Текст книги "Обманчивая тишина"

– Ты когда-нибудь слышал о такой странной хвори – она называется «болезнь третьего курса»? – спросил я Славина, когда он яркими красками описал свое первое путешествие по городу.

Славин, «проявив инициативу», весь день ходил по тем местам, где побывал в свой последний приезд в Нижнелиманск Отто Грюн. Он заглянул в парикмахерскую, в аптеку – в ту самую, бывшую Гольдштейна, а ныне номер 13, – в магазин ширпотреба, в кинотеатр, в «Торгсин», в книжную лавку, в ресторан «Интурист», а теперь признался мне, что каждый служащий, которого он видел в этих учреждениях, казался ему подозрительным, возможным партнером секретаря германского консульства, похожим на человека, из-за которого тот приезжал в Нижнелиманск.

Мы втроем сидели в нашем номере после первого дня работы – Славин, Кирилл и я. В распахнутое окно гурьбою валили ароматы вечернего города – цветов, бензина, пыли… Шаркали сандалии по гранитным плитам тротуаров. Тревожаще и независимо постукивали женские каблучки. Хрипло позванивал старый, еще бельгийский трамвай. Снизу, из интуристовского ресторана, плыла мелодия танго.

– Не слышал о такой болезни? – переспросил я Славина. – Кому другому, а тебе непростительно, хотя ты до третьего курса и не дотянул. Ведь твой отец – доктор. Неужто он никогда не рассказывал? Словом, она заключается в том, что медики-третьекурсники обнаруживают у себя все болезни, которые изучают. Последовательно. Одну за другой. Страшная штука!

– Я все понял, – отреагировал Славин. – А как ее лечить, эту болезнь?

– Она проходит сама. Со временем. У тех, кто развивает самоконтроль, она проходит быстрее. В твоем случае все чрезвычайно просто.

– То есть?

– Я даже не стану говорить о главном: чекист не имеет права на всеобщую подозрительность. Но скажу о сугубо практической вещи. Ведь ты видел далеко не всех людей, с которыми мог контактировать Грюн. Ты познакомился с провизором, с продавцами, с кассиршей кино, с парикмахером, с метрдотелем и официантами. А может, Грюну нужен был не кто-либо из них и даже не кто-либо из их сослуживцев, дежуривших месяц назад, а случайный посетитель. Покупатель. Клиент. Зритель. Наконец, просто прохожий на улице. Понимаешь? Вот и получается, что ты путешествовал не «по людям», а «по местам». Увы! – это совсем не одно и то же!

– Значит, я зря пробегал сегодня? – расстроился Славин.

– Нет, не зря. Ты познакомился с несколькими местными жителями. Некоторые из них старожилы. Значит, ты уже приступил к выполнению своей задачи. Общайся побольше. Старайся ближе сойтись с людьми, от которых можно получить интересную информацию. Вот, кстати, ты говорил, что заведующий книжной лавкой… Как его фамилия? Гмырь?.. Что Гмырь звал тебя в гости. Воспользуйся приглашением. Книжники – почти всегда и краеведы, люди много знающие, с широким кругом знакомств. Поболтай вечерок. Не исключено, что узнаешь что-нибудь интересное.

– А что? Гмырь – мужик занятный. Я и сам решил обязательно к нему заглянуть.

Сообщение Ростовцева было малоутешительным. Он установил, что никаких документов предреволюционных времен – ни листика, ни строчки! – в архиве Нижнелиманского ГПУ не сохранилось. Очевидно, все дела царской контрразведки были в годы революции либо уничтожены, либо вывезены.

– Ну и что ж, что ничего нет! – Славин вскочил с кровати, сунув руки в карманы штанов и ссутулясь, прошелся по комнате. – Разрешите мне сказать, Алексей Алексеич? Значит, там было что-то важное. Иначе какой смысл было уничтожать или вывозить!

– Логично, – согласился я. – Но все-таки в наших руках этих бумаг нет.

– Нет, так будут, – упрямо сказал Кирилл.

– Слышите? – спросил Славин.

– Будем надеяться, – осторожно сказал я. – Словом, продолжаем.

Потом потянулись пустые дни. Никаких новостей. Ничего утешительного. Я отправил ковановский листок с расчетами к Захаряну на экспертизу и ждал заключения. Ксения Васильевна Воробьева не звонила. Кирилл продолжал безрезультатно рыться в архивной пыли.

