Текст книги "Долгая дорога к храму"

Егор отвернулся к двери, потер рукавом запотевшее стекло, пригляделся. За вагоном шла темная полоса ельника старой посадки. Кой-где ельник обрывался, и видно было что-то синеватое, оно высилось горбом и пропадало в сумерках. Это и было покатое поле, по которому взбиралась, наверно, теперь Елена с Анкой. Егор сглотнул горечь, вставшую в горле, и, сильно нажимая на стекло, стал тереть его уже ладонью. Поезд делал плавный поворот к мосту. Скоро вдалеке будет чернеть совсем нестрашная отсюда полоса оползня, без острых разломов пластов земли, без крошева деревьев, без свистящих на ветру корней… Егор прижался к стеклу бровями, прикрылся ладонями, чтобы не отсвечивало, не мешало глядеть. Но ничего уже не видно. Пусто. Синё. И Егору представилось, что Елена так еще и стоит на том месте, где он коснулся ее щеки в последний раз, и никак еще не может вдохуть в себя воздух и оглядеться: куда им теперь идти с Анкой. Словно за нее он потянул в себя воздух и держал его долго, пока мог терпеть ломоту в висках.

– Скажи хоть чего-нибудь, попросил он Сапунова.

– А чего я тебе скажу? – отозвался тот. – Вот едем. Три часа осталось и пять остановок. Подремлем пойдем, или опять прыгать будешь?

– Иди, дремли. Я отпрыгался.

Ярославль, 1968 г.

Записка

По привычке потрепав рыжую секретаршу за костлявое плечо, Герман вошел в кабинет и увидел на идеально прибранном письменном столе белый лист бумаги. «О, черти, уже что-то пишут… Кому я понадобился, на выходные глядя?». Он привычно переобулся в легкие кабинетные штиблеты, задвинув уличную обувь под стол, и в прекрасном, даже слегка игривом настроении опустился в мягкое рабочее кресло. «Ну, и чего тут?» – спросил он, небрежно подвинув к себе лист, где чернела всего одна строчка: «Ты еще жив, козел? Поторопись с завещанием. У тебя осталось полтора дня.» Пропустив слово «козел», Герман еще раз пробежал глазами строчку, потом негромко прочитал ее вслух и почувствовал, как из недр организма подступает к горлу противная икота. «Спо-кой-но, Бубен!» – сказал он себе, и, чтобы подавить икоту, с двух сторон нажал ногтями основание среднего пальца. Икота моментально улеглась. «Ну, вот… А теперь подумаем: кто у нас так шутит? Для начала узнаем…»

– Галочка! – сказал он, нажав кнопку селекторной связи, и повторил извечное: – Сквозь двойной дверной проем носик дивный свой просунь!

– Слушаю, Герман Петрович! – появилась она в кабинете. – Вы всё шутите…

– Возможно. А теперь – шутки в сторону. Мне тут записочку без подписи оставили… Кто до меня заходил в кабинет? – И он помахал перед собой злополучным листком.

– Кроме меня, никого. Да никто и не рыпался.

– Прекрасно. Да и шрифт вроде как от твоей машинки. Значит, это ты рассчитываешь на завещание? Не рано?

– От вас дождешься! – игриво отмахнулась секретарша. – Да я, сказать правду, и не проверялась еще.

– А, может, и не надо? Чего ждать от «козла»?

– Это кто это у нас козел? – подходя вплотную, спросила Галя и пальчиком стукнула Германа по носу.

– Да вот, записочка тут… – Одной рукой плотно, так, что почувствовал ее лобок, Герман прижал Галину к себе, а другой поднес к ее глазам листок бумаги.

– Ну, балуй! Дверь-то не заперта… Кто войдет сейчас, – сказала она вмиг сорвавшимся голосом и отстранилась от Германа. – Чего там написано?

– Читай, если не помнишь! – Герман скомкал листок и опустил его в ее открытое декольте.

– Эха, ты! – вырвалось у нее, едва пробежала глазами мятый текст. – Это, чего? Тебе записка такая? Сегодня положили? Это кому ты так насолил?

– Не тебе?

– Обалдел? Я чего, не знаю, такой ли ты еще живой?

– Ладно. Иди, – сказал он. – Мне подумать надо.

Галина резко повернулась на выход, но у тамбура остановилась и оглянулась, спрашивая взглядом: «А может, запереть дверь?»

