Текст книги "Обманчивая тишина"

Эрнест Иванович Штурм жил в маленьком одноквартирном домике с единственной дочерью Анной, долговязой, как и отец, бесцветной девицей. Он работал в педагогическом техникуме, где преподавал будущим учителям военное дело, а вечерами дважды в неделю занимался основами тактики с допризывниками в клубе Осоавиахима. Рано утром, аккуратно выбритый и подтянутый, Эрнест Иванович покидал свой домишко, садился в трамвай на ближайшей остановке и ехал в техникум. За пять минут до звонка с тощей планшеткой на ремешке через плечо он уже вышагивал на плацу в ожидании начала урока. Когда учащиеся выстраивались в длинную нестройную шеренгу, Штурм вытаскивал из своей планшетки затрепанную тетрадочку и устраивал перекличку.

Выяснилось, что Эрнест Иванович Штурм состоит на учете, как бывший белогвардейский офицер, поручик врангелевского немецкого Железного полка. В свое время он добровольно явился на регистрацию, чистосердечно раскаялся и заверил власти в искреннем желании загладить свою вину, принося посильную пользу новому строю. После проверки его направили на работу в учебные заведения города как специалиста по военному делу.

В свободное от занятий время его почти всегда можно было видеть в огороженном штакетником садике перед домом – Эрнест Иванович увлекался цветоводством. В стоптанных башмаках и носках, надетых поверх стареньких бриджей с кантами, в аккуратно повязанном фартуке, бывший офицер Железного полка заботливо ухаживал за георгинами, астрами и хризантемами на маленьких затейливой формы клумбочках. Но главной его страстью были тюльпаны. Он экспонировал их на всех городских выставках цветов – громадные, каких-то необыкновенных расцветок. Посетители ахали возле штурмовских стендов, а жюри неизменно присуждало ему первые премии, и польщенный Эрнест Иванович, скрывая за обычной хмуроватостью внутреннюю улыбку, уносил домой в потертом портфеле очередную «Библиотечку цветовода».

Военрук техникума много читал, особенно зимой, когда цветник его умирал с тем, чтобы возродиться в новом великолепии следующей весной. Библиотекарь Ирина Осиповна числила Штурма среди самых эрудированных абонентов и всегда старалась припасти для него какое-нибудь книжное «лакомство».

Иногда вечером Эрнест Иванович вместе с дочерью выходил из домика, тщательно запирал дверь, и они направлялись в городской сад, где часок-другой молча и чинно вышагивали по людным аллеям.

Анна Штурм работала делопроизводителем в канцелярии того же педагогического техникума, в котором ее отец преподавал военное дело.

В середине дня двадцать третьего июля позвонил Сергей Иванов и доложил, что ничего подозрительного не произошло. Накануне вечером Штурм с дочкой гулял в горсаду, но в контакт там ни с кем не вступал, никому ничего не передавал.

– Ну, ступай, Славин. Смени ребят.

…Славин назавтра вернулся поздно вечером.

Штурм упорно сидел дома, копался в саду.

Славин был обескуражен. В чем же дело? Мы с Кириллом тщательно проанализировали связи Риты и пришли к выводу, что наиболее вероятный контакт между нею и следующим звеном происходит в библиотеке. Наблюдения Славина установили, что самый подозрительный Ритин контакт в библиотеке – это контакт со Штурмом…

– Славин, ты своей старушкой поинтересовался?

– Поинтересовался. Вы правы. Она вполне безобидна.

– Вот видишь. Словом, если следующее звено не Штурм, значит, где-то мы допустили промах. Расскажи-ка мне еще раз о наблюдении за Штурмом. Подробно. Не упуская ни одной детали.

