Текст книги "Долгая дорога к храму"

– Из далёка, слыхать, пожаловал-то к нам? – повторил вопрос отец Павел. – Садись, рассказывай: кто, откуда и с какой нуждой?

– А разве сторож не сказал, кто я и зачем здесь?

– Чего-то говорил… Но уж сам-то не сочти за труд, а то Василий и напутает чего.

– Я велел ему передать, что к вам на исповедь приехал командор Международного ордена Святого Ковчега, – чуть повысив голос, сказал Бенделасов.

– Вон, что! А откуда и как звать-величать?

– Это что, так важно? Сергей. По отцу Остапович. Из Москвы. Паспорт нужен?

– В Москве у вас, может бы и нужен был. А у нас любому человеку рады. Раз Бог послал, значит к месту. Так чем служить-то можем?

– Говорят, грешен я, – пробурчал Бенделасов.

– Да ведь говорить-то всякое можно. А сам-то как думаешь? – спросил Павел.

Бенделасов вскинул глаза на сидящего рядом монаха. И верно, какой-то он не такой, каких доводилось видеть в Москве, улыбается, вопросы какие-то странные для всезнающих священников задает.

– Сам-то? Да вроде думал, что всё у меня нормально… Правда, практически не исповедался. В Москве в храмах часто бываю, Новодевичий монастырь из окна вижу, но как-то в голову не приходило. А вот один ваш знакомый говорит, что мне необходимо исповедаться и именно у вас. Вот я и приехал…

– Значит, по чужому слову, а не по Гласу Божьему? – и Павел теплыми ладонями тронул холодные руки Бенделасова. – Так не бывает. Раз приехал, значит, Бог послал. И давай-ко мы сперва причастимся по-хорошему, вкусим Тела и Крови Христовой, чтобы Спаситель открыл тебе душу для исповеди. Погоди, я сейчас… – И Павел ушел скорым шагом в алтарь, вернувшись оттуда с подносом в руках, на котором стояли бокал и рюмка с каким-то красным напитком и небольшая краюшка ржаного хлеба. – Так-то будет способнее. Не просвирка да капля кагора, а по завету Христа: вкусим Тела и Крови его…

– Если надо, я с удовольствием, – растерянно отозвался Бенделасов.

– Ну, и ладно. – Павел поставил поднос на лавку, преломил пополам хлеб, взял рюмку, кивком предложил гостю сделать то же самое.

Бенделасов отщипнул кусочек от своего хлеба, по привычке болтнул бокал и понюхал напиток и, заметив, что Павел уже выпил рюмку до дна, спросил:

– А всё надо выпить?

– Да ведь, как знаешь, – ответил Павел. – Моё дело предложить, твоё дело вкусить, сколько Бог даст. Знай только, что кровью Христовой считают не бормотуху, а истинный кагор.

Бенделасов в два глотка осушил бокал и, не жуя, проглотил кусочек хлеба.

– Спасибо, – сказал он и поставил бокал на поднос.

– Дай Бог здоровья! Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа! А теперь, как на духу, рассказывай, что привело ко мне. – Павел снова взял холодные руки Бенделасова в теплые ладони.

– Грешен, говорят… Сам я, правда, не очень понимаю в чём, и хотел бы разобраться…

– Бог даст, вместе и разберемся…

Почувствовав, как в груди начинает теплеть от кагора, Бенделасов выдохнул:

– Тогда все по порядку… – И задумался: «А надо ли выворачиваться наизнанку? Поймет ли сельский попишко, если и сам еще не разобрался в последних годах жизни? Вроде ведь ни в чём не было сомнений, пока Этот не упрекнул в отсутствии совести – чёрт его послал по мою душу!.

– Что тебя мучает-то? – участливо спросил Павел, слегка пожав руки гостя.