– Иди, иди, – махнул он ей рукой. – В другой раз.

Он сел за стол, разгладил ребром ладони смятый лист послания анонима и склонился над ним, подперев руками виски. «Кто это может быть?.. Кто-то из наших?… Кто?»

Прошел уже месяц как Герман был назначен председателем комитета. Народ принял его назначение как должное, без ропота. Может, кто-то и сожалел о судьбе его предшественника – невысокого, худенького человека, смелостью и независимостью характера похожего на фокстерьера, но разговоров на эту тему Герман в коллективе не замечал, и всезнающая Галина ничего ему об этом не докладывала. Да, собственно, почему кто-то должен плохо к нему относиться? Практически со всеми лично он знаком только со дня представления на общем собрании, никому и ни в чем «насолить» не успел. Отношения чисто рабочие: читает тексты, слушает или просматривает передачи, высказывает замечания, что-то даже снимает с эфира… Но все это в порядке вещей в любой редакции. Единственный, с кем он давно знаком и находится, можно сказать, в конфликте, это редактор музыкального вещания Виктор Полушкин. Вот с ним он работал еще в газете, но в разных «весовых категориях» – тот литсотрудником, а Герман – заведующим отделом. Ну, правда, парнем тот был шустрым, творчески активным, с претензией на писательство, за что, не подавая вида, и недолюбливали его коллеги. А вот Герману приходилось давать в газете оценки литературным трудам Полушкина, и самолюбия его он не жалел.

«Ну, что? Вот и аноним?» – подумал Герман.

– Галь, а где у нас Полушкин? – спросил он секретаршу по селекторной связи.

– Здрасте! Сами же ему командировку подписывали в Кострому на семинар. Скоро неделя, как он там тусуется, – ответила Галина.

– Извини, забыл. Ко мне там никто не сидит у тебя? Я пока занят.

– Интересно, чем? – съязвила она.

«Распоясалась баба! Надо убирать, – подумал Герман. – Дурак. Верно говорят французы: «не шерше жену брата и сотрудницу аппарата». Теперь придется расхлебывать… Баба вздорная и, не дай, бог, если залетела… Так,… Полушкин, значит, отпадает, если только не написал записку раньше и не попросил кого-нибудь подкинуть ее именно теперь, когда его нет в комитете… Мог он такую подлянку подкинуть?… Не похоже. Он творил и не такие гадости, но никогда анонимно… Кто же тогда?… А, вот еще Кузя знает меня со студенческих лет… Знает, как я закладывал пацанов декану… Как меня метелили за это…. «Тёмную» устраивали, сволочи… Но Кузе-то я ничего плохого никогда не сделал… Или было?.. Да, писал докладную записку помощнику декана, что они всей комнатой слушают пластинки Битлов и фарцуют тряпками… Знаем мы теперь этих «помощников»!.. Ребят отчислили с факультета на заочное отделение. Но Кузю-то оставили! И когда пацаны выгнали меня спать в туалет, он первым принес одеяло… Прошло столько лет… Так, а как он попал в комитет? Он же преподавал в ВПШ. Выгнали? Надо как-то убрать и отсюда… И Полушкина тоже. И кто еще меня знает?.. Это правило номер один – убрать всех, кто тебя знал раньше. Расчистить поляну… Чтобы ни каких сорняков! Авторитет вырастает на чистой пашне…»

– Герман Петрович! – громко включился селектор. – К вам Виктор Плешко. Говорит, по срочному делу.

– Слушай, заткнись, а! – вырвалось у Германа, вздрогнувшего от неожиданно громкого голоса секретарши. – Я же сказал: занят! Нет меня и не будет сегодня. Вызови мне машину.

– Хорошо, хорошо! – сказала она и отвлеклась на другой звонок, забыв выключить связь с шефом. И Герман услышал ее голос дальше: – Господи, так бы и сказал, что полные штаны…

– А кто там у него? – донесся из селектора голос Плешко.

– Да один сидит. Параша там анонимная у него на столе откуда-то взялась. Пишут: «пиши завещание, послезавтра тебе конец».

– Шуточки! Милицию вызывали?

– Я – не. А он не знаю. Заперся же, видишь? Трухнул, наверно. Сидит там, подмывается что ли?

«Сучка! – проскрипел зубами Герман. – Сегодня же к такой матери…»

…Я к начальнику! – бросил Герман дежурному и повернул, было, на лестницу, но тут же уперся в перекрывший ему путь металлический штырь.

