Текст книги "На краю небытия. Философические повести и эссе"

Эрик

Дверь отворилась, и, к моему удивлению, я увидел два знакомых лица. Одно интеллигентное, с немного скошенной на левую сторону физиономией, чисто выбритое. Это был Адик, по дружбе ко мне натравивший на меня мальчиков из детского сада, стрелявший из духовушки по прохожим и пугавший меня в Тимирязевском парке кровавым дуплом и пр. Не Сатана, но мелкий бес, являвшийся мне по временам. И как-то он оказывался близок с разными моими знакомцами. И во втором я вдруг узнал ночного гробокопателя – Эрика: густые черные волосы лежали на голове, как кепка, бледное лицо с не очень русскими чертами. «Вот, – сказал Эрик, – человек с человеком всегда сойдутся. Рано или поздно. Даугул я. Как и мой отец. Ха-ха!» Я удивленно поглядел на него: «Не понял, как вы сюда-то попали?» Адик подошел ко мне, обнял за плечи: «Да что ты, Вовкин, неужели человек к отцу зайти не может?» Посмотрев на него в упор, я буркнул: «Кончай байду нести, какой отец?» Эрик вдруг сдвинул меня рукой от двери: «Я здесь жил, когда тебя и в помине не было. Эрнест Яковлевич – мой отец, ты успел с ним познакомиться? Вот к нему и иду. Не пустой иду», – он расстегнул куртку и вытащил из внутреннего кармана бутылку дешевой водки. За ними юлил мелкий гаденыш – художник Сим, вроде шакала при большом волке.

Мой друг Андрей Кистяковский, переводя роман Толкиена «Властелин колец», назвал трусливых и злобных чудовищ-оборотней волколаки, сказав, что почерпнул слово из словаря Даля. Из любопытства я посмотрел. Андрей описался, пропустив букву Д. У Даля было похожее, но другое слово – волкодлаки. В слове волКОДЛАки звучит бандитское «кодла». Я сказал переводчику об этом. Но книга уже была в печати, и исправлять он не стал. Но слово из словаря Даля я запомнил. Эрик словно был иллюстрацией волкодлака: волчья челюсть, мрачные глазки, детство среди бандитов, труслив и зол. Вспомнив кладбище и могилу, ночного упыря, хотевшего вроде бы помочь нам с отцом, а потом вдруг исчезнувшего, я ощутил невольный холодок вдоль позвоночника.

«Здрасьте, Эрнест Яковлевич! Вот сына вашего привел и соседа! – распахнул дверь Адик. – Чтоб не потерялись. Ха-ха! А от меня китайский подарочек, я ведь опять был в Китае, думал, вас всех позабавить». Он достал из портфеля крупную бутылку зеленого стекла, в которой плавала, извиваясь, змейка, склоняя головку то направо, то налево. «Гадина, но яд уже ушел, только острота осталась». Сам влез в настенный шкаф, достал зеленые стаканы, аккуратно налил туда змеиной водки, три блюдца, три вилки, затем сходил на кухню и принес из холодильника пол-литровую банку соленых огурцов, раскляклых – на любителя. «Змей, он остроту дружбе придает, так китайцы считают. А может, и не считают, может, я сам придумал, врать не буду. Но хорошо придумал. А?» Эрнест молча проглотил змеиной отравы, заел огурцом: «И откуда ты такой взялся?» – «Болтун!» – сказал Эрик. Эрнест Яковлевич поправил: «У нас в Испании таких называли negro hablador, “черный болтун” или дурной глаз». Адик хихикнул и присел своей толстой жабьей задницей на стул: «Меня в детстве кто чертиком звал, кто гадюкой. А я простой пацан. Только с высшим образованием».

