Текст книги "Обманчивая тишина"

34. Как обращаться с календарем

Это была заурядная забегаловка, в меру грязная, в меру дымная, в меру шумная. Позади прилавка на полу стояло основное здешнее орудие и средство производства – солидная пивная бочка, в которую был вставлен самодовольный медный кран с насосом. Возле этого агрегата орудовал толстый дядя в военном френче с преувеличенными накладными карманами и надетом поверх него замызганном фартуке. Он деловито наполнял янтарной жижей массивные кружки, норовя ударить струей в стенку, чтобы дать побольше пены, и с лихим стуком ставил их перед клиентами. Клиенты отходили с кружками к прибитым вдоль стен стойкам, сыпали в пиво темную сырую соль из ржавых консервных банок, азартно лупили об стойку тощую вяленую тараньку и, подув на пену, принимались тянуть пузырящуюся влагу.

Именно в это заведение, расположенное неподалеку от проходной Судостроительного завода, зашел вечером под выходной Кирилл. Привела его сюда не жажда, тем более, что пива он терпеть не мог. В забегаловке Кирилл очутился, следуя по стопам Георгия Карловича Вермана.

Кирилл подозревал, что Георгий Карлович предпринял этот поход исключительно для того, чтобы снова встретиться с Омельяном Захарченко. Так оно и оказалось. Омельян стоял, скрестя ноги, у стойки. Возле него лежала морская фуражка. Кирилл направился к прилавку, спросил кружку пива и отыскал место, откуда было б хорошо видно, что станут делать Верман и Омельян.

Когда Верман подошел к Омельяну, тот как раз прикончил кружку и придвинул следующую. Затем, вытащив из кармана люстринового пиджака бутылку водки, он намеревался долить из нее кружку. Георгий Карлович взял его под руку:

– Здравствуйте, Омельян Платоныч.

Захарченко медленно повернул к Верману лицо и, не выпуская пол-литра, выразил сомнение:

– Разве ж мы сегодня договорились? А я считал, завтра. Ведь пятое завтра, верно? – Язык его уже двигался с трудом.

– Нехорошо нарушать свое слово, Омельян Платоныч, – мягко, но с некоторым раздражением пенял ему Верман, глядя на него с высоты своего роста. – Пятое сегодня, а не завтра.

– Сегодня пятое? – ужасно удивился Захарченко. – Ска-ажи пожалуйста! Как время бежит, а? – Он пригорюнился, поставил водку рядом с фуражкой. – Только-только третье было, ан-на! Уже пятое. Виноват, Георгий Карлыч, виноват. А почему так вышло? Сразу два листка в календаре сорвал. Нечаянно. И соображаю: значит, что? Значит, мне теперь два дня нельзя календарь трогать. Ни-ни! И не трогал. А выходит что? Опять ош-шибся. Да? Как же теперь мне из этого положения выпутываться, а? Сколько листков, что? Рвать? Вот в чем промблема! Кто мне ее решит? Вот вы, Георгий Карлыч, культурный – и что? – даже грамотный человек. Вот вы мне скажите: сколько листков мне завтра рвать?

– Давайте эту проблему обсудим дор огой, Омельян Платоныч. – Верман нахлобучил на нечесаную голову Захарченки фуражку, сунул пол-литра обратно в карман его пиджака и твердо взял за локоть. – Пойдем пешочком, вечер сегодня чудный, вы малость проветритесь, освежитесь и станете, как огурчик. – И он повел Омельяна прочь из пивной, придерживая его сильной рукой. Сначала Кириллу показалось, что Верман ведет забулдыгу к своему дому, но неожиданно они круто свернули.

Потянуло свежим и вроде бы влажным ветерком. За очередным поворотом показалось серебристое зеркало воды. Они вышли к Бугу. Сотня шагов вдоль берега – и яхты, яхты, лодки, шлюпки, байдарки. У берега, на воде, на берегу, поставленные на подпорки. Яхт-клуб.