– Есть. От библиотеки Штурм шел быстро. Никуда не заходил. Ни с нем не разговаривал. Наискосок от дома проходной двор с палисадником. Старые деревья, скамейки, Я устроился так, что мне хорошо был виден и штурмовский подъезд и садик. В сад из дома выходит веранда. Через десять минут Штурм вышел в свой садик и стал возиться с цветами – в каких-то лаптях и фартуке. И в очках. Я его едва узнал. Двадцать минут спустя в дом с улицы вошла тощая, долговязая девица, тут же выскочила на веранду и кричит: «Папочка, ты уже дома?» – хотя, дура, отлично же видит, что ее папочка обцеловывает свои цветочки-незабудки. Папочка подтверждает, что да, мол, он уже дома. «Что ж ты в садике? – спрашивает дочка. – Обед уже на столе». Папа-Штурм отвечает, что у него еще нет аппетита, а Штурм-дочка возражает, что, дескать, все остынет, надо будет снова греть, а ей ведь сейчас идти к Лиле. И папа спохватывается, что к Лиле действительно надо идти, отряхивает ручки, снимает фартучек и следует за дочкой в дом.

– Кто такая Лиля, не знаешь?

– Откуда ж? Я же за дочкой не пошел.

– То есть? Она что, вышла из дому?

– Ну да. Чего вы так удивляетесь? Ей уж и к подружке сходить нельзя?

– А ты остался на месте? – Я со злостью ударил кулаком по колену. – Вот он, вот он, наш возможный просчет! Как же ты так оплошал?!

– Ну, Алексей Алексеич, посудите сами, как же мне было уйти, когда этот долговязый остался на месте!

Он был прав. А виноват я. Еще острее я ощутил, какую допустил грубую ошибку, отправив Славина на наблюдение одного. У парня, конечно ж, не было выбора. Он обязан был оставаться со Штурмом.

– Все так, старина. Ты действовал верно. И получился прокол. Ладно. Стенаниями и биением в грудь не поможешь. Будем исправлять дело.

– А вы думаете, что дочка переправила чертежи?

– Возможно.

– Постойте, постойте! У нее и вправду был с собой какой-то сверток в газете! Похоже, книги.

– Что ж ты молчишь? А вернулась она как? С пустыми руками?

– Нет. И обратно пришла со свертком. Но, может, с другим.

Теперь главное – не прозевать очередной встречи Риты со Штурмом. Если мы не ошибаемся, такое рандеву неизбежно. И уж во второй-то раз Славин проследит, куда ведет цепочка от Эрнеста Ивановича…

Итак, Славин сделался тенью Риты, а мне оставалось одно – ждать.

И тут я интуитивно почувствовал, что вопреки Эйнштейну время двинется быстрее, если буду двигаться я сам. И я стал ходить по городу. В каких только концах не побывал я за несколько дней!

Однажды меня занесло в тот угол городского сада, где располагались теннисные корты. И вдруг мне захотелось тряхнуть стариной – когда-то, еще гимназистом, я не так уж скверно играл в теннис.

Но где взять ракетку и мячи? Просить об одолжении незнакомых теннисистов вроде неловко. И тут я вспомнил, что Захарян как-то к слову сказал, что Денис Свидерский – тот самый бритоголовый сотрудник, который крутил на турнике «солнце», – играет в теннис. Вот у него я раздобуду ракетку!

Но едва я вышел из подъезда гостиницы, мне навстречу попался Кирилл.

– Алексей Алексеич, есть новости. Может, вернемся?

– Выкладывай.

– С инспектором Госстраха ничего интересного пока не произошло. На Большой Морской он никогда не жил. Похоже, сто лет на одном и том же месте сидит. До революции служил в южнорусском отделении страхового общества «Россия».

– Из-за этого ты меня вернул?

– Зато другой Верман, тот, который Георгий Карлович, служил в белой армии.

– Офицер?

– Штабс-капитан. Он вообще-то еще в царскую армию добровольцем пошел, как война началась. С юридического факультета Новороссийского университета.

– Вольноопределяющимся?

– Во-во! Вольноопределяющимся. Школу прапорщиков окончил. Ранен был два раза. Георгия заработал.

– Вот как!

– Да. Из лазарета выписался, в Одессу в отпуск вернулся, а тут как раз Гражданская началась. Его белые мобилизовали. Это все в его анкете есть. Повоевал он у белых недолго. Ранили его. А тут наши Одессу взяли. Лазарет беляки успели эвакуировать, а Верман не поехал. Сбежал к жене. Он как раз и женился, когда в лазарете лежал. Она его невестой еще до войны была.

– Значит, из-за жены остался?