– С чего начать не знаю… Вырос я в хорошей семье, по отцу есть даже дворянские корни, правда, узнал о них не от отца, а когда уже сам начал ковыряться в своей родословной. Нашел, что один из предков наших служил в ополчении князя Пожарского, за что и был жалован землей и парой сотен крестьянских душ. Потом были в роду чиновники. А сам я сначала пошел в инженеры, вернее учился на инженера-энергетика, но как-то очень быстро меня занесло в журналистику, и очень неплохо там получалось. Отыскивал необычных людей, первооткрывателей в своем деле, писал о них. Хорошо зарабатывал. Мне казалось, что хорошо в сравнении с коллегами. А когда однажды сравнил свои доходы с доходами одного из своих героев, оказалось, что я – голодная крыса в его мясной лавке. Когда поведал ему об этом, он позвал меня к себе в артель горнорабочим. Попробовал. За первую же неделю получил больше, чем имел за полгода. Но тут же и понял, что выдохся: не по мне грести деньги лопатой из-под кирки – кость тонка. И меня, конечно, выперли бы из бригады как нахлебника, но хозяин артели предложил другую работу. Время тогда было такое, что заниматься можно тем, что придумаешь. И хозяин тогда придумал любопытное дельце. Имя его после моего очерка гремело на всю страну, ему доверяли не только такие же артельщики и кооператоры, правительство ставило его в пример другим. И он придумал учредить награду своим старателям. А поскольку заглаза его звали «орлом», вот он и назвал ее «Орденом Орла». Меня из горнорабочих перевел заведовать канцелярией ордена. Зарплату дал больше, чем получал я в журнале, и жить можно было не на приисках, а в Москве. Один мой приятель из художников нарисовал эскиз ордена. А в натуре заказали его ювелирам села Красное под Костромой. Здорово получилось – золото, эмаль. Государственные награды так не выглядят. По итогам года вручили «Орла» пятерым лучшим старателям. Я написал о ребятах в журнал. А там сделали вкладку к очерку с изображением ордена. И пошли нам звонки! В последние годы в стране появились новые награды, но вручали их по-прежнему: исключительно известным людям к юбилеям, ну и военным, конечно за особые заслуги. А работяги, предприниматели остались как-то в стороне. Мы тут со своим Орлом стали как бы первооткрывателями. Ну, вот люди и звонили, а нельзя, мол, распространить награду за пределы предприятия? И шеф сообразил: «Можно. Только ведь Орел нам денег стоит. Честь мы не продаем, а если вернете нам наши затраты на изготовление знака, – ради Бога!» Тщеславного народу оказалось много. Шефу и без того дел хватало, и он поручил сторонние наградные дела мне. Тут вот чёрт меня и попутал! Я стал накидывать немного сверх себестоимости ордена и не стал говорить об этом шефу. Деньги мне нужны были на организацию съезда дворян России, который я затеял, чтобы как-то объединить её лучших людей. А то шваль всякая, вроде новоявленных демократов, объединяется в партии, лезет к власти. А «соли» России будто и нет.

Провел Съезд. Народу оказалось не шибко много, но получилось все достойно. Сначала хотели собраться в доме бывшего Дворянского собрания на Моховой, но денег на это не хватило, сняли на два дня бывший дом графа Алексея Толстого. Там сейчас музей-квартира Горького. Смешно – бывший босяк в доме бывшего графа…

– Да только ли это смешно теперь в России-матушке? – согласился Павел.

– Не столько смешно, сколько горько. Я, дурак, шефа не пригласил на съезд, потому что не те у него корни. Он не так меня понял, спросил: откуда, мол, «дровишки» набрал на такое собрание? Пришлось сказать, что сэкономил, и как это у меня получилось. Он похвалил, но тут же и отставил от ордена. А, значит, и от денег, к которым я уже привык. Вернуться в журналистику? Жить опять от получки до получки? Писать книги? Да ведь теперь за них не тебе платят, а ты. А много ли потом продашь? И я решил создать свой Орден! Долго думал о его идее. Повторять историю с Орлом не хотелось – больно узкое у него назначение, да и в названии что-то не серьезное: «О, да ты у нас – Орел!» говорили о его кавалерах то ли завидуя, то ли издеваясь… В общем, не так это оказалось просто – придумать название и статус ордена. Но дает же Бог ищущему! Попалась мне в руки потрепанная рукопись фантастического романа какого-то неизвестного автора о Ноевом Ковчеге. И я решил: вот же всеобъемлющая цель ордена – спасение жизни на Земле! Не дворовый какой-нибудь орден, не отраслевой, а всепланетный, международный «Орден Святого Ковчега»! С широчайшей сферой применения: за спасение всего и вся, за благородные дела и цели, да за всё, что угодно! И ведь никто пока не додумался до учреждения такой награды – ни Церковь, ни правительства какой-либо из стран.