Георгий Карлович подвел Захарченко к небольшой белой яхточке, вытянувшей к небу свою голубую мачту без паруса. На носу киноварью было выведено имя: «Лена». Кирилл прошел чуть дальше и остановился, словно любуясь рекой, посверкивающей, поблескивающей под косыми лучами низкого солнца, живой геометрией парусов, прихотливо чиркающей ее гладь. Ему было хорошо слышно, о чем говорили его «подопечные», – впрочем, те говорили достаточно громко. И спустя несколько минут Кирилл понял, что Георгий Карлович привел Омельяна просто-напросто осмотреть свою «Лену». Из разговора выяснилось, что еще раньше юрисконсульт «Экспортхлеба» уговорил отличного мастера взяться – все равно он покуда ходит в уволенных – за ремонт яхты.

Верман и Захарченко долго ходили вокруг «Лены». Омельян, видать, и вправду освежился, прогулявшись по воздуху. Присев на корточки, он внимательно осмотрел киль, борта, а потом полез наверх, в каюту. После этого у него с хозяином начался деловой, понятный только яхтсменам да корабельщикам разговор.

Помаявшись так с добрых полтора часа, Кирилл наконец дождался, когда заказчик и подрядчик пустились в обратный путь. У выхода из яхт-клуба они распрощались, и каждый двинулся в свою сторону. Кирилл проводил Вермана до дома на Очаковской, и ему показалось, что юрисконсульт, захлопывая калитку палисадника, обернулся.

Больше в тот день Георгий Карлович на улицу не вышел.

А на следующее утро Кирилл убедился, что трезвый Захарченко всерьез взялся за ремонт «Лены».

35. Дружеская беседа, или врать – грех

Скорый «Киев – Нижнелиманск» прибыл на станцию Зиминка поздно вечером, минута в минуту по расписанию.

Иван Михайлович Шевцов, отдохнувший в гостинице, до синевы выбритый и благоухающий, в прекрасном расположении духа, появился на перроне, по своему обыкновению, перед самым отправлением. Паровоз уже был прицеплен и тихонько дышал, словно путник, присевший перед дальней дорогой.

Полусонный проводник проверил его билет.

– Что, – бодро пошутил инженер, – замаялись? Пассажиров много?

– Какое много, – уныло отвечал проводник. – Почти никого.

Насвистывая и помахивая желтым портфелем, Иван Михайлович прошел по вагонному коридору, благородно темневшему красным деревом, приглушенно поблескивавшему латунью, и распахнул дверь в свое купе.

На столике горела лампочка под абажуром, и при ее неярком свете инженер увидел, что в купе уже сидит пассажир. Лицо его было в тени, зато на столике в световом конусе от лампы, словно на маленькой арене, были четко видны на белой салфетке две бутылки – коньяк и нарзан, ваза с бутербродами, две рюмки.

«Вот черт, – с досадой подумал Шевцов, – вагон пустой, а кассир опять сунул мне билет в занятое купе! Надо ж такое невезение. Да еще к какому-то, видать, выпивохе – среди ночи коньяк жрет…» Не прикрывая двери и не снимая шляпы, он присел на диван возле двери. Поезд тронулся.

– А вот и попутчика бог послал! – весело произнес сосед. – Замечательно! Что это вы казанской сиротой прикинулись? Располагайтесь, милости просим, мы здесь с вами на равных, как говорится. Будьте, как дома!

«Вроде знакомый голос у этого полуночника», – подумалось Ивану Михайловичу.

– Не беспокойтесь, – сухо отвечал он. – Я сейчас перейду в другое купе.

– Ну, что вы, зачем же? – огорчился тот. – Не лишайте командированного странника приятного общества.

Нет, и вправду голос знаком. Кто это? Инженер тщетно силился разглядеть лицо соседа.

– Ба! – воскликнул вдруг тот. – Да это вы, Иван Михайлович! Вот нечаянная радость!

– Простите, не пойму, с кем имею честь…

Пассажир встал, шагнул к двери и включил верхний свет.

– Неужто не узнаете, товарищ начальник?

Ошеломленный Шевцов широко раскрыл глаза. Перед ним стоял экспедитор «Сахаротреста» Иван Афанасьевич Саенко. Собственной персоной.