– Ко мне, гражданин! – окликнул его дежурный. – У нас так не ходят. Кто вы такой и по какому вопросу?

– Я – председатель областного теле-радио-комитета, и – по личному! – с вызовом от еожиданного препятствия ответил Герман.

– По личным вопросам начальник принимает по четвергам с шестнадцати часов. Поднимите глаза – здесь все написано, – сказал дежурный таким тоном, будто не расслышал, кого он так бесцеремонно остановил.

– Ну, доложи ему, капитан, если он здесь, кто к нему идет.

– А кто к нему идет? – переспросил дежурный.

– Я же представился. Слушать надо, капитан! – начал терять терпение Герман.

– Мне слушать мало. Документы ваши, гражданин!

Герман раздраженно протянул в окошко красную книжицу удостоверения.

– Таких корочек, гражданин, в пешеходном переходе на рубь штука дают. Мне паспорт нужен, – со скрытой издевкой, монотонно ответил дежурный. Не понравился ему этот посетитель, и он позволил себе слегка помурыжить его.

– Назови-ка мне твою фамилию, капитан, и изволь доложить начальнику о моем приходе.

– С удовольствием бы доложил, гражданин. Но начальника нет на месте, и когда будет, сказать не могу. Вызван в управление на совещание. Что еще хотите?

– Фамилию свою назови! – рявкнул Герман.

– А она прямо перед глазами у вас, гражданин. Читайте, если умеете.

– Ты мне ответишь за это, хам! – буркнул Герман и выскочил из милиции к машине.

– Куда? – спросил шофер.

– Да домой, куда же еще? – гаркнул он на шоферу так, словно тот сто лет должен был знать, куда сейчас везти шефа. От окрика водила втянул голову в плечи и резко вывернул «волгу» из переулка, едва не столкнувшись там с машиной, мчавшейся по прямой.

– Тихо ты, кретин!.. Что вы все сегодня такие!?

– Да мы и сегодня нормальные. Это вы чего-то… Не с той ноги, что ли?…

– Так… Сейчас ты договоришься у меня до заявления по собственному…

– Господи, да и пожалуйста! Напугал чем…

– Напугаю так, что вернешься к себе в колхоз навоз возить.

– Да все лучше будет…

– Останови! – скомандовал Герман и вышел из машины, едва она притормозила у тротуара.

…. – Ты чего это сегодня рано, забыл чего? – испуганно спросила Фаина, прикрывая собой проход из прихожей в комнаты.

– А что? Помешал? – И не переобуваясь, Герман протиснулся мимо супруги в гостиную и оттуда в неприбранную спальню.

– Эй! Следишь-то кругом зачем? Чего случилось-то? Я что, уборщица – за тобой подтирать? – взвилась она голосом.

– Извини. – Герман опустился в кресло. – День сегодня такой… Понедельник, одним словом…

– Да ты же почти не пил вчера… С чего он у тебя такой? По работе чего? – Она села напротив.

– Да так… Ерунда какая-то… – Он достал из нагрудного кармана изрядно помятый листок, положил перед женой. – Утром на столе лежал.

– И чего? – спросила она, прочитав записку. – Может, пошутил кто? – но руки и голос у нее дрогнули.

– Не знаю. Может и пошутил. А, может, и нет, – выпали у Германа слова. – Хорошо, если это кто-то свой. Он как-нибудь проявится. А если с улицы? Ты же знаешь, что сейчас творится… Рекламный отдел мог кому-то отказать, а виноват председатель… Сколько уже случаев было в Москве! Да и не только… Сучья стала страна.

– Позвони кому-то: пусть дадут охрану.

– В милиции даже слушать не стали. Капитанишко какой-то паршивый дальше своего вонючего окошка не пустил. Так я представился ему. А представляешь, как они с другими теперь разговаривают?

– А в прокуратуру если заявить?

– Там тоже сволочь на сволочи сидит…

– Что теперь делать? – Фаина покосилась на записку. – Я Нинке Завьяловой сейчас позвоню, пусть придет.

– Кто такая Нинка Завьялова и зачем она нужна?

– Нинка – нотариус. Тут же написано: «Написал завещание?» Нинка поможет. Ты, чего, не помнишь ее? – спросила Фаина.