«Хватит болтать, – сказал Эрик, – давай еще по одной змеюке. Ты ведь, отец, как говорил про землю, где мы живем: Москва на болоте стоит, не жнет и не сеет, а хлебушко имеет. Хлебушко для нас другие сеют, мужики, – последнее слово он произнес с презрением, тоном блатного, – но ты и в лагере не сеял, кажется. А болота были?..» Эрнест промолчал, а Эрик не отставал: «А соседи как? Я их не видел. Только вот Вована, он тоже теперь твой сосед? Ты, дед, соседскую бабу еще не щупал? Молодая хоть? Дает или дразнится?» Я смутился, Эрик перегнулся через стол, хлопнул меня по плечу: «Чего морщишься? Дед у нас боец был. И лагерь его не утихомирил. Юбки когда мог, то все задирал». Дед приосанился, хотя мизантропия его не оставляла: «Мне моя старуха изменяла, но я прощал. Да и сам был тоже – спуску, кому надо, не давал. А не расходились, потому что семья. Они, нынешние, все поменяли. Флаг трехцветный над Кремлем. Скоро царя поставят. Всюду его славят. Я согласен: не надо было расстреливать. Но забывают, что царь был кровавый. Что девятого января расстрелял рабочих, что на Лене тоже был расстрел. Казаки рубили шашками тех, кто хотел жить получше. А сами были привилегированные, землю имели, посторонних прогоняли, от податей были освобождены. А мы все эти семьдесят лет ругаем, что плохо было. С киркой и лопатой горбились. Какие заводы построили, где ничего не было. Москву построили – две прежних Москвы в ней уместятся. И все было, видите ли, плохо! Вот попадете теперь в капитализм – узнаете!»

Он протянул руку, приоткрыл шкафчик, быстро схватил пару тараканов и забросил их в террариум. Агамы мигом сжамкали насекомых. Дед усмехнулся: «Как учил нас товарищ Сталин, в хорошем хозяйстве все должно в дело идти. Не то что нынешние, только о своем пузе и радеют. Вот сынок мой мог бы, так давно на меня настучал бы и комнату мою получил».

Эрнест Яковлевич Даугул

Эрик огромной ладонью хлопнул отца по плечу: «Что-то тебе лагерная выучка на пользу не пошла. То хвалишь Сталина, то нынешнюю власть хаешь. А свояки-то твои ворами в законе были, и никто на них не донес. Даже и при Сталине. Вот ты был враг народа, а они вообще мимо вашей власти прошли. Так что хватит, дед, антиправительственную пропаганду здесь разводить. Мало, что ли, отбаландил, снова баланды захотел? Мы-то не донесем, не ссы!»

«Ты хуже таракана», – угрюмо сказал дед.

«Может быть, а ящерам своим меня все равно не скормишь. Вот ты слесарь высшего разряда, без тебя завод не обойдется. А я зато инженер, ни хрена не работаю и получаю поболе твоего. И девки мне всегда с охотой дают, как с твоей Клавкой мы вместе на каток ходили, и я ее щупал, сколько раз она со мной спала, пока после смерти матери к тебе, отец, в койку залезла».

«Ну не груби отцу, Эрик, – возразил Адик. – Давайте о детстве вспомним. Помните, вы все меня Дуремаром-дурачком дразнили за то, что я всюду с сачком в болотах наших лягушек и головастиков ловил. Как мой дед-академик злился, когда я суп из головастиков себе готовил! Это лучше и слаще всякой девки!»

А я сидел и странные мысли-видения шевелились в моем мозгу. Я ведь знал неплохо этот двор, этот микрорайон. Рядом с нашим домом стоял одноэтажный деревянный домик на две семьи, в одной из них жила моя первая любовь Танечка, светлоглазая, курносенькая, очень милая, чистила мое пальто, когда я в лужу свалился. А ее милая мама одобрительно улыбалась: «Вот и же женишок у нашей Танюшки». Жили мы все небогато, даже наша профессорская семейка, но все же мне доставались иногда апельсины и зефир, которые я тут же тащил своей подружке, она сидела на лавочке, болтала ножками в ботиночках с калошами и иногда отламывала дольку апельсина и давала мне. Съев апельсин, она закусывала зефиром и бежала в сени своего домика, выносила кружку с водой, набранную из ведра, стоявшего на лавке в сенях. И поила меня, как героя-генерала из песни.

Один раз только нарушил нашу идиллию Серега, ее брат фабричный, как-то вышедший утром с похмелья и выливший на себя ведро воды, встряхнув и покрутив головой, он обратил внимание и на нас, мелкоту, ей одиннадцать, хотя уже грудки нарисовались, мне было уже четырнадцать, но чувствовал я себя маленьким еще. Он подошел к нам, приподнял Таньку, смачно поцеловал в губы и похлопал ее по оформившейся попе. Потом спросил: «Что, не трахались еще?

Пора уже, не дети. Ну, Вовка профессорский внучек, но из бедных, он тебя небось даже не полапал как следует. Вон Адик из его дома тебе уже в писю, что надо, засовывал, жезл свой то есть, при тебе мне рассказывал, а ты только хихикала да и посасывала его потом, сам видел». Я сидел то красный, то белый, то зеленый. Потом вскочил и выскочил за калитку. Танька кричала: «Зачем врешь?!» – и била брата кулачками, побежала за мной, но я уже влетел на свой третий этаж и дверь ей не открыл. И больше с ней по возможности не общался. Но помнил всю жизнь. До сих пор помню.