Калейдоскоп мыслей, одна другой тревожней, пронесся в голове инженера.

– Не дует ли из коридора? – заботливо осведомился Иван Афанасьевич. – Не лучше ли прикрыть дверь? Не возражаете? – Он задвинул дверь и повернул запор. – Вот так-то уютней.

Экспедитор вернулся на свое место и хлебосольно обвел рукой столик.

– А еще говорят, что нет предчувствий! Я как знал, что меня ждет приятная встреча. Смотрите, даже две рюмочки у проводника попросил. Так что – милости прошу к нашему шалашу. Коньячок, правда, не очень, три звездочки, другого здесь не нашлось, но уж как-нибудь. Только за коньячком по душам и беседовать. Что ж вы молчите, Иван Михайлович? Какой вы все-таки необщительный человек. Я еще вчера это заприметил.

– Почему вы здесь? – наконец выдавил инженер, думая, что голос его звучит резко и уверенно.

– Как почему? – удивился экспедитор. – Вот взял билет, сел.

– Значит, вы…

– Ну, конечно, – подтвердил Иван Афанасьевич, – конечно, остался в Зиминке – не поехал в Харьков. Каюсь, не послушался вас. Сами, извините, виноваты. Зачем же обманывать? Ай-ай-ай, нехорошо. Небось, вам еще в детстве внушали, что врать – грех. Обещали через десять минут вернуться, а сами… Я жду пятнадцать минут, восемнадцать, поезд вот-вот отправится, а вас нет как нет! Разве это дело заставлять человека так волноваться? Я туда, я сюда – пропал мой Иван Михайлович и следа не оставил. А поезд «ту-ту» – и пошел. Что было делать? Не бросать же вас в беде. Я на ходу – прыг, едва не свалился, даже чемоданчик свой в купе бросил.

Раздался стук в дверь. Саенко живо поднялся, отворил. Вошел проводник с постелями.

– Ну, как? – обернулся экспедитор к Шевцову. – Будем постели брать? Да нужно ли? Придется ли спать-то? Может, всю дорогу вот так вот дружески протолкуем с вами? А впрочем, – повернулся он к проводнику, – давайте. И снова к инженеру: – Кто знает, а вдруг не разговоримся. Ко сну потянет. Верно? Входите, дорогой товарищ проводник, входите. Стелите. Благодарю вас. Получите с меня за обоих.

– Зачем же? Я сам, – произнес инженер и продолжал сидеть, не двигаясь.

– Ничего, ничего, после рассчитаемся, Иван Михайлович. – Экспедитор выпроводил проводника, снова запер дверь и плотно уселся возле стола.

– Ну-с, приступим, уважаемый Иван Михайлович, – Он аппетитно потер руки, разлил коньяк и протянул Шевцову рюмку. – Прошу.

Инженер автоматически принял рюмку, пригубил, с усилием глотнул, точно спазма стиснула ему горло.

– Так не пойдет! – воскликнул экспедитор. – Хватит бирюком сидеть. Мы с вами теперь старые знакомые, смею надеяться, понимаем друг друга. Дичиться меня вам уж не след. Или, может, вы нездоровы? Не озноб ли у вас? Тем паче выпить надо. Право же, помогает как нельзя лучше. Ну, допейте, допейте…

Инженер послушался, сделал еще глоток.

– И позвольте сказать вам, Иван Михайлович, – продолжал Саенко, – что вели вы себя оч-чень странно. Согласитесь. Ну, что это – «зачем у вас пистолет»? Да «предъявите документы», да «из купе ни шагу», да угрозы, да, наконец, таинственное исчезновение в Зиминке. Разве это разумно? А что, если я, вернувшись в Нижнелиманск, пойду куда следует да расскажу: дескать, ехал в Харьков с инженером Шевцовым…

– Откуда вы меня знаете? – затравленно вздрогнул инженер. Коньяк из его рюмки расплескался. Стараясь унять отвратительную дрожь, он зажал руки вместе с рюмкой меж колен.