– Наградой Ною было, что Бог его благословил, – вставил отец Павел. – А ты у кого благословения просил на такое дело?

– А у кого я должен был просить? Если Бог дал мне волю и разум, значит, Он и вдохнул мне эту идею, – сообразил, что сказать Бенделасов.

– Разум-то Господом дан человекам, чтобы они различали Добро и Зло…

– Так Орден исключительно Добру и служит! Он вручается за исключительные заслуги перед человечеством: первооткрывателям, выдающимся деятелям искусства и культуры, известным меценатам и благотворителям…

– И что же тут кому не подошло? В чём грех-то? – спросил Павел.

– Да всем, всё подходило! Люди с трепетом принимали его… Но ведь орден денег стоит. Видели бы вы его! Красносельские мастера умеют делать не только брошки из скани, но и подлинные шедевры из чистого золота. Самым выдающимся людям я вручаю его бесплатно в торжественной обстановке в лучших залах Москвы, которые мне сдают тоже не за здорово живешь. Поэтому иногда и приходится объявлять цену такой награды. Поврете, желающих полно, да не каждому дается. Только уж когда случается исключительная нужда на дела Ордена. А их у нас масса! Забота об инвалидах, помощь интересным начинаниям, издание книг, экспедиции на Арарат… Понятно, что кавалеры Ордена хотят, чтобы о них знали – грех тщеславия присущ каждому, поэтому на церемонию вручения приходится приглашать журналистов… И это, конечно, беда. При нынешней вседозволенности каждый из них по-своему смотрит на награду. Есть, кто с добрым сердцем воспринимает событие, хватает и таких, которые из зависти в любом добром деле видят корысть. Знакомый ваш – не исключение. А я-то считал его приятелем и даже настолько своим человеком, что советовался о подборе кандидатов на кавалерство. И он называл мне какие-то фамилии… На одной мы даже сошлись. Но он не сумел с ним договориться. А еще на одном общем знакомым мы просто разошлись. Зная доходы человека, я посчитал его кандидатом на Орден. А друг ваш стал кричать, что я хочу посвятить в кавалеры святого Ордена клопа, неправедно сосущего свои доходы, и что он ославит меня, если я это сделаю. Начал ковыряться в моих списках кавалеров Ордена, нашел там кое-какие фамилии… В общем, разошлись мы. И довольно крепко. Я наорал на него, не выбирая слов. Кто бы терпел, если ему такое дело рушат!.. И начал ещё мораль мне читать, хмырь!..

– Нравоучительствовал, значит? – спросил Павел.

– Послал я его по-мужски! Велел на глаза не попадаться. А он только говорил: «Желчь попридержи, а то печень лопнет!» Ночью оставил на крыльце моей дачи записку с вашим адресом. Мол, лучшее, что я могу сделать для себя, это съездить к отцу Павлу для исповеди. Мол, он сможет понять тебя и помочь осознать, в чем заблудился в жизни. Я, если честно, плюнул на это, а через пару месяцев чувствую – и, верно, болит печенка. Как сглазил он меня… По врачам побегал – толку нет. Вспомнил про его записку, нашел ваш адрес, и вот я здесь. Говорю, видимо, и правда в чём-то грешен… Помолитесь за меня, отец Павел! – выдавил из себя Бенделасов. – Я заплачу, сколько надо…

– Помолюсь я, конечно. Как не помолиться? Только и ты помни, что корень всех зол есть сребролюбие, ибо сказано: «желающие обогащаться впадают во искушение и в сеть, во многия вредные похоти, которые и погружают людей в пагубу».