– Так… И здесь меня уже хоронят, – проговорил Герман, глубже усаживаясь в кресле. – Ну, давайте-давайте. Сморчок твой недоношенный рад будет: место освободилось. Слушай, а это не он так озаботился?

– Ты – дурак? – вскинулась на него Фаина.

– Наверно – дурак, если до сих пор позволяю ему бывать в нашем доме. Когда он последний раз был? Вчера днем? А вечером, значит, записочку оставил?

– Ну, ты, Бубен, совсем уже! Нужен ты ему сто лет! А мне и подавно!.. Ой, я не так сказала. Он мне сто лет не нужен. Я что, дура – шило на мыло менять?

– Это точно. Это не часы на трусы менять. Всё! Пошли все вон! Я еду на дачу. Позвони в комитет, пусть приедет машина, – распорядился Герман и резко поднялся.

– Чего ты там не видел со вчерашнего дня? Давай я лучше Нинке позвоню. О сыне бы подумал… Про меня-то уж – ладно… Чего ему оставишь?..

– Тебя с твоим сусликом! Звони в комитет, я сказал.

– А суслик-то, как ты его называешь, тебе бы больше сейчас пригодился. Он как-никак в ФСБ теперь служит.

– Машину мне! Машину! – закричал Герман на жену. – Чтобы через пять минут!..

– И пошел ты тогда! – отмахнулась Фаина. – Сам вызывай.

Герман набрал номер телефона своей приемной:

– Этот олух возле тебя трется? – спросил он Галину, не называя ее по имени.

– Какой олух? Плешко, что ли?

– Какой Плешко? Шофер где? Пусть быстро летит ко мне.

– А он заявление написал и уехал обедать, – ответила секретарша.

– Какое еще заявление?

– По собственному. Сказал: «В гробу я видел такого шефа возить». И уехал.

– Да что вы все там?! – взорвался Герман. И тут же взял себя в руки. – Слушай, он сегодня не раньше тебя появился в приемной? Не мог он подкинуть записку?

– Да вы чего, Герман Петрович? Он от руки-то пишет, как кура лапой. А к машинке и не подходил никогда… А вы чем так допекли его сегодня? Красный давеча прилетел! И сразу – заявление…

– Много будешь знать, меньше будет премия, – оборвал ее Герман. – Меня сегодня нет. – И попробовал пошутить: – А буду ли завтра, один аноним знает!

– Э-э! Типун тебе – шутить так-то!.. Отдыхай. Уж как-нибудь прикрою. И не думай не про каких анонимов. Шутки это чьи-то дурацкие.

Герман прошел в спальню, не раздеваясь, повалился на кровать, уставился глазами в потолок. «Шутки это чьи-то дурацкие»… Знать бы чьи… И кто тут больше дурак – кто пишет такие записки или кто на них так реагирует?… Вообще-то любой бы на моем месте… А что бы он делал на моем месте? Стал бы искать автора? Или задумался бы: почему?… Автора я уже пробовал вычислять. Не повезло… Теперь – почему?… Кому могут писать такие записки? Тому, кого можно этим напугать? Значит, кто-то считает, что я трухну?… А я трухнул?… Любому было бы неприятно. И я, оказывается, не железный дровосек… Ну, и не Страшила – точно… Просто – такой хреновый день… Такой трухлявый пень!.. День – пень… Что дальше? Хрень? Или кремень? А, может, ремень?.. Ой, ремня не надо!.. Премия за самый короткий роман без названия… Всего одна строка: «Не надо. Я – сама.» И думай, что хочешь. Гениальней «Черного квадрата»!

– Герман, ты не спишь? – донеслось из гостиной. – Нина приехала. Ты сюда выйдешь или мы к тебе пройдем?

– Ты – наследница первой очереди, пиши сама, что хотела бы от меня получить, – ответил он, не поднимаясь с кровати.

– Герман Петрович, это не серьезно, – услышал он голос нотариуса. – Надеюсь, вы в силах выйти?

– В силах, в силах. Иди сюда, не дури! – заглянула в спальню жена. – Ну, ты бы еще в сапогах улегся!

Нарочито кряхтя, Герман поднялся с кровати, нарочно взъерошил перед зеркалом волосы, вышел в гостиную, тяжело сел к столу.

– Не дадут о душе спокойно подумать… Ладно, спрашивайте – отвечаю.

