обучаться в любых учебных заведениях СССР, а ему самому и его жене, а также детям до совершеннолетия обеспечивался бесплатный проезд железнодорожным, водным и воздушным транспортом в пределах СССР.

Испытания первой атомной бомбы стали переломными в судьбе М. А. Садовского.

«Чтобы всем было страшно!»

Еще одна встреча с Берией запомнилась особо. Это было в канун испытания первой термоядерной бомбы. Оно должно было быть первым, а затем следовали еще несколько взрывов уже атомных изделий.

Серию этих испытаний обеспечивал научный руководитель Семипалатинского полигона М. А. Садовский.

Он присутствовал и на заседании в Кремле, которое проводил Л. П. Берия.

Весь 1952 год на опытном поле устанавливалась новая аппаратура, размещалась техника. Руководители испытаний подробно докладывали о том, как и на каком расстоянии от центра взрыва будут построены здания, где поставят танки, самолеты, артиллерию. Военные подробно рассказывали, какие предполагаются разрушения, что будет уничтожено полностью, а что частично… Берия вспылил, ему не понравилось, что что-то останется целым. Он чохом обругал всех, потребовал, чтобы на опытном поле ничего не осталось целым: «пусть всем станет страшно!»

Пожалуй, впервые Садовский и другие участники совещания ощутили страх перед этим человеком…

Перед испытанием на опытном поле появились дома, мосты, туннель метро, другие сооружения. Вокруг башни на разных расстояниях расставлена боевая техника. Всего более 2200 объектов. 500 кинокамер должны были зафиксировать все, что происходит вокруг.

Испытания прошли 12 августа 1953 года.

Заряд находился на башне. Ее высота – 33 метра.

Общий вес изделия составил 3250 килограммов.

Мощность взрыва – 450 килотонн.

Все сооружения, как того требовал Берия, были разрушены. Но он об этом не узнал, так как после смерти Сталина был арестован и вскоре расстрелян.

«Озадачивание» Курчатова

Обычно Игорь Васильевич не предупреждал, зачем именно он приглашает того или иного сотрудника. Так было и на этот раз. Садовский только что вернулся с Семипалатинского полигона, и тут же его позвал к себе Курчатов.

На этот раз «озадачивание» было необычным.

Курчатов сообщил, что Садовский включен в группу экспертов, которые выезжают в Женеву. Там начинались переговоры по контролю за ядерными испытаниями.

Игорь Васильевич пояснил, что дело необычайной важности и что в Женеву приедут крупнейшие специалисты, которые принимали участия в испытаниях оружия в США и Англии. Садовскому поручалось подобрать команду сотрудников из институтов Академии наук, которые должны достойно представлять СССР.

Поначалу Михаил Александрович попытался отказаться: мол, и жена у него тяжело заболела, и сын без присмотра. Но Курчатов был категоричен:

– Ты что, до сих пор не понял, что за ужас и безумие это ядерное оружие?! Да это твой долг!

Курчатов умел находить нужные аргументы и слова, Садовскому стало стыдно за свою попытку отказаться от поездки в Женеву.

Очень скоро он стал «главным переговорщиком» с американцами и англичанами.

Из воспоминаний М. А. Садовского: «В ходе дискуссий мы неожиданно для себя обнаружили, что уровень наших знаний свойств ядерных взрывов не ниже американского, а чем-то и превосходит его. Это можно объяснить. В распоряжении американцев, организующих полигонные наблюдения в Неваде, была вся промышленность – как собственная, так и мировая, изготовляющая любую аппаратуру для изучения и измерения физических процессов. В СССР вообще не было своих приборов – нам приходилось их придумывать, сконструировать десятки типов и сотни совершенно новых, специально созданных для полигонного изучения взрыва. И всего за два года… В общем, у нас были основания гордиться собой и радоваться успеху. Однажды, опоздав на заседание, американцы объяснили это тем, что полночи спорили: как это русские, куда более бедные и сравнительно недолго изучавшие взрывы, сумели столько узнать о них?

– До чего же вы додумались, если не секрет? – спросили мы.

Ответ был неожиданным:

– У вас нет бюрократизма!

Мы чуть не умерли от смеха…»

…Осенью 1994 года он позвал к себе домой несколько своих учеников и соратников. Разговор шел о будущем Института физики Земли, о новой тематике исследований, о развитии тех или иных лабораторий и направлений. И вдруг Михаил Александрович начал читать стихи:

 
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
 

Оказывается, он знал и любил Николая Гумилева, но эту свою «тайну» он раскрыл перед самой смертью. Хорошо, что успел. Его запомнили и таким…

«С топором на атом!»

В каждой шутке есть доля правды.