Правда, Славин успешно вживался в роль молодого историка, расширяя круг знакомств. Он посетил Григория Андреевича Гмыря. Старый книжник встретил его с распростертыми объятиями. Жена Григория Андреевича весь вечер поила гостя крепким чаем с бесчисленными сортами варений. Старик оказался неистощимым рассказчиком. Он обладал поистине редкой памятью, был безумно рад свежему слушателю и излил на Славина многоводный поток воспоминаний, достоверных фактов, мудрых притч, замысловатых сюжетов, загадочных происшествий. Один вечер, понятно, не вместил всего этого богатства, и Славин зачастил к Гмырю, тот свел его со своими приятелями, такими же коренными нижнелиманцами и любителями поточить лясы. Старожилы были польщены тем, что наука обратила взоры к прошлому их города, к тому же на них безотказно, как я и предсказывал, подействовало обаяние молодого представителя этой науки.

Кто другой на месте Славина, возможно, беспомощно барахтался бы в бездне информации, а то и утонул бы в ней. Но Славину с его несколько рационалистическим складом ума эта опасность не грозила.

Его блокноты, один за другим, разбухали от записей. Среди них попадались и такие, ради которых Славин и предпринял свой историко-фольклорный подвиг. Это были рассказы о многочисленных мелких авариях на верфях «Лямаль» (так до революции назывался судостроительный завод) в годы мировой войны; о легендарном профессоре Лейбрандте, который долгое время жил в немецких колониях под Нижнелиманском и, как позже выяснилось, руководил «Германо-русским институтом», одной из кайзеровских разведывательных организаций; о двух-трех немцах – местных жителях, которые в 1918 году, к удивлению горожан, вышли навстречу войскам фельдмаршала Эйхгорна в мундирах германских офицеров; о таинственной гибели осенью 1916 года сверхдредноута «Императрица Мария», который, едва вступив в строй, взлетел на воздух…

Все это косвенно подтверждало мои предположения, но практически не подарило нам хоть сколько-нибудь ощутимой ниточки. Потому что ни об одном пойманном виновнике пожаров и аварий на верфях «Лямаль» нижнелиманские старожилы никаких сведений не имели, профессор Лейбрандт давным-давно отбыл на родину, не позаботившись оставить кому-нибудь свой домашний адрес, германские офицеры-разведчики сгинули вместе с оккупационной армией, а что касается «Императрицы Марии», то слухи слухами, но тайна гибели дредноута вместе с ним ушла на дно. Особая комиссия знаменитого кораблестроителя генерал-лейтенанта флота Крылова предположила возможность злого умысла, но причину взрыва все-таки не установила. Кроме того, «Императрица» погибла не в Нижнелиманске, где ее построили, а на Севастопольском рейде, и даже если корабль стал жертвой чьей-то злой воли, то логичнее считать, что эта злая воля направлялась не из Нижнелиманска, а с главной базы Черноморского флота.

В общем, мы оставались на мели. Но вопреки этому я заметил, что после каждого вечера у Гмыря энтузиазм Славина поднимался словно на дрожжах. Славин подозрительно круто переменил отношение к своей миссии. И стал тщательно следить за своей внешностью. Его туфли горели на солнце. Камнем преткновения для него всегда было бритье, он даже обосновал теорию о том, что часто бриться вредно. Теперь он скоблил свою жесткую щетину ежедневно. Уж нет ли у славинского энтузиазма каких-нибудь «привходящих» причин, кроме деловых?

– Славин, – спросил я его как-то утром в ванной, растираясь мохнатым полотенцем, – а что, у Гмыря-то большая семья?

Не вынимая изо рта щетки, которой он усиленно тер зубы – по всем гигиеническим правилам, – вверх-вниз, вверх-вниз, Славин скосил на меня глаза, потом сполоснул рот, набрав воды прямо из крана, и в тон мне ответил:

– Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то…

– Вместе с тобой? – перешел я со стихов на прозу.

Славин не очень весело засмеялся, но прямого ответа не дал. А я не стал уточнять. В конце концов пусть. Не беда. Даже напротив. Чем плохо, если к чувству долга добавляется долг чувства? Лишь бы сохранялась правильная пропорция. А за Славина в этом смысле я не боялся. У него было достаточно развито еще одно отличное чувство – юмора.