– Наверно. После ранения он долго хромал. А может, и не хромал вовсе, а представлялся. Так больше и не пошел служить ни к белым, ни к красным. Очень, видать, ему не хотелось от жены опять под пули. Только уж после Гражданской в Красной армии с год послужил. В губвоенкомате. Даже раз эскадроном командовал против бандитов – банда какая-то к Одессе подходила. Ну, потом демобилизовался, университет окончил и в Нижнелиманск перебрался.

– Занятно, занятно. И Штурм – бывший офицер. Что-то у нас с тобой, старина, прямо-таки формируется офицерский корпус. Не тут ли зарыта собака? Но на Большой Морской он все-таки не жил, наш Георгий Карлович?

Кирилл поморщился.

– Вроде нет.

Похоже, на сей раз Кирилл быстро преодолел барьер идиосинкразии. По крайней мере Георгием Карловичем Верманом он уже заинтересовался всерьез.

– Ладно, Кирилл. Ты добрался до чего-то существенного. Это, брат, тебе не версия с влюбленным германским офицером и нижнелиманской пейзанкой с Большой Морской. Решаем так: юрисконсульт с сего числа – твой подопечный.

– Я буду его альтер эго, лат., – отвечал Кирилл. – Второе «я», – сам перевел он.

…А в теннис в тот вечер мне сыграть все-таки удалось. Моим партнером был высокий, седеющий мужчина с выправкой отставного военного. Он стремительно и легко двигался по корту; мячи, которые я посылал, казалось, неким магнитом притягивали его ракетку, а сам он бил так мощно, что моя реакция почти всегда запаздывала. Словом, играл он блестяще. Все три сета я лихо просадил.

– Кто это меня так? – спросил я одного из болельщиков, собирая свое имущество.

Тот посмотрел на меня с удивлением, даже с оттенком снисходительной жалости.

– Как, вы не знаете нашего чемпиона? Вы еще проиграли с приличным счетом. Это же Георгий Карлович Верман…

На следующий день к вечеру в наш номер ворвался возбужденный и торжествующий Славин.

– Есть, Алексей Алексеич! Засек!

– Все повторилось?

– В принципе. С некоторыми премилыми вариациями. И знаете, Алексей Алексеич, – мечтательно добавил Славин, – до чего ж все-таки хороша девчонка! Даже обидно…

Он был неисправим, наш неповторимый Славин…

Рита попросила Ирину Осиповну записать на нее какой-то роман Ролана Доржелеса, прочитанный военруком, а тот взял у Риты «Смерть героя» Ричарда Олдингтона. Какую все-таки скверную роль можно отвести отличной книге!

На этот раз Славин не упустил Анну Штурм, когда она вскоре после возвращения отца из библиотеки снова вышла из дому с пачкой книг под мышкой. Оставив возле домика Эрнеста Ивановича своего напарника – Сергея Иванова, Славин последовал за ней, и когда она свернула в подъезд трехэтажного дома, перед фасадом которого разрослись яблони с наливающимися плодами, тоже вошел в прохладу парадного. Анна остановилась на втором этаже и нажала пуговку звонка, а Славин поднялся выше и с площадки между этажами видел, как дверь отворила миловидная девушка в пестром халатике. «Здравствуй, Лилечка», – проговорила Анна Штурм, а та воскликнула: «Как хорошо, что ты пришла!» И обняла подругу, которая рядом с ней выглядела еще нескладнее. Дверь за ними захлопнулась.

А Сергей Иванов доложил, что Штурм никуда не отлучался. Похоже, что следующее звено цепочки было у нас в руках…

Кирилл неотступно ходил за Георгием Карловичем Верманом, прямо-таки наступая ему на пятки. Приказ знать каждый шаг «подопечного» он воспринял добросовестно и почти буквально. К концу дня Кирилл сбивался с ног, а привычный к маршам по городу юрисконсульт «Экспортхлеба» оставался свеж, как после утренней зарядки. Тренировка!

И среди множества встреч Георгия Карловича Кирилл выделил две. Обе – в одном и том же месте: в пивной неподалеку от Судостроительного завода и с одним и тем же субъектом. Это был немолодой мужчина в засаленной моряцкой фуражке, смахивавший на опустившегося матроса-пропойцу. Он разговаривал с юрисконсультом почтительно и даже заискивающе, словно от него зависел.