– Я немного в курсе ваших проблем, Герман Петрович. Фая вкратце рассказала, – деловито начала Нина. – Как вы сами думаете, чем могло быть предопределено такое послание? Вы кому-то крупно задолжали, перешли дорогу в карьере или дали кому-то серьезный повод для ревности? Короче, кому выгодно так шантажировать вас?

– Я, конечно, не ангел, где вы их теперь найдете? Но не должал, не переходил и не давал. Бог свидетель! – ответил Герман.

– Ну, бог свидетель всему. Оставим его в покое. Скажите, что и в чью пользу вы намерены завещать?

– Я? А что у меня есть, кроме совести и чести? Квартира, дачный домик на участке в шесть соток, служебная машина, рыжая секретарша и безусловный авторитет в определенных кругах! Что еще? Сын, жена и ее недоношенный любовник в чине майора ФСБ. Что еще может быть у российского интеллигента?

– Нина, он спятил сегодня, чушь несет всякую, – рассердилась Фаина. – Извини нас, пожалуйста.

– Хорошо. Вы тогда обсудите всё, и я вас жду у себя. Адрес, приемные дни и часы указаны в визитке. – Она сложила приготовленные бумаги в папку, легко встала из-за стола и пошла к выходу.

– Нина, а может, чего ни будь?… – каким-то несвойственным ей жалобным голосом спросила Фаина.

– Спасибо. В другой раз. – И вышла.

– Ну, Бубен, ты и балда у меня! Не стыдно? Я человека с работы сорвала ради тебя, а ты дурака валять? «Интеллигентный человек»!

– Ради меня или ради себя? Я себе что-то должен завещать? – спросил Герман, отправляясь обратно в спальню.

– Урод! – тихо сказала ему вслед Фаина. И громче: – Господи! Столько лет!.. За что? И верно, лучше бы пришибли чем…

Спал Герман беспокойно и среди ночи вскочил от ужаса, сдернув с жены одеяло.

– Ты чего это? – спросила Фаина, напуганная хриплым стоном мужа. – Болит чего или сон дурной? Куда ты не хочешь?

– Спи! Я сейчас. – Он глотнул воды из стакана, который всегда ставил на ночь на тумбочку у кровати, и упал головой на подушку. «Это что, каждую ночь теперь такая чушь будет сниться?» – подумал он и напряг память, чтобы вспомнить подробности только что пережитого видения.

А видел он мужа Галины Серегу. Тот орлом сидел на «очке» какого-то нескончаемо длинного грязного туалета и мял в руках клок газеты. «Ты чего это здесь?» – якобы спросил его Герман. – «Я «по большому» сижу. А ты как тут оказался? Тебя же нету уже…» – «Как это нету? И я «по большому» зашел. Можно мне рядом?» – «А тебя ведь инет! Мне Галка вчера сказала, я не поверил. А сегодня – читаю: правда.» – И Серега отдал Герману мятый клочок газеты. Герман расправил его и прочитал: «Областной комитет по телевидению и радиовещанию с прискорбием сообщает, что 15 мая сего года после непродолжительной медвежьей болезни скоропостижно скончался председатель комитета Герман Петрович Бубнов. Похороны уже состоялись.» – «Ты прав, – сказал Герман. – Только не написано, где состоялись похороны.» – «А вот здесь и состоялись!» – Серега вскочил с «очка» и стал толкать туда Германа вниз головой. – «Не хо-чу-у-у!» – закричал Герман благим матом и вырвался из рук Сереги, содрав с него какую-то попону.

Как он теперь видел, это было одеяло Фаины. «Надо же, как написали сволочи: «после непродолжительной медвежьей болезни…» Это значит, я обделался? А на самом деле?» – Герман сунул руку под одеяло, пощупал трусы: «Приснилось!» – вздохнул с облегчением и тут же вздрогнул: «А причем тут Серега? Это и есть «серьезный повод для ревности»?

Долгая дорога к храму

В канун светлого праздника Воскресения Христова, на рассвете Великого Четверга страстной седмицы в кованные двери храма Всех святых, в России просиявших, что в селе Всехсвятское, нетерпеливо постучали.

– Кого Бог дал или черти носят в такую рань? – проскрипел из-за двери сонный голос храмового сторожа.

– Мне бы отца Павла! – ответил голосу задрогший в дороге пришелец.

– Да где же я тебе его возьму? Ты бы, мил-человек, еще раньше пришел. А кто таков будешь-то? – спросил тот же голос.