– Какое «сребролюбие»?! Я просто придумал свой «четыреста первый способ сравнительно честного отъема денег», брал себе только то, что заработал, и на штат Ордена! Не один же я возился с тем, что мы делали!.. А вы-то все, не берете что ли ничего? Святым Духом сыты? И за крещение, и за венчание, и за отпевание – только дай! Значит, вам можно, а нам, грешным, нельзя – «сребролюбие»! – разошелся Бенделасов, выдернув из теплых ладоней Павла свои руки.

– Ты вот чего, сын мой, – поднялся с лавки Павел. – Поезжай-ко в свои палестины и там подумай хорошо, как живешь. Осознай. А я буду молить Бога о прощении души раба Божьего Сергия… Поезжай с Богом! Да вот еще сольцы великочетверговой я отсыпал тебе маленько. Возьми. Хорошо помогает от всяких недуг. – И Павел ушел из придела вглубь храма.

Бенделасов вышел на улицу. Трактор, на котором он возвратился сюда час назад, тарахтел за белой оградой церкви. Тракторист копался в каком-то ящике на подножке. Увидел Бенделасова, улыбнулся, помахал рукой. Бенделасов подошел в надежде побыстрее добраться до станции.

– А чего-то злой какой, дядя? Лицо красное. Влетело от отца Павла?

– Не сошлись мы с ним. До станции подкинешь?

– Чего тебе отец Павел сказал?

– Да почти ничего. Вот соли какой-то чёрной дал кулёк и сказал: поезжай домой. Не поняли мы с ним друг друга… Вернее, он не понял меня, а я – его! Ты до станции меня бросишь?

– А ты, значит, меня тоже не понял? – весело спросил тракторист. – Ну, так на упрямых воду возят, а беспонятные ходят пешком.

– Слушай, брось, а… Я бы и верно пошел отсюда, но чего-то печёнку опять схватило… Дойду ли – не знаю.

– А ты черной сольцы пожуй, помогает.

– Чумные что ли вы все тут в этой вашей… как ты утром сказал?

– Глухопердени?

– Вот-вот! Каков поп, таков и приход.

– Дядя, ты бы топал, а? Все равно ведь не поеду…

И Бенделасов пошел прочь по мокрой обочине грязной дороги. В поле за селом в лицо ему дохнул влажный ветер. Потуже запахнув плащ, Бенделасов отвернул лицо от ветра, одним только глазом кося на дорогу.

«И к храму одна грязь, и от храма – тоже, – подумал он, прижимая рукой ноющую печень. – Чёрт, чего она ноет-то так? Утром так не было… Может, верно, пожевать этой дряни?» – Он отщипнул из кулька, данного Павлом, крохотный чёрный кусочек, положил на язык. К солёному вкусу во рту прибавился и разлился какой-то томительно-нежный запах. Ладаном что ли несёт?» – Хотел сплюнуть, но всё-таки проглотил слюну и ускорил шаг.

На мокрой площади маленькой станции стоял один-одинёшенек его утренний «левак». Бендесласов обрадовался:

– Слушай! Где у вас тут проходящие до Москвы можно поймать? – спросил он дремлющего за рулём «бомбилу».

– А чего ловить-то? Давай я отвезу. Пять «штук» и вся недолга.

– А не густо?

– Густо тому, у кого пусто. А ты, вроде, при башлях. Садись, договоримся.

«Да чёрт с ним! Там, вроде, еще один кандидат в кавалеры наклюнулся», – подумал Бенделасов и открыл дверцу машины.

Пос. «Раздолье»,

2012 г.

Шамиль
^{(заметки о друге)}

Он появился в коридоре философского факультета МГУ в солдатской форме, но приметен среди разношерстной толпы абитуриентов стал далеко не этим. При всей мешковатости гимнастёрки и галифе он выделялся ладностью широкоплечей фигуры, чистейшей голубизной глаз и белозубой улыбкой. И вот, представьте себе, стоит перед вами брюнет гвардейского роста, искрится глазами и улыбается во весь свой жемчужный ряд. Мужчины на него заглядывались – что уж говорить о женской части абитуры, жаждущей приобщиться к «науке наук». Когда Шамиль, в ожидании приглашения в аудиторию, широко вышагивал по коридору, часть эта раздвигалась, но так, чтобы нечаянно коснуться его плечиком и, повернувшись к нему, извиниться за неловкость, заодно обстреляв глазами. Он, озаряя улыбкой, извинял.