Кирилл навел справки. «Моряк» оказался модельщиком Судостроительного завода по имени Омельян Захарченко. Он и вправду имел репутацию горького пьяницы, но и непревзойденного мастера. С ним беспрестанно возились – и администрация и завком. Уговаривали, клеймили позором на черной доске, льстили и премировали, несколько раз увольняли за прогулы, а потом били ему челом. Потому что Омельян творил чудеса, непосильные никому на заводе, кроме него.

Сейчас Омельян, в очередной раз уволенный для острастки, только и делал, что целыми днями путешествовал по пивнушкам и забегаловкам. А между тем все на заводе знали, что вот-вот к нему отрядят делегацию, чтоб в несчетный раз «призвать на действительную», как именовал эту процедуру сам Захарченко.

Что за дела были у бравого юрисконсульта с этим бесхребетным типом? Человек, который променял свою рабочую совесть на бутылку водки, – такой человек способен на все – так считал Кирилл. Кириллу всегда была свойственна некоторая категоричность…

Попросив у Захаряна в помощь Гришу Лялько, Кирилл поручил ему приглядывать за Омельяном Захарченко, а сам продолжал действовать на главном направлении.

Однажды утром Кирилл установил, что Георгий Карлович Верман собрался в командировку в Одессу, и, взяв с собой Сергея Иванова, выехал за ним.

Прямо из порта Георгий Карлович отправился в одесский «Экспортхлеб», провел там весь рабочий день, оттуда поехал на вокзал, пообедал в железнодорожном ресторане и сел в поезд. Вся командировка заняла около полутора суток…

Между тем в Нижнелиманск приехала на гастроли известная опера. Афиши, перечислявшие спектакли и громкие имена и титулы артистов, повергли город в меломанский угар. Молодежь выстаивала ночи за билетами на галерку. Все городское «общество», даже те, кто путал Бизе с Дузе, а Римского-Корсакова с Бестужевым-Марлинским, считали вопросом престижа попасть в театр хотя бы раз. Естественно, что Георгий Карлович и его жена мобилизовали свои связи и получили билеты на все спектакли.

Так Кириллу, начисто лишенному слуха, пришлось принести себя в жертву делу. Он стоически вынес три оперных и одну балетную постановку. Увы, жертва оказалась бесплодной: юрисконсульт «Экспортхлеба» являлся в театр явно ради одного лишь эстетического наслаждения…

Зато Кириллу выпала неожиданная встреча.

Выйдя в антракте «Хованщины» покурить в фойе, он обнаружил не кого иного, как Славина. В последние дни приятели почти не виделись – каждый по горло занят был своими заботами. Однако в общих чертах Кирилл, понятно, представлял себе славинскую «тему» и решил, что где-нибудь неподалеку увидит и Риту Лазенко. А Славин явно кого-то разыскивал, прохаживаясь по фойе среди публики.

Ту же картину наблюдал Кирилл и во втором антракте. В третьем антракте Славин не попался ему на глаза.

Зато в четвертом он увидел Славина уже не в одиночестве – тот рассказывал что-то девушке в строгом черном платье. Девушка сидела молча, потупив глаза, но слушала весьма благосклонно. Это была не Рита. Кирилл встал неподалеку от них.

Девушка вытащила из сумочки пудреницу, открыла ее и посмотрелась в зеркальце.

– Разрешите взглянуть? – спросил Славин и взял из ее рук пудреницу. – О! – восхитился он. – Настоящая чеканка.

– А вы понимаете и в искусстве? – иронически спросила девушка.

– Слегка, – отвечал Славин. – У меня есть приятель художник. Потрясающий чеканщик! И безнадежный забулдыга. Однажды мы сидели с ним за бутылкой вина. Он как раз продал одну картинку в Третьяковку…

Собеседница посмотрела на Славина с явным интересом.

– Так он же чеканщик, ваш приятель.

Славин и глазом не моргнул.

– А в свободное время он балуется живописью.

– Как его фамилия? Случайно, не Репин?