– Я из Москвы. Писатель Сергей Бенделасов, если интересно…

– Вона что! Хорошо не из Киева или Орла! Много тут всяких бродит… Из Вятки тут как-то были, дак все образа старинные унесли, и взятки с них гладки… Ты бы, мил-человек, отошел по-хорошему, пока я мужиков не созвал…

– А Павел скоро будет? – настойчиво спросил Бенделасов. И зачем-то добавил: – Я исповедаться к нему приехал.

– И исповедников тут всяких перебывало… А батюшко, как ему станется, так и придет. Поди, соль великочетверовую ставит. Глянь вон на домишко справа, труба не чадит? Нет? Значит, почивает еще. Жди, коли приехал, – все так же скрипел голос из-за кованной двери.

– Да замерз я тут к черту! Когда он будет?! Что за порядки у вас? В храм божий дверь закрыта! – прокричал Бенделасов отчаянно. – Сдохнуть мне, что ли тут под дверью, пока поп ваш проснется!

За дверью что-то стукнуло, и приоткрылась одна узкая ее сворка, из которой высунулась неприбранная голова низенького старичка.

– Помирать-то зачем, коли не причастился пока? Заходи. Правда, тут тоже не больно жарко, хоть и топлено. От зимы еще храм никак не отойдет, – сообщал старичок, оглядывая пришельца цепкими глазками. – Заходи. За свечной лавкой ларчик есть. На вота шубенку мою, постели там на ларчик-то и погрейся, приляг. Батюшка-то пока все дела обрядит, да соберется, ты и отдохни с дороги…

Бенделасов глянул на обшарпанный прилавок свечной лавки, что ютилась в углу сразу за дверью, представил себе, что там за «ларчик», оценил взглядом овчинную рванину «шубенки», наверняка полную блох, и шагнул, было, из притвора в светлое помещение храма. Но встрепанный сторожишко как-то юрко оказался перед ним и загородил дорогу распахнутыми руками.

– Э-э! Вот уж нет! Зайдешь, когда позовут! – возвысил он голос. – Пока батюшко не пришел, там делать нечего.

– Господи! Да я хотел фрески посмотреть, иконостас… – пробормотал Бенделасов, отступая. – Кто же вас напугал-то так, что боитесь теперь любого?

– Да мало ли? Раньше и я тут не спал, думали Бог бережет, дверь одним колышком подпирали… А вятские раз пришли, да всё и вынесли… Не бога, не черта не убоялись. А спи я тут, и меня бы пришибли. От той поры и сторожу. Так что, скажи спасибо, что пустил, а дальше притвора пока не ходи.

– А когда обычно приходит отец Павел? Я имею ввиду – в котором часу? – спросил Бенделасов.

– Да как народ подтянется, так и он придет.

– А я, значит, ему не народ? Человека из Москвы ему мало? Из Лондона у него народ собирается или из Иерусалима? Кто для него народ? – начал выходить из себя Бенделасов и нашелся: – Ты вот чего, дед… Иди к нему и скажи, что его ждет командор Международного Ордена Святого Ковчега. Пусть бежит сюда…

– Господи Иисусе! Так бы и сказал! Я мигом тогда! – засуетился старичок, пряча ноги в старенькие валенки с галошами. – Щас я. Только уж и ты, командир, на воле подожди, а то мало ли што… – И, подхватив Бенделасова под спину, вывел его на улицу. – Щас я. Мигом! – и усеменил к дому, что тут же, за церковной оградой.

Содрогнувшись от утренней прохлады – в храме все-таки было теплее – Бенделасов плотнее запахнул плащ и огляделся. «Какое убожество!» – отметил он, оглядывая низкую ограду территории храма с побеленными видно совсем недавно воротами и калиткой, со стареньким домиком настоятеля и покосившимися в разные стороны крестами над могилами старого кладбища, выступающего в узком проеме между храмом и домиком священника. «И чего меня несло сюда? – подумал он. – Мало церквей в Москве? Из окна Новодевичий видно… Нет, надо нестись куда-то в глушь… Попы, что ли не везде одинаковые?… Нет, говорят этот прошлого Патриарха исповедовал… Почему бы ему не простить грехи и командору?… Хотя, надо ли представляться ему «командором»? Если глупый поп, всё равно не поймет, а, если как о нем рассказывал… Этот…, то для него любой – «раб Божий»… Да так-то и лучше. Приехал – «Грешен, батюшко!» – «Бог простит, сын мой!» И поворачивай домой… И это всё? Так легко? Какого же рожна я мучился столько? Столько скреб себе душу… Столько не спал ночей… Столько будил в себе совесть… И действительно ли будет легче от простого разговора с простым сельским попом?.. Правда, Этот рассказывал, что поп он совсем не простой и вообще не поп, а монах…»