Экзамены закончены. Протискиваемся к «Доске объявлений». У меня – 19 баллов, зачислен. Шамиля при его 12 баллах в списке зачисленных нет.

– Ладно! – говорит он, теряя белозубую улыбку, и идёт в деканат. – Назовите мне татарских философов, – просит декана.

– Вот так, сразу? – теряется декан, штаны просидевший на современной западноевропейской философии. – А в чём, собственно, дело? Вы кто?

– Я – ефрейтор Советской Армии, татарин по национальности, досрочно демобилизованный для поступления на философский факультет. Не вижу себя в списках зачисленных, хотя кого ни спрошу, не могут назвать ни одного татарского философа…

– Сколько баллов у вас в итоге, уважаемый? – спрашивает декан, морщась от неожиданно свалившегося на его профессорские мозги разговора. «А в самом деле, кто у них там был из мыслителей? – думает декан. – Не назвать же Ульянова-Ленина на том основании, что учился в Казанском университете… И чего это я спрашиваю его о баллах, если сам не могу ответить на простой вопрос? Кто же там был, чёрт бы их побрал?» – Вы вот что… Я понимаю, армия не место для необходимого освежения знаний, и баллов у вас не хватает по объективной причине. Комиссия, конечно, должна была учесть обстоятельства… Но приказ о зачислении подписан, и я могу лишь… А знаете что!? – осеняет профессора. – Вот если бы вы принесли нам письмо из какой-нибудь авторитетной организации с просьбой внимательно… Ну и так далее… Мы бы могли пойти навстречу.

Взглянув в потрескавшийся потолок кабинета, почесав затылок, Шамиль выдаёт вопрос:

– Из ЦК письма хватит?

– Хватит, хватит! – машет руками профессор. – Жду! Только не задерживайтесь, пожалуйста!

Шамиль не сказал, а декан не спросил, о каком ЦК идёт речь. А ведь их – цэка этих – у нас в те годы, когда в армии служили три, а во флоте и все четыре года, было не одно и не два… И идёт Шамиль в ЦК ВЛКСМ к земляку из Зеленодольска. Когда-то они росли на одной улице, а теперь земляк – видный деятель боевого отряда советской молодёжи. Посидели, зеленодольских девах вспомнили, и Шамиль задаёт тот же вопрос, что и декану:

– Назови мне хотя бы одного татарского философа…

– Мусса Джалиль! А тебе чего? Вторым хочешь стать?

– Хочу. Но нужна рекомендация от авторитетной организации.

– Давай звякну Наилю в Казань, пусть пришлёт.

– Мне сегодня надо, – говорит Шамиль.

И земляк диктует стенографистке: «… При зачислении для обучения на первом курсе философского факультета МГУ (заочное отделение) Центральный Комитет ВЛКСМ просит внимательно рассмотреть с учётом предусмотренных льгот личное дело абитуриента…»

– Вот! – подаёт Шамиль через пару часов письмо декану.

Декан смотрит на фирменный конверт ЦК ВЛКСМ и протягивает Шамилю руку:

– Поздравляю вас с новым учебным годом!

Было это в 1962 году.

Шамиль и эспандер

Приезжая два раза в год на сессию, заочники становились подселенцами. Их расталкивали по комнатам общежитий независимо от того, уехали их хозяева на каникулы или нет. А ведь далеко не все студенты рвались по домам сразу после того, как захлопнут «зачётку» до следующей сессии. Кого-то держали в Москве «хвосты», кого-то не отпускали с работы… И заочникам ставили в их комнатах раскладушки. Понятно, неудобно ни хозяевам, ни подселенцам, потому что только аспиранты жили в комнатах по одному, а студенты – по двое. В комнате и так не разбежишься, а тут ещё – раскладушка… А потом, дело-то молодоё!.. И чтобы никто не мешал, студенты чаще всего знакомились комната с комнатой ну, и сами понимаете, как при этом разбирались пары на ночь… А тут – третий лишний!