– Вы плохо изучали историю искусств, Репин пил только кефир. Ну, так вот, сидим мы с приятелем, а он вдруг говорит после восьмой рюмки: разве это кирянье? Хилость. Жаль, не пришлось мне покирять, пардон, выпить в компании с одним заядлым морячком. Морячок уходил в дальнюю командировку и пропивал с друзьями подъемные. Он понимал толк в нашем деле, и друзья его были все свои парни, приличные художнички. Морячка звали Магеллан, а за столом у него сидели Рафаэль, Микеланджело и Бенвенуто Челлини. Вот тот, между прочим, был чеканщик…

«Провожая» после спектакля чету Верманов, Кирилл обогнал знакомую парочку: Славин, не торопясь, шествовал со своей новой приятельницей, слегка склонившись к ней и галантно поддерживая под локоток. Девушка уже не потупляла взор, она искоса посматривала на Славина снизу вверх, и даже в сумерках можно было разглядеть, что она улыбается. А Славин болтал как заведенный.

– Полагаю, теперь нам пора познакомиться, – донесся до Кирилла его самоуверенный голос. – Лучше поздно, чем никогда, как сказал одессит, опоздав на поезд. Меня зовут Леонид. А вас? Лиля? Тоже красиво. Знаете анекдот, как русский солдат ухаживал за польской паненкой?..

«Ну и ловкач!» – даже позавидовал Кирилл. Но тут же разозлился на себя: все-таки Славин поступал неправильно.

Инженер Иван Михайлович Шевцов бодро выскочил из трамвая и вбежал в вокзальный подъезд, толкнув массивную дверь. Его солидный портфель с ремнями и застежками сверкнул в живом луче солнца, пронизавшем зал ожидания. Широкими, не по росту шагами Шевцов пересек зал и вышел на перрон. Ударил станционный колокол. «Конечно, третий, – подумал Шевцов. – Прямо европеец, черт меня побери, – усмехнулся он, – прибываю в последнюю минуту».

Старик – проводник международного вагона, поглаживая запорожские седые усы, благодушно наблюдал, как Иван Михайлович, поставив свой портфель на асфальт, рылся по карманам в поисках билета. Едва инженер поднялся в тамбур, поезд мягко и почти незаметно тронулся.

В купе Шевцов был один. Да и вообще, насколько он мог заметить, международный вагон поезда Нижнелиманск – Харьков отнюдь не был переполнен. Иван Михайлович поставил портфель возле себя и, опершись на него, стал смотреть в окно. Поезд медленно тянулся, выбираясь из садов и мазанок городской окраины. А потом вклинился в грустную вечернюю степь.

Инженер, конечно, не мог видеть, как, вылетев из буфета, уже на ходу на подножку хвостового вагона вскочил запыхавшийся гражданин с небольшим чемоданчиком. Проводник, высунувший в дверь тамбура желтый флажок, укоризненно покачал головой, – что, мол, это ты, раззява, – и отодвинулся, чтобы впустить пассажира.

– А билет у вас имеется? – строго спросил он.

– Имеется, имеется, – суетливо и смущенно отвечал гражданин, вытирая мокрый лоб и вытаскивая картонный прямоугольник.

– Так у вас же в международный, – удивленно проговорил проводник, поднимая глаза на гражданина. Простоватый, одетый в скромный, неопределенного цвета костюмчик, тот никак не походил на пассажира международного вагона.

– Пожалуйте, – возвращая билет, сказал проводник. – Ваш четвертый отсюда будет, перед рестораном.

Иван Михайлович между тем, прислонившись к мягкой спинке дивана, развернул роман, взятый на дорогу. Он не успел еще вчитаться, как дверь отворилась и порог переступил новый пассажир.

– Здравствуйте. Извините, конечно, – вежливо произнес он.

«Вот тебе и одиночество», – недовольно поморщился Шевцов, но ответить постарался приветливо.

Попутчик поставил на диван чемоданчик, сбросил пиджак и повесил его на крючок.

– Уфф! – Вытащив платок, он вытер лоб и принялся обмахиваться. – Ужасно жарко! А тут еще спешка кошмарная. Это уж закон – перед командировкой обязательно времени не хватает. Поверите, без пяти шесть только закончил утверждение документов. Без этого ведь не поедешь. А надо еще вещи собрать, перекусить, переодеться, с женой проститься… Едва не опоздал.