И в этой тоже…

Она родилась вскоре после того, как заработали первые «Иваны». Реакторы капризничали, часто возникали аварийные ситуации.

Вспоминает Вера Гордина, которая работала на «Маяке» с 1948 года:

«К сожалению, многих уже нет в живых. Из тех, кого называют „первопроходцами“. Нет и Долишнюка, который в свое время бегал „с топором на атом“. Он являлся неиссякаемым источником анекдотов. „С топором на атом“ – не просто слова. Однажды на одном из реакторов „завис“ канал, то есть его нельзя было разгрузить, как положено, вниз. Его пытались поднять „наверх“, в центральный зал, и разгрузить там. Но канал не шел ни туда, ни сюда, „завис“. Тогда и придумали „план“ освобождения канала. Каждый сотрудник брал кувалду, бежал к каналу, бил по нему и сразу же бежал назад, освобождая место следующему. У всех у них, кто бежал „с топором на атом“, с одной стороны головы выпали волосы. Правда, потом они выросли».

И тут случилась еще одна неприятность.

Вдруг завыли сирены. Да так, что их услышали не только на реакторе, но и в городе. Такое впечатление, будто случилась страшная авария.

А потом тишина…

Оказалось, лаборант уронил отвертку внутрь реактора. Он попытался достать ее, но мешал центральный регулирующий стержень. И тогда лаборант решил его вытянуть. На всем объекте заревели сирены! Лаборант, правда, не растерялся – тут же вернул стержень на место.

Сирены стихли. Паника возникнуть не успела…

Нестандартные (точнее – непредвиденные) ситуации случались часто. Причем некоторые из них казались… мистическими.

М. Громова – ветеран радиохимического производства – рассказывает о таком случае:

«В ночную смену спускаюсь вниз по лестнице мимо третьего отделения в довольно хорошо освещенный, широкий и длинный коридор и вдруг чувствую какой-то страх. Пройдя по пустому коридору метров пять, ощутила, что страх вроде бы прошел. Я постояла немного в недоумении: странно, ведь я никогда ничего не боялась! Этот коридор многие из нас проходили, когда шли на смену во второе, третье отделения и в диспетчерскую. Я решила вернуться и еще раз пройти до лестницы. Не доходя до поворота к лестнице одного-двух метров, меня снова охватил еще более сильный страх. Отошла назад – отпустило. Тогда я подошла к телефону и попросила дежурного дозиметриста срочно спуститься с прибором ко мне. По сигналу на телефонном пульте он знал, где я нахожусь. Он спустился с противоположной стороны, настроил прибор, и мы вместе пошли к той стене, где в нише проходили технологические трубы с вентилями. Вскоре прибор начал реагировать на излучение. Около стены, в которой с обратной стороны была ниша, прибор зашкалил. Стало ясно, что случилось – „активная жидкость вышла из берегов!“ Когда мы отошли на безопасное расстояние, дозиметрист спросил, как я узнала, что здесь высокая активность. Я в шутку ответила, что измерила своим организмом… Я дала задание слесарям доставить листы свинца. Объяснила им, что надо прикрыть часть стены, чтобы другая смена и дневной персонал могли пройти на рабочие места, не получив облучения. Ну а саму аварию можно было устранить только с помощью тяжелой техники. И тут раздается звонок из Москвы от Славского, которому уже успели доложить о ЧП. Трубку передали мне. Я не успела еще рта раскрыть, как услышала красочную подборку крепких словечек. Тогда я просто отключила зуммер. Славский перезвонил, поинтересовался, с кем разговаривает. Я объяснила Ефиму Павловичу, что здесь производство, обслуживаемое интеллигентным персоналом, а не строительная оперативка. Славский усмехнулся и уже спокойно расспросил, что произошло и что предпринимаем. Днем авария была устранена».

Оба – и Громова, и Славский – вспомнили самое начало строительства комбината. Тогда на оперативках Славский не стеснялся в выражениях. Тогда некоторые женщины демонстративно покидали совещание. Ефим Павлович начал сдерживаться…

Впрочем, атмосфера тогда здесь была сугубо «мужская». Тем более что в гигантском котловане для первого реактора работали заключенные. Они по-разному относились к инженерам «с воли». Однажды старший из зеков предупредил Громову, что она может свободно ходить по стройке, мол, ее никто и пальцем не тронет, а вот ее напарницу «уже проиграли в карты»…

Подобные предупреждения на стройке не игнорировали, к ним прислушивались. Напарницу Громовой из котлована на всякий случай убрали.

После пуска первого реактора число заключенных немного сократилось, но они оставались здесь еще долгие годы – в строй вступали боевые реакторы один за другим: стране требовался плутоний. Много плутония, потому что началась гонка ядерных вооружений.