Между прочим, во всем, что касалось его личных дел, Славин был скрытным парнем. Я знал только, что дочь Григория Андреевича зовут Наташей. А о том, как развивался роман, я не имел понятия.

Однако шутки шутками, а приятного пока было мало. Прошла неделя, а мне, хочешь не хочешь, пришлось отправить докладную Лисюку. Запечатывая пакет, я живо представил себе лицо нашего начальника, всю гамму чувств, которая на нем отпечатается, когда Семен Афанасьевич станет читать мою – увы! – отнюдь не победную реляцию. Скверно!

Кроме докладной Лисюку, я отправил еще одно послание в Одессу – Петру Фадеевичу Нилину. Я просил его ставить меня в известность обо всем, что может иметь какое-либо – пусть самое отдаленное – отношение к Нижнелиманску. И прежде всего знакомить с информацией, касающейся германского консульства. Вопреки всему я не сомневался, что «нитка» существует и что, начинаясь в Нижнелиманске, она заканчивается у господина доктора Грюна. Просто мы покуда плохо ее ищем…

Машина мчалась по ночной дороге во весь опор. Притулившись в углу возле Гены, я тщетно боролся со сном. Сон одолевал, и только выбоины на пути, подбрасывавшие «газик», возвращали меня в явь. Впрочем, и во сне тянулась, не прерываясь, цепочка тревожных мыслей. «Что случилось? Какое чепе? Почему Нилин так экстренно вызвал меня в Одессу? Поднял среди ночи и приказал немедленно ехать… Ведь Нилин не Лисюк! Значит, что-нибудь серьезное… Что же? Что?..»

Гена круто тормознул, словно приклеил машину возле подъезда особняка на Маразлиевской. Было еще совсем темно. Выбравшись из кабины, я посмотрел вверх – окно в нилинском кабинете светилось. Вздрогнув от внезапно пронзившего меня утреннего холодка, толкнул парадную дверь и, показав козырнувшему часовому удостоверение, ступил на знакомую лестницу.

Петр Фадеич сидел за своим столом и, как всегда, спокойно отхлебывал из неизменного стакана в массивном серебряном подстаканнике крепчайший, почти черный чай. Этот стакан чаю в подстаканнике мы считали прямо-таки особой приметой заместителя начальника управления, Ни один сотрудник не мог бы похвастаться, что застал в кабинете Нилина, когда тот не пил чай.

– Налить? – после первого же «здравствуйте» спросил Нилин и дотронулся до висков. Посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков – в глазах его не было и намека на обычную нилинскую всепонимающую иронию. – Словом, Каротин, скверная история… Сегодня… то есть это уже вчера утром, мне домой внезапно, вне расписания, позвонил Богдан – вы знаете о нем…

* * *

…Когда Грюн скрылся в своей квартире, Илющенко надел фуражку, которую держал в руке, захлопнул дверку автомобиля, обойдя его спереди, сел на свое место, включил газ, развернувшись, медленно въехал во двор и завел машину в открытые ворота гаража.

Первые лучи солнца уже осветили уличный фасад германского генконсульства, а двор еще был погружен в сыроватую предутреннюю полумглу.

Илющенко поставил машину на ручной тормоз, вылез и открыл боковины капота. Заглянул внутрь. Несколько раз повернул ручку фильтра. Выпрямился. Взгляд его упал на укрепленное на радиаторе кольцо, перекрещенное трезубцем, – фирменный знак компании «Мерседес-Бенц». С досадой он тронул заскорузлым толстым пальцем щербинку на гладком никеле – откуда она взялась?

Потом Илющенко отошел от автомобиля, огляделся по сторонам. В гараже никого не было. Илющенко прошел в задний угол, где над столиком на стене висел телефонный аппарат. Снял трубку и, прикрывая микрофон рукой, не отводя взгляда от раскрытых ворот, назвал телефонистке номер…

Человек на том конце провода тотчас же ответил, словно ждал этого звонка.

– Богдан говорит, – как можно тише сказал Илющенко. – Мы только что вернулись… Не было никакой возможности позвонить, он меня растолкал – я уж спал мертвецким сном. «Собирайся, – говорит, – сейчас в одно место съездим». И не отходил от меня. Так уж вышло. – Он замолчал. Ему показалось, будто рядом что-то хрустнуло. Прижав трубку наушником к груди, он вгляделся в темноватый угол… Нет, почудилось… Илющенко снова приложил трубку к уху. – Извините, тут мне почудилось… Нет, все нормально. Так я говорю, пришлось ехать, вас не предупредивши. В Нижнелиманск слетали. Нельзя мне больше здесь задерживаться. Расскажу все лично. Слушаюсь. Буду ровно в десять там, где обычно.