«О, да ты к тому ж еще разговорчив, братец», – с досадой констатировал инженер и, сделав вид, что углубился в роман, не ответил на тираду соседа, которая прямо-таки взывала хоть о каком-нибудь сочувственном междометии.

Пассажир посидел несколько минут молча, с любопытством оглядываясь по сторонам и покачивая головой, – купе международного вагона ему определенно нравилось. Однако общительная натура его требовала свое.

– Я ведь в последнюю минуту в кассу-то забежал за билетами, – заговорил он, – раньше сдуру не взял, думал, успею. И пожалуйста – ни купейных, ни даже мягких, представьте, не осталось. Вот и пришлось в международном ехать…

Шевцов не был расположен к вагонной болтовне. Он настроился почитать, поразмышлять. А тут сосед с его фонтаном. И не остановишь!

Но сосед спохватился, надо отдать ему справедливость, сам.

– Извините, надоедаю.

Несколько минут он, шумно вздыхая, энергично обмахивался платком.

– Все-таки необычайно жарко, – снова не выдержал он. – Смотрите, девятый час, а все еще печет. Ну, ничего, теперь скоро уже будет полегче. Солнце-то уж больше месяца как на зиму повернуло.

Иван Михайлович, сдерживая раздражение, продолжал читать.

– Ах ты, опять я вам мешаю! – виновато воскликнул попутчик. – Вы книжечкой увлеклись, а я болтаю. Простите, ради бога.

Солнце зашло, и на степь, усталую от дневного пекла, на желтеющие спелые хлеба, на привольно разбросанные по ее простору села с обезглавленными церквушками по-южному быстро опускалась темнота.

В купе вспыхнул мягкий свет плафона.

– Может, нам повечерять? – снова оживился говорливый гражданин. – Окажите честь, составьте компанию – простите, не знаю вашего имени-отчества.

– Иван Михайлович, – вынужден был ответить инженер.

– Скажите, какое совпадение! – Сосед Шевцова обрадовался, словно получил выигрыш по лотерее Автодора. – И меня Иван, но только Афанасьевич. Выходит, мы с вами тезки, почти что, знаете ли, родственники.

Он засуетился, раскрыл свой чемоданчик и принялся вытаскивать пакетики и свертки. Застелив столик вышитой петушками салфеткой, тоже извлеченной из чемоданчика, он разложил какие-то пирожки, котлеты, помидоры и гостеприимно повторил:

– Присоединяйтесь, Иван Михайлович, сделайте одолжение.

– Благодарствуйте. Я не голоден.

– Как можно! – воскликнул Иван Афанасьевич. – Вы ж видите, сколько снеди мне жена в дорогу насовала. Словно не в Харьков, а на Северный полюс собрался. Прошу вас, угощайтесь. Сейчас к проводнику слетаю, насчет чаю. Ишь ты, даже в рифму угодил! – смущенно восхитился он собой.

– А вы позвоните, – посоветовал Шевцов.

Вошел, что-то дожевывая, усатый проводник.

– Чай-то у вас в международном положен или как? – бодро, с оттенком некоторого панибратства спросил Иван Афанасьевич.

– А як же, обязательно, – отвечал проводник.

– Тогда расстарайся-ка, диду, нам по паре стаканчиков.

Закусив и напившись чаю, Иван Афанасьевич сладко зевнул.

– Не пора ли теперь на боковую? – Он похлопал ладонью по дивану. – Жаль, постелили. Бухгалтерия-то ведь постель не оплачивает. Есть такая инструкция. Я б и на своей подушечке переспал. У меня, знаете ли, всегда с собой подушечка надувная. Все время ведь ездить приходится. Служба такая. Ну уж ладно. – Он тяжело вздохнул, встал и, наклонившись, помял казенную подушку – мягка ли, откинул одеяло.

И тут Шевцов заметил, что задний брючный карман его попутчика оттопырен чем-то тяжелым. Подождав, покуда Иван Афанасьевич снова сел, инженер мягко сказал:

– С вашего позволения, один вопрос.

– Хоть два, – благодушно разрешил Иван Афанасьевич, снова зевая.

– Где вы служите?

– Я-то? В «Сахаротресте», – кряхтя, отвечал тот, он скидывал башмаки.