– Ну, вот опять вы удивляетесь, – укоризненно произнес экспедитор. – А чего ж тут удивительного, позвольте вас спросить? Не такой уж большой город Нижнелиманск, каких-нибудь двести тысяч населения. Мало-мальски приметный человек всегда на виду.

Инженер вдруг оскорбленно вскинулся:

– Я ничего не боюсь! Да я где угодно все сумел бы объяснить! Я обязан был принять меры предосторожности. Почем я знаю, кто вы такой?

– Ах, так? – сказал экспедитор, обходя полувосклицание-полувопрос инженера, за которым проглядывало страстное желание определенности. Какой угодно, но определенности. – Значит, вы обязаны были принять меры предосторожности. Допустим. Чего же, позвольте поинтересоваться, вы опасались?

– Не вижу причин объяснять вам это!

– А я и не настаиваю, – миролюбиво согласился экспедитор. – И знаете, почему? Потому что мне и без вас преотлично известно, чего вы могли опасаться. Должны были опасаться. И, скажу вам откровенно, мало опасались.

– Не понимаю. – Голос инженера прервался. Он опустил глаза и увидел, что до сих пор сжимает полупустую рюмку. С внезапной отчаянной решимостью он опрокинул ее в рот и, поперхнувшись, закашлялся, покраснел, на глазах его выступили слезы.

– Выпейте воды. – Саенко налил ему полстакана нарзана. – И опять вы говорите неправду. Вы все прекрасно понимаете.

– Как вы смеете! – Инженер вскочил.

– Зачем вы так, Иван Михайлович? – мягко сказал Саенко. – Сядьте. И не надо кричать. Это, поверьте, прежде всего не в ваших интересах. Притворяетесь вы неумело. Сразу видно, опыта у вас мало. И нервы слабоваты. Подводят. А еще за рискованные дела беретесь.

– Кто вы такой?

Это была последняя попытка подхлестнуть себя, обмануть судьбу, отчаянное нежелание выпустить исчезающую надежду, расстаться с иллюзией, что все не так страшно, что это еще не конец.

Экспедитор посмотрел на Шевцова даже с каким-то оттенком сочувствия, как взрослый на неразумного ребенка.

– Вот тут вы правы. Я до сих пор не представился… – И он вытащил из кармана красную книжечку.

36. Все остается по-старому

– Вы правы, – повторил я. – Вот мое служебное удостоверение. Фамилия моя Каротин, зовут Алексей Алексеевич. Последняя формальность теперь выполнена, и вы можете говорить со мною совершенно откровенно. Точнее, обязаны говорить откровенно.

– Я арестован? – бледными губами прошептал Шевцов.

– Не будем торопиться. Каждый в какой-то мере сам кует свою судьбу.

– Я не знаю, что было в конверте, – быстро, почти скороговоркой произнес инженер. – Поверьте слову благородного человека. Я выполнял чужую просьбу. Один человек знал, что я еду в Зиминку, и попросил меня передать этот злосчастный конверт. Понимаете? Мог ли я думать? Как откажешь интеллигентному человеку в такой пустяковой просьбе? Вот вы бы, я уверен, тоже не отказали бы. Ведь правда? Правда?

– Вполне возможно, – согласился я. – Следовательно, вы ехали в Зиминку не специально для того, чтобы передать конверт?

– Ну, конечно, конечно! – обрадовался Шевцов. – Именно! Это было случайное поручение, притом малознакомого мне человека. Шапочного, по сути дела, знакомого.

– А что было основной целью вашего путешествия?

– Э… видите ли… сугубо личное, я бы даже сказал… интимное… да, именно интимное дело. – Шевцов попытался игриво улыбнуться. – Вы меня понимаете?

– Женщина? – подсказал я. – Вы извините, что ставлю прямой вопрос, но…

– Что вы, что вы! – готовно перебил меня инженер. – Ради бога, разве я не понимаю!

– Раз так – отлично. И, простите меня еще раз, вы встретились?

– С кем?

– С женщиной, естественно. Конечно, старая любовь, не так ли?