Он осторожно опустил трубку на рычаг. Несколько секунд постоял на месте. Потом, обойдя гараж кругом, вернулся к машине. Вытащил из гнезда щуп, обтер его ветошью, сунул обратно и, снова вытянув, посмотрел, сколько в картере масла: норма. Вставил на место. Закрыл капот. И снова посмотрел на никелированное кольцо, перекрещенное трезубцем, – фирменный знак «Мерседес-Бенц».

Трещинка на никеле… Это было последнее, что он увидел.

– Богдан не пришел на условленное место в десять часов, – продолжал Нилин. – Это было странно – он скрупулезно точный человек. Не пришел в десять пятнадцать, в десять тридцать. Не было его и в одиннадцать. Когда я понял, что он не появится, то вернулся в управление. Словом, – перебил он себя, – что там долго рассказывать! Механик консульского гаража, придя на службу, обнаружил Илющенко возле машины. Он был мертв.

Нет, я не вздрогнул. И холодок не пробежал по моей спине. С первых же слов Петра Фаддеича я почувствовал, каким будет финал… И – судите меня как знаете – первой реакцией была не жалость к погибшему. Первой реакцией была жесточайшая, отчаянная, жгучая досада: Грюн был в Нижнелиманске! Богдан никогда не расскажет нам, ради кого тот совершил этот ночной блиц-прыжок!..

Я не сдержался. Я с силой стукнул себя кулаком по колену. Я произнес несколько очень крепких слов.

– Вы не виноваты, Каротин. Вашего упущения тут не было. При таких обстоятельствах вы не могли засечь Грюна в Нижнелиманске.

– Спасибо, Петр Фаддеич, – отозвался я. – Но я не о себе. Подумать только: сегодня все могло быть в наших руках!

Нилин молча развел руками. Потом сказал:

– Во всяком случае, эта история бросает весомую гирю на вашу чашу весов. Что и говорить, жаль Богдана. Но пусть каждый сделает из этого вывод. Таков наш долг.

У меня не было сомнений, кого он имел в виду. Только тут я сообразил, что Нилин ни словом не обмолвился еще кое о чем.

– Но, постойте, Петр Фаддеич, а убийца? Его нашли?

– А кто вам сказал, что Богдана убили?

– То есть как? Вы хотите сказать, что он… сам?..

– Нет.

– Ничего не понимаю, Петр Фаддеич.

– Я тоже. И, к сожалению, не только я. Патологоанатом не смог обнаружить причину смерти. Устроили целый консилиум. Безрезультатно. В протоколе вскрытия так и записано: смерть от неизвестной причины.

– Невероятно!

– Это сказано слишком сильно. Но, безусловно, редчайший случай.

– Впервые слышу.

– А я во второй раз. Но ведь я чуточку постарше вас. Вы слышали такое имя – Михаил Михайлович Филиппов? Нет? Это был интереснейший человек. Крупный ученый – физик, химик, общественный деятель. Он работал над серьезнейшим военным изобретением – над передачей взрывной волны на колоссальные расстояния. Он считал, что его изобретение сделает войны невозможными. Провел двенадцать успешных опытов. Перед заключительным, тринадцатым, он при загадочных обстоятельствах был найден мертвым в своей лаборатории в Петербурге. Охранка вывезла из его лаборатории все материалы. Они исчезли. Вот тогда врач тоже записал в протоколе: смерть от неизвестной причины. Между прочим, это было ровно тридцать лет назад. Веселенькое совпадение, не так ли?

Я вынул платок и отер испарину со лба. Потом одним глотком допил совершенно остывший чай.

В тот же вечер я вернулся в Нижнелиманск.

* * *

Ребята в полном молчании выслушали мой рассказ. Даже у Славина желваки на скулах ходили. А в глазах Кирилла мерцали острые огоньки: вот, значит, как оно может обернуться…

Когда я кончил, Славин мрачно процедил:

– Mors ex cause ignota. – И пояснил: – Смерть от неизвестной причины. Латынь. Единственное, что у меня осталось в памяти от первого курса…

Не успел я прийти в себя от ночного вояжа Грюна и от смерти никогда не виданного мною Богдана, как появилась свежая новость: экспертиза сказала свое слово о бумажке Кованова. Я снова взволновался: а вдруг!..