Сидя за столом у Эрнеста, после слов Адика о девичьей сладости я невольно вспомнил эту историю. А Адик словно почувствовал мои мысли и сказал: «Знаешь, эти лягушоночки из простонародья ужасно эротичны, я бы даже сказал – сексуальны. Они так ножки раскидывают, прямо как у цыпленка-табака. Танюшка, твоя дворовая подружка, которую ты так и не оприходовал, она ножки удивительно сладко раскидывала. Ладно, Вован, не сердись. Ты же ее не брал, так что и обижаться не на что. Хотя нам, из рода королевских жабов, жа-бов-принцев, все позволено. Сидишь на камешке и все вокруг себя видишь, а лягушонки перед тобой скачут, себя показывают. А наши профессорские, особенно дочки академиков, те вообще наглые были. Ты вот, Вован, Машку, дочку академика Форматорова, помнишь? Та никого не стеснялась».

Помнил я ее смутно, высокая, черноволосая с накрашенными красными толстыми губами и лошадиным хвостом на голове, как было тогда модно. Ноги были толстые. Училась в одном классе с Адиком. Переспала со всеми мальчишками из класса. От одного к другому передавала себя. Ходил рассказ, как ее мать, Анна Фридриховна, застала Адика в постели с дочерью; тот, судорожно натягивая трусы одной рукой, другую протянул Машкиной матери, при этом от неожиданности сполз в щель между стеной и кроватью, как таракан, и из щели вежливо пробормотал: «Гутен морген, Анна Фридриховна! Мы тут с Машей немецким занимаемся». И та вдруг похвалила его: «Хороший мальчик! Другие бог знает чего хотят от моей девочки, а ты ей в иностранном языке помогаешь! Не то что эти жабы, другие мальчики». А Адик, вспоминая эту историю, вдруг хихикнул: «А кто кого трахал – поди разбери. Как вцепится – приходилось ухи крутить, чтобы от себя оторвать!» Сим пронзительным голоском захихикал.

Эрик захохотал. «Все пацаны и есть жабы. Скольких этих лягв мы натягивали».

Голова у меня закружилась, хотя давно это было. Но все равно тянуло на рвоту.

Дед нахмурился. «Мы фашистов жабами называли. Жабы они и были нежитью. А ты, Адик, нежить и женщинов в нежить превращаешь. Они, конечно, разные. Но от нас зависит, как мы их видим. Как мы их видим, такими они и становятся».

Вдруг Адик вскочил: «Да ладно, дед! Ведь когда твои друзья-большевики нам доказали, что на небе пусто, пришлось искать что-то в глубинах земли, в ее пещерах, в ее пропастях, в ее слизи. Я смысл существования искал, я думал, что есть Сатана, и даже сатанистом одно время был. Но и Сатаны нет, есть слизь человеческая, живая и неживая».

Он вдруг хлопнул меня по спине: «А чего мы жилье Вована не посмотрели до сих пор? Пошли, пацаны, пошли. Да не дрейфь, хуже нет дрейфить. А ты, дед, захочешь, тоже к нему приходи!»

Но Эрик завалился на диван:

«Я поспать должен».

А мы очутились в моей комнате. Эрнест тоже. Книги, пианино, пишущая машинка и фотопортрет моего деда, который я перевесил в изголовье постели. «Ну вот, – сказал Адик, – вот тебе и великий черепах, твой дед». А далее произошло нечто невероятно жуткое. Портрет словно налился какой-то жизненной силой. Глаза деда засверкали, а руки и плечи разорвали бумагу, и оказался он в моей комнате сидящим за небольшим журнальным столиком. Сим охнул, побледнел и рухнул на пол, на минуту открыл глаза, пробормотал: «Я художник, существо чувствительное». И снова закрыл глаза, и стал белым, как школьный мел.

Адик сказал: «Навсегда ушел. Отправился к месту своего вечного пребывания, устье реки Жабенки в коллектор. Там разложится, и рачки им будут питаться». Он потер шею: «Я, пожалуй, тоже удалюсь. Делишек много, да еще две лягвы не оприходованы. И Сима с собой прихвачу». Он завернул его в газету, как большую покупку, взял под мышку и вышел, хлопнув входной дверью.