– О, да, да, старая любовь. Увы, не удалось… Впрочем, точнее, повидался… почти…

– Эх, плохо сочиняете, Шевцов. Изобретательности у вас – ни на грош. Одни белые нитки. Ну, зачем вы так? Никакой женщины у вас в Зиминке нет. И вообще нет ни одной знакомой души. Да если б она и была, вы больше всего боялись бы такой встречи. Ведь вы же позаботились, чтобы никто не знал, куда вы едете. Домашним-то вы что сказали? Что отправляетесь к приятелю на дачу. В карты играть. Билет взяли до Харькова, хотя дураку ясно, что из Харькова вам к утру после выходного к началу занятий ни за что не вернуться. И по какому делу вы ехали и с кем встречались – мы отлично знаем.

Инженер совсем сник, голова ушла в плечи.

– Да-а, – огорченно протянул я, – неудачно началась наша с вами задушевная беседа. Разговаривать так дальше бессмысленно. Для вас, – уточнил я. – Дело ваше проиграно. Мой совет – не теряйте попусту времени. Я предложил вам разговор по душам не затем, чтобы играть с вами в кошки-мышки. Скажу откровенно: положение ваше тяжелое. Почти безнадежное. Но почти. Может, переиграем? Будем считать, что беседу мы еще не начинали. А?

– Хорошо. Я буду откровенен. Не стану скрывать: я знал, что везу в конверте. Чтобы передать его, я выехал в Зиминку. Но я не изменник, не шпион… Меня вынудили.

– Это другой разговор, – счел я своим долгом подбодрить Шевцова, и он, благодарно взглянув на меня, продолжал:

– Я совершил однажды ошибку. Огромную ошибку. Боже мой, если б я знал! – В голосе его было неподдельное страдание.

– И, вероятно, не одну?

– Да, вы правы, – согласился Шевцов. – В прошлом я офицер. Служил в разных частях у Деникина и Врангеля. В двадцатом году штабом генерала Слащева был прикомандирован к Железному полку. Знаете, был такой полк, сформированный из немцев-колонистов Юга России? С ним и довоевал до конца.

– Почему же вы не ушли с остатками врангелевцев за границу? Не успели?

– Я намеренно остался в Крыму. Жизнь на чужбине меня не привлекала. Кроме того, в Симферополе жила моя семья.

– Понятно.

– Я вернулся к семье. И вот тут-то сделал первую ошибку. Я знал, что, как бывший офицер, обязан зарегистрироваться. Но я побоялся. Побоялся, что меня арестуют или выселят, разлучат с родными, по которым я так истосковался за годы войны. Я не пошел на регистрацию. Я собрал семью, кое-какое имущество, и мы переехали в Нижнелиманск. Я надеялся, что в чужом городе, где меня никто не знает, я смогу жить спокойно. Не опасаясь разоблачения. Я хотел только одного: забыть, навсегда забыть о прошлом, честно работать, как лояльный гражданин. Вскоре я убедился, что честно покаявшиеся белые офицеры спокойно работают, что их никто не преследует, не репрессирует.

– Почему же вы, Иван Михайлович, поняв это, все-таки не пришли с повинной, не стали на учет?

Шевцов грустно вздохнул.

– Эта была моя вторая ошибка. Я побоялся, что меня привлекут к ответственности за то, что я не зарегистрировался вовремя…

– Что же произошло дальше?

– Я работал, продвигался по службе, меня считают хорошим специалистом-судостроителем. – Это он сказал даже с гордостью, и вдруг голос его прервался: – Боже мой, что будет с моей женой, она не перенесет, а дочь… У меня взрослая дочь, студентка, ведь я исковеркал ей жизнь…

– Эх, Иван Михалыч, Иван Михалыч. Чего вы хотите? Чтобы я вас утешал? Ни по должности, ни по совести не могу. Могу только еще раз повторить: многое зависит от вас.

Шевцов продолжал:

– В прошлом году на улице я неожиданно встретил сослуживца по Железному полку. Больше того, этот человек был в свое время моим другом. Он очень обрадовался. А я думал только об одном: что мне теперь делать?