И ещё неудобство: тебе к экзамену нужно готовиться, а к хозяину приятели пришли. И, думаете, они тебя понимают? Помолчат минутку после твоего выразительного взгляда, и снова пошли трепаться! В лучшем случае скажут: «Шёл бы ты в читалку!», а то и так: «Мы тебя звали сюда?» И – бу-бу-бу!

У Шамиля на этот случай был хороший такой эспандер на четыре тугих шнура. Загалдят ребята, он молча вытащит эспандер и подаст любому: «Ну-ка, сколько раз разведёшь руками?» Пацаны молодые, хватают показать силушку. А её, оказывается, всего на одну-две разтяжки. Шамиль отбирает эспандер, и с улыбочкой своей жемчужной – оп, оп, оп – и двадцать раз размахивает руки в стороны.

– Сосчитали? – спросит.

– Здорово!..

– Ну? И всё поняли?

– Извини, старина! – И на выход.

Это бывало, когда подселяли в высотку на Ленгорах. А однажды случилось, что нас отправили в пятиэтажки на Вернадского, где жили в основном первокурсники. Там комнаты у студентов просторнее, но и их по четверо в каждой. А что такое первокурсник МГУ? Это пацан в 16–17 лет, из благополучной семьи, белоручка, которому мама, извиняюсь, ширинку застёгивала едва ли не до десятого класса. И вот четверо таких недорослей живут в одной комнате. Ни один из них веник никогда в руке не держал, не то, что тряпку. Хотя курить уже умеют и портвешком побаловаться, опять же, не дураки. Представляете, во что может превратиться комната за полгода беспризорного проживания четверых безруких интеллектуалов? Нет, санитарные комиссии от совета общежития, конечно, ходят и в комнаты стучатся. Но что такое помолчать пяток минут, пока девчонки стоят за дверью?

В общем, по заляпанному всем, чем угодно полу бегают тараканы, под лоскутьями обоев копошатся клопы, на столе по четырём его сторонам стоят чемоданы, на которых между грязных тарелок лежат учебники. А всё пространство между чемоданами почти доверху наполнено окурками и огрызками. Как сказал бы одесский опер Гоцман, – «картина маслом!»

Вот в такую комнату на летнюю экзаменационную сессию и предложили подселиться бывшему помкомвзвода, а ныне замзавотделом Зеленодольского горкома ВЛКСМ, студенту второго курса заочного отделения философского факультета Шамилю.

Он остановился на пороге, оставив раскладушку и чемодан в коридоре, оглядел место будущего прибежища, спросил у стоящей среди комнаты бледной сперахеты:

– Один? А где остальные? Разъехались?

– На кухне они, – ответила сперахета баском.

– Зови. И прихвати там где-нибудь совок.

Пришли ещё трое. Двое – вполне первокурсники: рослые, со следами давленых прыщей на лицах. Третий – совсем пацан, вундеркинд, значит. Принесли и совок, с удовольствием подали его Шамилю, мол, дураков работа любит!

Шамиль зачерпнул между чемоданами полный совок окурков, высыпал их на ближнюю взбаламученную кровать, стал набирать второй.

– Э! Дядя! – заорали аборигены. – Нас ведь почти четверо! Себе яму копаешь в окурках?

Шамиль, не торопясь, сходил в коридор, достал эспандер, бросил студентам: потренируйтесь сначала. Те поймали эспандер, попробовали растянуть сначала по одному, потом по двое. Вундеркинда прямо бросило на бледного.

– А теперь считайте хором! – сказал Шамиль и стал разводить руки в стороны.

– Двадцать пять, – тихо подвёл итог один из них.

– Правильно. Теперь слушайте мою команду. Полы – вымыть, комнату вычистить, вызвать санинспекцию. К вечеру приду, проверю. – И ушёл, оставив чемодан и раскладушку в коридоре.

Когда вернулся, двое старших домывали пол, третий подклеивал над кроватью обои. Вундеркинд, сидя на чистом столе, сняв три шнура, пробовал растянуть эспандер.

В комнате при открытых окнах ещё попахивало дихлофосом.