«Н-да, – сказал дед Моисей, – чудес на свете много, но прошу учесть, что все же по-прежнему есть тьма и свет, а Сим решил, что все, что не на небе, – это тьма. Но даже среди жаб можно найти светлых, которые противостоят тьме. Сим этого не понял. Дела мой фотопортрет из старой фотки, он воображал, что соприкасается с темной силой, а когда я вышел из его снимка, он понял свою ошибку. Но поздно. Я как черепаха Тортилла с золотым ключиком».

«Ключик от чего?» – спросил я, вспомнив Буратино.

Никто не ответил. Адик с Симом ушли.

Дед сказал: «От квартиры твоей будущей. Только пока он невидим. Ты его расколдуешь. Возвращаюсь на бумагу, а ты теперь дальше сам все должен искать и прояснять. Главное – семью береги!»

«Так ты жив или нет? – не выдержал я. – Ты же только на фотопортрете был…»

«А я, как слепой Тиресий, живу и смотрю внутренним взором. Вижу смысл, это главное. Древние греки ведь говорили, что тот, кто живет духом, не умирает. Потому что дух никогда не умирает».

«А где же нежить?» – крикнул ему я.

«Повсюду, – ответил дед. – А внешних отличий от человека немного».

«Точно, – подтвердил Эрнест Яковлевич, не удивившись явлению моего деда, – да и человеков мало осталось. А ты, Владимир, держитесь с Клариной за меня. Помру – комната вам. И выдумывать ничего не надо. А Инга себе найдет жилье, за нее не беспокойся!»

И он выскользнул из комнаты, а фото снова повисло над моим изголовьем.

Инга уходит с семьей из квартиры

А еще через две недели ко мне днем зашла Инга с бутылкой вина в руке: «Посидим немного, ты машинку-то свою отодвинь, освободи уголок, у меня бутылка испанской “Малаги” и итальянский пармезан. Вечером выпьем еще с Георгием, а потом на новоселье. Я тебе пришла признаться, мы же приятели, лучше уж ты через меня узнаешь, чем от ментов, которые наверняка припрутся с расспросами. Пора из дома нежити в нормальную жизнь идти. У меня ведь отец генерал был, Георгию до него далеко. Решили из этого дома уехать. Ты замечал, что запах канализации все время держится в подъезде? Вплоть до нашего последнего этажа. Поживешь подольше, заметишь. Звонить в РЭУ бессмысленно. Мне месяца хватило, чтобы это понять. Даже аварийка пробить засор не может, ведь дом на болоте выстроен, другого свободного места не нашли. Но что самое, на мой взгляд, жутковатое, что и аварийке не дает развернуться, под нашим домом внутрь уходит еще строение на восемь этажей. Зачем оно было выстроено, сейчас даже генплан не расскажет. Скорее всего, так тогда строили бомбоубежища, рядом ведь космический завод академика Люльки, а его рабочие на пятьдесят процентов жильцы этого дома. Бомбоубежище приказало долго жить, и что там сейчас, не знает никто. Понял? Зря ты Вальку тогда не трахнул, сейчас жил бы спокойно в двухкомнатной квартире, а баба она сладкая, заботливая».

«Я женат, – возразил я. – Ты же знаешь!»

«Жена не стенка – подвинуть можно, – усмехнулась Инга. – А ей лестно с интеллигентом…»

Слушая ее, я думал: где проходит у женщин грань между порядочностью и выгодой? Поразительное дело. Я вспомнил рассказ приятеля о нашей общей знакомой, которая поступила работать в молодежный журнал, переспав с заместителем главного редактора. А выглядела и вела себя как чрезвычайно порядочная. Очень милая и интеллигентная женщина. Где же проходит грань? Назовем ее Еленой Глинской.

«Сам разберусь!»

«Понятно. А тебе интересно, где я квартиру сделала? Три автобусных остановки в сторону кольцевой. Нам-то необязательно около трамвайной остановки, у Георгия машина, а за мной всегда казенную пришлют. Но все же, скажем, тебе легче будет приехать к нам в гости. Квартира у нас большая. Из шести комнат. Две нам с Георгием, детям по комнате, мать к себе беру, и еще большая гостиная. Не хотела, чтобы сотрудники знали, сколько у меня денег. Будут болтать, что взятки беру. Ты-то порядочный, рот на замочке всегда. И я всем сказала, что ссуду взяла. Вот уже и звонок. Сейчас работяги придут, вещи выносить. Можем тебе с женой оставить трубы для штор. Как привинтили – не помню, теперь не отвинчиваются.