– Его фамилия Штурм?

– Вы и его знаете?

– Немного…

– Я старался избегать встреч, тем более когда узнал, что сам Штурм вовремя зарегистрировался. Но он стал заходить ко мне сам. Со временем я перестал опасаться. Эрнест отнесся ко мне так тепло, так дружески. Я тоже стал время от времени бывать у него. И наши дочери подружились. У Штурма тоже взрослая дочь, Аня. Потом как-то так получилось, что мы стали видеться все реже и реже. Зато Лиля – это моя дочь – и Аня Штурм стали близкими подругами. Три месяца назад Лиля однажды мне передала, что Эрнест Иванович через Аню очень просил меня зайти, он соскучился, хочет посидеть, поболтать со мной вечерок. Я не стал отказываться. Вы знаете, я был поражен происшедшей с ним переменой. Со мной говорил совершенно другой человек. Говорил резко, требовательно.

– Что же он говорил?

– Он сказал, что мир вступил в новую фазу истории. Близятся великие события.

– Что он имел в виду?

– Он имел в виду приход к власти в Германии национал-социалистов. Он сказал, что Гитлер – это именно та сильная личность, тот вождь, в котором нуждается наш гниющий мир. Пришел час, сказал мне Штурм, когда истинные русские патриоты должны воспрянуть духом и снова взяться за оружие, чтобы под эгидой новой, национал-социалистской Германии принести своей несчастной родине освобождение от большевизма.

– Как вы реагировали на эти речи Штурма?

– Он говорил так долго и, знаете ли, выспренне, что я успел собраться с мыслями. Я сказал Штурму, что политика меня давно не интересует. Но… Штурм оборвал меня. Он заявил, что теперь я обязан всецело ему подчиняться, беспрекословно выполнять его распоряжения. Я был потрясен. Я возмутился, пытался отказаться, откреститься. И вот тут-то он предложил мне выбор: либо я буду делать, что он прикажет, либо… либо соответствующие организации узнают, что я скрывающийся белый офицер. Оказалось, Штурм прекрасно осведомлен обо всех моих делах.

– Словом, вы согласились?

– Да, я согласился, – покорно подтвердил Шевцов. – Штурм успокоил меня – он, мол, не станет злоупотреблять, я буду получать нечастые, аккордные, как он выразился, поручения. Тут же Эрнест дал мне конверт и велел в ближайший подвыходной отвезти его на станцию Зиминка.

– Ох, Иван Михайлович, Иван Михайлович… Вы все-таки считаете меня очень наивным человеком.

– Не понимаю.

– Вы смертельно испугались, что Штурм разоблачит вас, как белого офицера. А заняться куда более рискованным делом не побоялись. Ну где здесь логика, почтеннейший Иван Михайлович? Или ваш друг Эрнест Иванович знал о вас что-нибудь попикантней, а?

Шевцов прикрыл глаза. С минуту помолчал, а потом отчаянно махнул рукой.

– Семь бед – один ответ. Что мне теперь терять! Вы опять правы. Видите ли, случился со мной в свое время один эпизод. Пришлось мне вести допрос пленного, даже, точнее, не пленного, а большевика-подпольщика. Нет, нет, я вел себя корректно, но он был схвачен с поличным. Словом, пришлось мне… я обязан был… присутствовать при его расстреле… – Шевцов сжал виски ладонями, сам налил в рюмку коньяку и залпом выпил.

– Вот это другое дело, – констатировал я. – Теперь все стало по своим местам. И Штурм сказал вам, что теперь вы член подпольной контрреволюционной шпионской организации?

– Нет, он мне ничего подробно не объяснял. Но мне, конечно, и без слов было это понятно.

– Какие еще поручения Штурма вы выполняли?

– Только доставлял документы. Я был его почтальоном, фельдъегерем. Вы уже знаете, как я это делал.

– Сколько раз вы ездили в Зиминку?