Распахнулась дверь в крылечке домика настоятеля, и оттуда скорым шагом прошел к храму невысокий тонкий мужчина с большой седеющей бородой и густыми темными волосами, отпущенными до плеч. За ним, едва поспевая, семенил сторожишко. Ему надо было показать, что, мол, вот он, пришелец-то, на воле ждет, а не в храме без присмотра… Но отец Павел уже здоровался с гостем и открывал ему двери в храм.

– Заходи, добрый человек, – сказал он. Но едва Бенделасов двинулся, Павел остановил его: – Ежели крещёный, так осенил бы лоб-то – в храм идёшь… – И сам трижды перекрестился с поклоном.

Вошли. Павел оставил гостя в небольшом приделе слева, а сам скрылся за Златыми вратами алтаря с потемневшей и местами облупившейся позолотой, сказав по пути гостю, что скоро приготовится и выйдет. А Бенделасов стал оглядывать крохотное пространство придела, довольно закопченное, на фоне темных фресок которого как-то не очень уместно смотрелись свежеписанные иконы с образами святых, среди которых он узнал только Серафима Саровского, воздевшего руки к небу.

«Господи, куда меня занесло! – едва ли не в голос подумал Бенделасов. – Убожество какое… Кому и перед кем тут каяться? Этому мужику в черном? Да кто он такой и что он поймет?»

Бенделасов круто повернулся к выходу и в два шага оказался на улице, где занималось уже туманное, но обещающее стать светлым утро.

– Ты куды это, мил-человек? – донесся до него голос сторожа, выскочившего за ним из храма. – Батюшко щас будет готов к причастию…

– А пошли бы вы! – отмахнулся Бенделасов и быстро вышел за ограду.

– Ну и здря! Бог-то, погоди, накажет, – сказал на это сторож.

Бенделасов, не оборачиваясь, еще раз отмахнулся рукой и пошел по обочине грязной дороги к центру села, бормоча: «То же мне «дорога к храму», грязища одна!.. Неужели Патриарха сюда возлили в такую даль и глушь?.. Да врет Этот всё! А я лопухи развесил, рванул черт-те куда… Зря левака отпустил. Куда теперь двигать?» – Он остановился, чтобы вспомнить, с какой стороны въезжал в это еще дрыхнущее или вымершее уже, совершенно безлюдное село.

Где-то впереди послышалось тарахтение трактора, и Бенделасов ускорил шаг. Может, кто-то там скажет, в какую сторону двигать к станции. Он повернул к домам, куда вела разбитая сельская дорога, и увидел выезжающий из ворот трактор. «Сейчас ведь рванет куда-то, ищи его потом…»

– Эй, эй! – крикнул Бенделасов во всю силу недюжинного своего голоса, потом, для верности, свистнул.

Трактор остановился. Открылась дверца кабины, высунулся человек, огляделся, увидел машущего рукой Бенделасова, и круто развернул фыркнувший мотором колесник в его сторону.

– Чего надо? Здрасте! – высунулся из кабинки молоденький тракторист.

– До станции как здесь добраться? – спросил Бенделасов.

– Чего проще! Залезай, подкину. – И открыл дверцу с другой стороны кабины. – Сзади обходи, а то спереди он у меня иногда брыкается. Молодой еще, не объезженный…

Бенделасов перепрыгнул одну колею, из второй, поскользнувшись, черпнул ботинком грязи, чертыхнулся, потопал ногой на сухой стороне дороги и влез в довольно просторную кабину, увешанную какими-то фигурками и уклеенную полунагими девицами, выдранными из настенного календаря.

– Вам к какому поезду?

– Мне обратно в Москву надо.

– Ну, так вы чего-то рано собрались. В Москву только вечерний из Рыбинска идет.

– А проходящие какие-нибудь бывают?

– Бывают только пролётом. Не та станция у нас. Если только автобусом до Некоуза добраться. Там и на дневной можно попасть. А вас чего к нам занесло?