Но вам могут пригодиться. Я вообще договорюсь в конторе, чтобы проблем у вас не было, вам сразу комнату присоединят, без хлопот. Так что через неделю можете переезжать. Будете более или менее нормально жить, не все же себя нежитью чувствовать. Конечно, от болотной пропасти не убежишь, но в ближайшие годы дом вряд ли провалится. Я ведь здесь не случайно собиралась зацепиться. А захочешь, Вальку к тебе пошлю или тебя к ней, лучше с лягушкой в двушке, чем в полуаварийном доме, где клозетом на весь подъезд несет».

«А Эрнест знает?»

«Узнает в свое время. Его это не интересует…»

Пока говорила, нарезала ломтями пармезан, разлила по стаканам «Малагу». Мы выпили, закусили. «За удачу!» Повернулся ключ во входной двери, из прихожей послышались голоса Георгия и незнакомых рабочих. «Плачу вдвое, – отчетливо выговаривал Георгий, – но упаковать все надо сегодня. А завтра вывезти. Мы пока ночуем на старой квартире». Войдя в мою комнату, пояснил мне: «Это бывшая наша двушка, теперь там тетка Инги живет, прямо из ее рук кормится, не наподличает. Да и почва почти гранитная. Теперь прежде, чем строиться, надо с диггерами договариваться, чтобы все предусмотреть. Москва ведь вся в провалах. Пока шел, опять запах в подъезде стоит, канализацию, наверно, опять прорвало. С мобильного позвонил в РЭУ, потребовал вызвать аварийку. Сейчас подъедет. Ну ладно. Вижу, вы уже начали, а я виски принес. Доставай стаканы, а вот еще финский сервелат».

Из их комнаты слышались легкое постукивание молотка и шуршание бумаги и бечевы, шла упаковка их вещей. Из-за окна мы услышали, как отвинчивался канализационный люк в асфальте перед домом, потом спустили туда лестницу и начали разворачивать шланг. Я вышел на балкон (балкон был только в моей комнате), посмотрел вниз, там стояла аварийка, открытый люк, из которого время от времени высовывалась рука, а молодой парень, сидевший рядом на корточках, протягивал в эту руку то один, то другой гаечный ключ. А голос из люка увещевал парня: «Учиться тебе, Коляня, надо. А то так и будешь всю жизнь ключи подавать». В этот момент, чавкая, гофрированная белая и гибкая труба, слегка извиваясь, принялась засасывать содержимое канализационного люка. Аромат мочи и фекалий наполнил двор. Через полчаса труба свернулась в кольцо, процесс вроде был закончен. Шофер с подсобным рабочим слегка сдвинули крышку люка, чтобы дать простор работавшему внизу. Изнутри послышались звуки рвоты. Откинув крышку люка, из глубины вылез в спецовке слесарь, узкоплечий длинный мужик с парой гаечных ключей в руках с зеленым лицом, будто его там тошнило. Он встал вначале на колени, словно готовился к новой рвоте. Ему помог встать на ноги юный парень, тоже в спецовке. Слесарь вытер локтем лоб и подозвал еще и шофера: «Мужики, сегодня у меня лестница из-под ног поехала, думал, рухну в пропасть. Но зацепился х. знает за что – вроде обломок стены, а под ним вонючей воды целое озеро. Дерьмо плавает, некоторые штуки длинные и толстые, на змей похожи. Меня пару раз там вывернуло. Я еле выбрался. Был бы скафандр, может, и полез бы. Говорили же, что под этим домом бомбоубежище построено. Глядишь, чего нашел бы!» Молодой хмыкнул: «Бомбу, что ли, али зенитку? Так на хрена они нам!» Люк завинтили. Машина уехала. Я вспомнил, что Гиляровский называл работавших в таких колодцах работяг – гномами. Если вспомнить скандинавские сказки, я бы назвал их троллями.

«Поэтому и уезжаем, – сказала Инга, вышедшая со мной на балкон. – Слышал небось про провалы даже в центре Москвы?»

«Ну, там диггеры ползают, только про их находки власть молчит».

Тут открылась дверь в их комнате, оттуда вышли трое работяг, сказавших, что работу закончили, а перевозить вещи приедут завтра с утра. Георгий повел их к двери, мы невольно прислушались. Оттуда послышались крики. «Ну, помогите кто-нибудь! – кричал юный женский голос. – Я в магазин выйти не могу, а он разлегся перед дверью и ногами в нее уперся». Напомню, что на каждом этаже располагались по четыре квартиры, две с одной стороны, две с другой. Там, где были наши квартиры, прихожая была маленькая, поэтому мужик заполнил ее целиком, спиной упершись в нашу дверь, а ногами в соседскую, откуда доносились женские крики.