Захарян вытащил из стола несколько листков.

– Получай, пожалуйста. Все, понимаешь, в порядке. Кованов, понимаешь, и вправду изобретатель. Замечательный парень! Пять патентов имеет. Но, понимаешь, какая беда: все такие машины выдумывает, какие строить еще рано. Слишком – как это сказать? – вперед смотрит. Очень огорчается. Упрямый человек, такой, понимаешь, упрямый. А что ему делать, если идеи сами в голову лезут? А?..

И тут Нилин прислал мне сообщение: Москве стало известно, что к японцам каким-то путем поступают секретные сведения с Нижнелиманского судостроительного завода.

Японцы?!. Занятно… Мы нащупываем немцев, а тут проклевываются японцы… Ну, то, что они интересуются Нижнелиманским заводом, – естественно. Лодки-малютки идут главным образом на вооружение нашего Тихоокеанского флота. Но немцы и японцы… Стоп… стоп… Дружба Грюна с Митани… Тут было о чем подумать.

Но надо было не только думать! Надо было действовать. С завода просачиваются государственные тайны, а мы не знаем как. На завод, на завод! «Изнутри» самому посмотреть, посидеть в секретной части. Как это говорил какой-то мудрец? Один раз увидеть – все равно, что сто раз услышать.

…Ксения Васильевна снова провела меня к Майе.

– Товарищ Алексей Алексеевич хочет с тобой подежурить. Он сядет в сторонке, а ты работай, не обращай на него внимания.

Майя села за свой стол и сделала вид, что забыла о моем существовании. Однако я понимал – посади в моем кабинете незнакомое лицо и скажи мне: «Товарищ Каротин, работайте, как всегда, не обращайте внимания на этого товарища из Москвы», – я навряд ли оказался бы на высоте. Нормальному человеку противопоказано присутствие начальства. Вот притвориться – это бы я, пожалуй, еще смог. Но у меня ведь побольше опыта, чем у этой симпатичной девчушки. Впрочем, притворялась она очень старательно.

…Все реже посетители брали чертежи. Все чаще в окошко протягивалась рука с бумажной трубной: «Маечка, прими!» Конструкторское бюро, в том числе и чертежники, работало в одну смену. Смена подходила к концу, и самые расторопные успели уже выполнить задание.

…В окошко постучали уверенно, но вежливо. Густой, барственный баритон произнес:

– Получите, милая Майя Владимировна.

В окно солидно вплыла толстая и длинная скатка ватмана.

Когда Майя выполнила все формальности и владелец баритона, сказав: «Лучшие пожелания, Майя Владимировна», – удалился, я поинтересовался:

– Кто этот воспитанный товарищ?

– О, – в резковатом Майином голоске почтительность школьницы, – это же Вячеслав Игоревич Комский, ведущий конструктор! Разве вы его не знаете?! Ужасно талантливый!

– Даже ужасно?

– Ему главный конструктор всегда говорит: «Голубчик, сделайте одолжение, для вас распорядок дня не существует. – Майя шепелявила, копируя старческую манеру и глотая концы слов. – Ваше дело, голубчик, – думать. А думать не обязательно на службе».

– С чертежами у Комского все в порядке?

Майя сухо отвечает, не глядя на меня:

– Он очень аккуратный. Все правила выполняет в точности. Если хотите, посмотрите его чертежи. Вот! – Она начинает раскручивать уже свернутую было толстую трубу.

– Не надо, не надо, Майя! В чертежах я все равно ничего не смыслю. В гимназии не было черчения.

– А вы кончили гимназию?

– Выскочил из пятого класса.

– Отчего ж недоучились?

– Напротив, ушел доучиваться. В Красную армию.

– Сколько же вам было лет?

– Ну, знаете, пришлось чуточку прибавить.

В коридоре за стеной послышались громкие голоса, мужской и женский. Окошко распахнулось с такой силой, что дверка стукнулась о стенку. В отверстие пытались просунуться сразу две руки с чертежами. Они мешали друг другу, и тоненькая девичья ручка с ярко наманикюренными изящными пальчиками явно теснила сильную, но неуклюжую мужскую.