– Сегодня пятый раз. После первой поездки был длительный перерыв, примерно с месяц. Потом Штурм послал меня в Зиминку снова. Потом опять перерыв. А в последнее время мне пришлось путешествовать еженедельно. Я говорил Штурму, что это опасно, что каждый раз мне приходится придумывать какие-то новые объяснения моим регулярным исчезновениям из дому под выходной. Но он был неумолим. Я полагаю, что им удалось наладить регулярное получение информации.

– О, эта профессиональная терминология! Скажите иначе: кражу документов, сбор шпионских сведений.

Инженер смутился.

– Да, вы правы.

– Конверт каждый раз вручал вам лично Штурм?

– Нет, чертежи он переправлял мне в библиотечных книгах.

– На сей раз – в романе Олдингтона?

– И это вы знаете?

– Вы же читали его по дороге в Зиминку. Между прочим, опять неосторожность, Иван Михайлович. Как же так можно? Книга записана на имя Штурма, а это уже ниточка.

– Чего уж теперь говорить, – поморщился инженер.

– Ладно, – поставил я точку… нет, точку с запятой на этой теме, – говорил ли вам Штурм, кто еще работает в его группе?

– Нет, Штурм меня в это не посвящал.

Шевцов опустил глаза, потом, будто собравшись с духом, быстро проговорил:

– Да, Штурм мне ничего не объяснял. Но… видите ли, как правило, библиотечные книги приносила мне дочь Штурма, Аня.

– Как правило? То есть были исключения?

– Один раз. Об этом я и хочу рассказать. Как-то вечером, недели три назад, я был дома. Я нервничал, потому что предчувствовал отчего-то, что вот-вот явится дочка Эрнеста. Когда в дверь позвонили, я пошел открывать сам. Но вместо Ани Штурм передо мной стоял незнакомый человек. Это мне так в первый момент показалось, что незнакомый. Когда он вошел в мой кабинет, я его узнал, хотя он сильно изменился, полысел, сбрил усы. Да, я его узнал, и это не доставило мне удовольствия. Посетитель был, как и Штурм, моим старым однополчанином. Его фамилия Летцен, Вильгельм Францевич Летцен.

Тут я кивнул с таким видом, словно эта фамилия мне давным-давно известна. Шевцов воспринял это как нечто вполне естественное.

– До этого я никогда не встречал его в городе, – продолжал инженер. – Он объяснил, что принес мне от Эрнеста Ивановича книги, потому что Аня нездорова и не выходит.

– Почему появление Летцена не доставило вам удовольствия?

– Среди сослуживцев он имел репутацию жестокого и… как бы это помягче выразиться, ну, словом, не очень умного человека. Согласитесь, открытие, что такой человек посвящен в дела нелегальной организации, к которой ты имеешь отношение, не может доставить большого удовольствия. Тем паче, что я тут же убедился, годы не изменили Вильгельма. Он расхвастался, что дела разворачиваются быстро и скоро он, Летцен, лично покажет коммунистам, что такое немецкий офицер. Прозрачно намекнул, что имеет отношение к очень важным делам. Летцен, как и Штурм, работает военруком в каком-то техникуме.

Тут я опять многозначительно кивнул, а Шевцов договорил:

– Между прочим, он дал мне понять, что поддерживает связи с еще несколькими бывшими сослуживцами по Железному полку, и даже упрекнул меня, что я, дескать, чураюсь своих однополчан.

– Он назвал вам… – медленно сказал я.

Шевцов торопливо подхватил:

– Да, он назвал мне Шверина, тоже военрука.

– Так, Шверина и…

– Нет, больше никого, – покачал головой инженер. – Больше никого.

– Значит, больше никого? – ироническая интонация моей фразы означала примерно следующее: «Значит, остальных, кого я знаю, он тебе не называл? Странно, странно…»

– Клянусь вам, никого! – воскликнул Шевцов.

– Ну ладно, – недоверчиво усмехнулся я. – Вы считаете, дочь Штурма в курсе дел отца?

– Нет. – Инженер отчеканил это тихо и уверенно, прямо глядя мне в глаза. – Уверен. Как и моя. – В его взгляде я прочитал вопрос: ты мне веришь?