Мы с Георгием нажали на дверь плечами, что-то поехало. Дверь открылась. На разбитом кафеле лежал пьяный мужичок и ругался: «Вселили эту с. в мою квартиру. А на кой хрен она мне сдалась. Баба моя померла, из-за этого и метры освободились, и месяца не прошло, как мне эту мать-одноночку подселили. А на хрена она мне!!! Да еще с девчонкой». Георгий пнул его ботинком в бок и сказал своим работягам: «Поднимите его и спустите на один пролет лестницы вниз. Пусть отоспится».

И повернувшись ко мне: «Вот гаденыш, ни о чем хорошем думать не может. Уже метры жилищные есть, так и их загадит. На самом деле врет. Бабу свою он уже два года как в гроб вколотил. Его бы выгнать, но куда деть метраж? Вот и подселили молодую женщину с ребенком. Квартира-то не его, а коммунальная! Такой вот расклад. И женщину с ребенком доводит. Чем ему помешали? Такому бы не жить. Я бы, ей-богу, нанял кого, чтоб его прибили, да сидеть из-за такой мрази не хочется. А ведь истинная нежить. Нельзя тронуть. Только ждать, пока сам сдохнет».

Отворилась дверь, которую не давал открыть алкаш, выглянула осторожно маленькая, бледная и худенькая женщина. Она представилась: «Женя!» Такой я ее почему-то и воображал. «Спасибо, – робким голосом сказала она. – А то нам с дочкой даже в магазин не выйти. Боюсь ее оставить одну. Этот ведь он как плесень, гадко после него даже на кухню заходить. Грязь и запах пьяного мужика. Мне противно. Мой муж такой же запах издавал, я ушла от него, хорошо, хоть расписаны не были, и дочурку мою он не заберет. Спасибо вам. Сейчас быстро сбегаем в магазин, потом, пока он пьяный валяется, нам что-нибудь сготовлю. И в комнате запремся. А то знаете – жуть, когда он начинает ломиться к нам. Хорошо, что замок прочный».

А я вспомнил, что еще месяц назад за лифтом на лестнице, которая вела на чердак, ночевали бомжи. Один раз, когда Кларина вела Сашку в детский садик, на этой чердачной лестнице спал бомж, а из брюк мимо башмаков текла струйка мочи. Надо было ставить дверь перед лестницей. Я договорился с лифтерами (Кларина подсказала, но сама не пошла к ним, мол, бабу не послушают), что они поставят лифтовую дверь, припаяют ушки для замка, а уж замок и ключи – наше дело. Мы попытались собрать хоть по червонцу с соседей, дал Эрнест, Инга, дала бедная соседка Женя, «одноночка», дала семья из отдельной квартиры на другой стороне площадки. Толстая соседка, с трудом носившая свое толстое тело и собачку Жульку, болонку, отказалась: «Зачем? Тридцать лет живем – все ничего было. А вы сразу новые порядки заводить!» Кларина терпеливо объяснила: «Саша маленькая. У чердака часто пьяные спят, под себя делают. Зачем ребенку это видеть?» Хозяйка Жульки возмутилась: «Зачем! Зачем! А чего от нее скрывать?! Это – жизнь. Ничего особенного не происходит. Пусть видит». И денег не дала.

Да, подумал я, это провал – тоже страшный, как и пустоты под землей. Тоже пустота. А нежить там, где пустота. В подвалах, провалах, в головах публики.

Что-то я заумничался. А Георгий взял меня за плечи: «Пойдем допьем». Я возразил: «Может, проводить его?» – «Да ты блаженный! – засмеялся Георгий. – Чего ты опасаешься? Этот пролежит еще не меньше пары часов, а потом побоится пускать в ход кулаки».

«Ну что, герои? – сказала Инга. – Я пока и закуску кое-какую сотворила. И хватит реагировать на всякую падаль!»

Наутро пришла машина, и их мебель перевезли. Сами они поехали на своих «Жигулях», Гоша за рулем.

«Мы, как устроимся, позвоним тебе, приходи. Тем более у Гоши через месяц юбилей – тридцать лет отмотал уже. Вы же с ним почти ровесники».

Мне было уже за сорок, но говорить об этом я не хотел.