– Сенечка, ты успеешь, – смеясь, настаивал картавый голосок. – И потом я же первая!

– Ничего подобного, – мальчишеским баском возмущался Сенечка. – Ты меня оттолкнула, когда я уже открыл окошко. Я первый.

– Ну и что же? Все равно ты должен мне уступить. Я женщина. – Это было сказано с гордостью, словно о личной заслуге.

– А разве сегодня Восьмое марта?

– Остряк-самоучка! Вот не думала!

– Можно подумать, что ты вообще когда-нибудь думаешь.

– Да ты просто нахал.

– Лезешь без очереди, а нахал я! Женская логика.

– Пусти, я серьезно тебе говорю. У меня мать больна, мне нужно поскорее домой.

Тут Майя покосилась на меня и решила навести порядок:

– Ну, что за безобразие! Нашли место. Как маленькие. Давай сюда, Рая. Но это – в последний раз. Вечно тебе некогда, вечно ты стараешься схитрить. А теперь ты, Сеня. Ждите оба! – И сердито захлопнула окошко. – Как дети, право. – Ей было неловко за сослуживцев, – они ведь не подозревали, что в комнате посторонний.

Развернув на обширном, стоявшем перед шкафами-стеллажами столе оригиналы и копии, Майя просматривала их. С небольших чертежей – чаще всего это были отдельные детали – копии снимались с помощью копировальной бумаги. Занимались этим нетрудным делом молодые чертежники, такие, как Сеня и Рая.

Майя отложила листы в сторону и поставила штампы на допусках.

Весело перебраниваясь, молодые люди убежали. Хлопнула дверь, все стихло.

В окошечко опять постучали. Опять девушка-чертежница отдала Майе скатку. Опять Майя педантично проделала все, что полагается, и сказала: «Рита, возьми свой допуск». Потом она с какими-то чертежами подошла ко мне.

– Алексей Алексеич, Клавдия Васильевна передавала мне, что вы говорили насчет мелочей. Чтобы их не упускать. Я стараюсь не упускать. Посмотрите. Вот две работы. Одинаковые, да?

– Ну какие ж они одинаковые! Совсем непохожие детали.

– Да я не про это. Я про исполнение. Есть разница?

Покачав головой, я сказал, что никакой разницы не вижу.

Майя, довольная, засмеялась:

– А я вижу. Смотрите внимательней. Видите, здесь линии не такие четкие, как на другом чертеже. Почему, как вы думаете? – Она сделала паузу и, так как я молчал, сама ответила:

– Потому, что этот делала женщина, а тот – мужчина. Женская рука слабее. Обратили внимание?

Я сказал, что теперь, когда она так убедительно растолковала, обратил. А мне самому и в голову бы не пришло.

Майя и в самом деле была права. Фиолетовые линии, оставленные копиркой под нажимом остро отточенного карандаша, на одном из листов были тусклее, чем на другом.

– У вас острый глаз, Майя.

Майя сворачивала и прятала сданные чертежи, и, когда оказывалась ко мне лицом, я видел, как блестят ее глаза, – они были не так чтоб очень большие, но яркие, словно подсвеченные изнутри, чуть раскосые зеленоватые глаза.

…Давешний старик вахтер снова долго и дотошно изучал мой пропуск, прежде чем выпустить меня за ворота. Я подумал: вот ведь охрана, бдительность, целая система мер безопасности, а все-таки где-то светится незаметная щель… Где же?

Гена дремал в «газике». Разбудив его, я сказал, чтобы он ехал домой один. Хотелось пройтись пешком, подумать, тем более что жара стала спадать.

Но над чем, собственно, размышлять? Ничего нового сегодня на заводе я не почерпнул. Ничего не случилось. Ничто не зацепило. Не заставило насторожиться.

Так что же все-таки мешает мне – словно чей-то пристальный взгляд в затылок? Что-то неловкое и тревожное. Какое-то смутное, неуловимое беспокойство…

Почти машинально шагал я по улицам. От накалившихся за день камней тротуара поднимались струи тепла, колеблясь и искажая предметы, словно я смотрел на все сквозь слой воды, и от этого казалось, что воздух стал густым, плотным, упругим.

Войдя в гостиничный подъезд, я прислонился к прохладной стене и сказал себе: «Стоп! Стоп! Если важное, – само всплывет. Раньше или позже. А не всплывет – туда ему и дорога».