– Тогда второй вопрос, – настойчиво продолжал Иван Михайлович. – Почему у вас в кармане оружие? Сидите спокойно, – резко сказал он, видя, как с Ивана Афанасьевича разом соскочил сон. – И не хватайтесь за чемодан. Ну?

– Что это вы, Иван Михайлович? Что за шутки, извините, неуместные? – Он явно пытался скрыть испуг.

– И не думаю шутить, – жестко сказал Шевцов. – Кто вы такой? Предъявите документы.

– Да ради бога! Так бы сразу и сказали. – Иван Афанасьевич полез в карман висящего пиджака и вытащил бумажки. Пальцы его слегка дрожали. – Вот, пожалуйста, разрешение на право ношения, все как положено. Вот служебное удостоверение.

«…выдано настоящее Саенко Ивану Афанасьевичу в том, что он действительно является экспедитором Нижнелиманской конторы „Сахаротреста“…» Подпись. Печать.

«…Саенко И.А. разрешается ношение оружия – пистолета системы „Браунинг“ за № 306245…» Печать. Подпись.

Шевцов вернул бумажки Ивану Афанасьевичу. Пряча их на место, тот сказал:

– И какая вас вдруг муха укусила, Иван Михайлович, ума не приложу. Но уж коль скоро я вас так раздражаю и так вам неприятен, я уж лучше уйду отсюда. Попрошу проводника, он меня в другое купе посадит. Извиняйте, раз так… – Экспедитор взялся за свой чемоданчик, но тотчас же отдернул руку, словно схватился за каленое железо, потому что Шевцов тихо, но веско сказал:

– Оставьте, Саенко. И давайте условимся так: из купе никуда. Во избежание всяких неприятностей. Я достаточно ясно выражаюсь?

– Ясно, ясно. Пожалуйста, товарищ начальник, – пролепетал экспедитор. – Как вам угодно. Но, право же, я не вижу причин.

– Меньше болтайте. И укладывайтесь, – скомандовал инженер.

– Боже мой, боже ж ты мой, дернула же меня нелегкая сюда попасть! Да пропади оно все пропадом. – Приподнявшись, Саенко снял с вешалки свой пиджак, сложил его и сунул под подушку, потом добавил: – Сказали б сразу, кто вы такой, да я б разве стал беспокоить! Я б тут же ушел. Я ж понимаю, что к чему… Спокойной вам ночи…

Шевцов ничего не ответил.

Саенко повздыхал-повздыхал, повернулся лицом к стене, и вскоре послышалось его спокойное, почти детское сопение. Вот он во сне что-то взбормотнул, судорожно и глубоко вздохнул и опять затих.

Шевцов выключил плафон. Теперь купе освещалось лишь синим таинственным светом ночника.

Инженер подошел к дивану, на котором спал Саенко, и некоторое время вглядывался в спящего экспедитора «Сахаротреста». Потом он подошел к двери, тихонько раскрыл ее и выглянул в коридор. В тускло освещенном проходе было пусто. Ритмично стучали колеса. Международный вагон слегка и плавно покачивало на пульмановских рессорах. Где-то дребезжало стекло. Успокаивающе и покровительственно гудел время от времени паровоз: все в порядке… едем… едем…

Иван Михайлович задвинул дверь, прилег на диван.

…Глубокой ночью в окне замелькали огни большой станции. Паровоз облегченно и торжествующе прогудел. Поезд замедлил ход. Заскрипели тормоза.

Шевцов поднялся и медленно, стараясь не шуметь, отодвинул дверь…

– Как, разве уже Харьков? – раздался вдруг сонный голос экспедитора. Приподнявшись, он таращил заспанные глаза на инженера.

Тот повернулся и властно шепнул:

– Ложитесь и не трогайтесь с места! Если вы рискнете выйти, пеняйте на себя. Слышите? Это не Харьков. Через десять минут я вернусь. Спите!

Иван Афанасьевич послушно лег лицом к стене. Шевцов взял свой портфель, вышел и закрыл дверь.

Через минуту Саенко повернулся и посмотрел в окно. Прямо напротив вагона на фасаде вокзала при свете перронных фонарей четко выделялись, отбрасывая короткие тени, выпуклые большие буквы: «Зиминка».