– Впрочем, – небрежно сказал я, делая вид, что не замечаю этого взгляда, – это легко проверить. Теперь скажите, когда вы в последний раз виделись со Штурмом?

– Три дня назад. Я сам попросил о свидании. Он назначил мне рандеву на трамвайной остановке.

– Зачем вам нужен был Штурм?

– Я уже говорил вам, что был встревожен частыми командировками. Я пытался уговорить Штурма повременить с новой поездкой. Он сделал мне резкий выговор. «Когда ты мне понадобишься, я тебя вызову сам», – сказал он.

– Что еще вы можете мне рассказать?

Шевцов наморщил лоб в раздумье.

– Вы знаете, – неуверенно начал он, – от этого разговора со Штурмом у меня остался странный… осадок, что ли. Нет, держался он, как и в прошлый раз, резко, начальственно. Но когда я стал просить о передышке, он как-то странно усмехнулся. Многозначительно так. Словно человек, который знает что-то такое, о чем я не могу даже подозревать. Знаете, в такие моменты восприятие обостряется, улавливаешь мелочи, детали, которые в других обстоятельствах наверняка ускользнули бы. Он усмехнулся и сказал: «Успокойся. Все будет в порядке». Мне показалось, что в этих словах был какой-то дополнительный, скрытый смысл.

– Какой именно?

– Не знаю. Я ломал голову, пытался догадаться, но ничего определенного мне не пришло в голову.

– А Штурм больше ничего не добавил?

– Ничего.

– Штурм платил вам за услуги?

– Он предлагал плату, но я наотрез отказался. Я сказал ему, что в деньгах не нуждаюсь. Это правда: я хорошо зарабатываю.

– А если б вы плохо зарабатывали? – иронически перебил его я.

У Шевцова заходили желваки на скулах.

– Вы вправе думать обо мне что угодно. Я понимаю. Но денег у Штурма я не брал.

– А вы считаете, что шпион-бессребреник все-таки лучше, чем получающий щедрые гонорары?

Шевцов прикрыл глаза и медленно покачал головой, словно его мучила сильная боль. Я взглянул на часы.

– О, уже совсем поздно! Не соснуть ли нам? Осталось еще часа два пути.

Инженер раскрыл глаза и беспокойно посмотрел на меня.

– Что же со мной будет? – нерешительно спросил он.

– А что вы можете предложить?

Шевцов подумал, кинул на меня быстрый взгляд, опять подумал и, ища слова, словно нащупывая брод, спросил:

– Скажите… человек, которому я… передал конверт… Его арестовали?

– Нет, зачем же? Он сейчас спокойно едет в Москву.

Инженер снова поразмыслил. И, опять осторожно подбирая слова, задал следующий вопрос:

– Штурм… он узнает о моем… о моем… провале?

– Не скоро. Штурм не скоро узнает о вашем провале в том случае, если мы вас не арестуем теперь же.

Я услышал глубокий, облегченный вздох. Глаза инженера заблестели, лицо порозовело.

– Значит, вы можете, – он произнес это слово с особым ударением, – сделать так, чтобы Штурм думал, будто все идет по-старому?

– Мы многое можем. – Я не стал сдерживать улыбку. – А что сделаете вы, если останетесь на свободе?

– Я постараюсь помочь вам. – Инженер задыхался от волнения. – Я буду по-прежнему выполнять поручения Штурма и ставить вас в известность о каждом его шаге. Я постараюсь выяснить его сообщников… Только… только бы не узнал Штурм. Если он узнает… мне конец. Он меня уничтожит. Я хочу… я очень хочу искупить… хоть частично искупить свою тяжкую вину. – Голос его прервался.

Вот это я и хотел от него услышать!

– Хорошо. Пусть будет по-вашему. Думаю, не стоит вас предупреждать, что малейшая ваша попытка обмануть нас…

Шевцов поднял на меня усталый, но ясный взгляд.

– Не стоит, – твердо сказал он.

– Ну что ж, – сказал я, – будем считать, что задушевный разговор состоялся. Ложитесь, вздремните. Вам утром работать.