– Да так… – нехотя отозвался Бенделасов. – По делу. А дело не состоялось. И левака я отпустил…

– И что же за дело было у москвича в нашей глухопердени? – полюбопытствовал тракторист, ловко лавируя колесами трактора в лужах.

– Да так… Сугубо личное… Сказали поп у вас интересный служит. Даже патриарха, говорят, исповедовал. Вот я и приехал… Лопух! В Москве мне попов оказалось мало!

– Да уж! Отец Павел у нас всем попам – поп! А его чего, нет дома что ли?

– Сторож позвал какого-то черного старикана. Мне он не показался таким-то уж, я и ушел.

– Вот и зря! – И парень остановил трактор. – Он, значит, в храм, а вы – из храма? У нас никто так не делает…

– Это – у вас! А у нас делают, как хотят. Мне захотелось обратно, – сказал Бенделасов. – Чего стоим?

– Приехали. У нас от отца Павла даже трактор не убегает. Так что, если дальше, то вы уж пешком, – уткнувшись в руль, сказал парень.

– Ты сдурел? – спросил Бенделасов. – Поехали. Я же тебе заплачу!

– Я тоже могу заплатить, чтоб ты, дядя, валил из машины, – все так же глядя в руль, сказал тракторист.

Бенделасов поглядел на дорогу, убегающую размытыми колеями в дымку утреннего тумана, представил себя топающим по грязной обочине, и ему опять стало зябко до внутренней дрожи.

– Тысячу дам, поехали! – сказал он.

– У меня столько нет, а были бы, дал бы и две! – парень дотянулся до дверцы со стороны Бенделасова и открыл ее. – Вали, я сказал.

– Подожди. У вас тут секта, что ли какая, а поп этот пахан при ней, что ты рад за него человека в грязь выкинуть?

– У нас нормальное село. А отец Павел – человек, которого все уважают. Кто не уважает его, тот, значит, и на всех нас положил. Так что, валил бы ты, дядя, по-хорошему…

– Да!?. Не ожидал… Ну, ладно… А обратно у тебя трактор пойдет?

– Запросто.

– Ну, крути.

Кода Бенделасов вновь вошел в храм, сторожишко сунул ему в руки голик:

– Чай, не в конюшню идешь, почисти обутки-то. За паперть вон поди, там и скребок есть. А то дак и в луже бы помыл. А я пока бы сказал батюшке, что вернулся человек-то…

– Может, еще и разуться велишь? – пробурчал Бенделасов.

– Да ведь есть которы и разуваются… У меня вот тут опорки есть, их тогда насунь, если мыть штиблеты не охота. – Старик выгреб из-под лавки нечто вроде валяных галош и сунул их гостю под ноги.

– Оставь его, Василий! Не мечеть у нас. Была бы душа чиста у человека. – Раздался голос из глубины храма. – Пройди сюда, добрый человек. А ты, Василий, скамейку нам пока поставь в придел.

Обернувшись на голос, Бенделасов увидел того же мужчину в черном, только теперь из-за черного клобука на голове он казался выше ростом и улыбался так, будто встречал давнего и доброго знакомого. Лучезарность его улыбки слегка смутила Бенделасова. Ни по служебным делам, ни в телевизоре он никогда не видел так легко и радостно улыбающихся священнослужителей. Обычно они наставительно серьезны, будто и впрямь им ниспослана на хранение величайшая в мире Истина. Смутившись, Бенделасов, сам того не желая, наскоро переобулся в просторные опорки и, стараясь не шлепать ими, подошел к отцу Павлу. В мозгу пролетела много раз виденная в телевизоре картинка рукоцелования священника. Но там-то целуют сперва крест с распятием, потом руку, которую ему тычут для целования. А этот протягивает обе руки и без креста…

– Из далёка, слыхать к нам? – вопросом погасил Павел смущение гостя и повел его под руку от алтарных врат в придел, где Василий приготовил им лавку у стены с темной фреской бушующих вод.

«Это Потоп что ли у них изображен? – подумал Бенделасов, вглядываясь в барашки крутых волн, над которыми в темноте туч проглядывает чей-то суровый лик. – А где Ковчег с Ноем? Он же должен быть… Или ковчег столь же призрачен, как мой орден? Понятно, почему этот хмырь Ярославский меня сюда намыливал… и, видно попа своего научил встретить меня у фрески Потопа…»