Текст книги "На краю небытия. Философические повести и эссе"

Месяц сроку

Следующее утро началось с визита похмельного Эрика. Он даже к отцу не зашел, а попер сразу в мою комнату, спросив только:

«Баба с дитем дома? А то мне с тобой по-мужски поговорить надо! Хочу все же отца отселить к себе поближе. Толян, конечно, нажрался и лапти откинул, а эта пара молодая не захотела. Женщина думала, что ей удастся тебя отселить, а как увидела, что ты с женой и девчонкой, дочкой то есть, поняла, что им не светит. И отвалила. Но я все равно буду варианты искать. Что скажешь? Ты бы тоже поискал подходящих тебе…»

Я кивнул:

«Я об этом думал. Но получил предложение, которое и тебя заинтересует. Ведь комнату в коммуналке, где будет Эрнест Яковлевич, и твою однокомнатную ты сможешь только на двушку обменять. А две однокомнатных запросто на трешку поменяешь. Что лучше?»

«А где я вторую однокомнатную достану? Какие-то ты, Вова, сказки рассказываешь! Или пургу несешь».

«Послушай, – возразил я, – у меня информация: власти дают отдельные квартиры безвинно репрессированным. Эрнест живет один – и в коммуналке, значит, может претендовать на однокомнатную квартиру. Сделать это надо быстро. Через месяц срок постановления об этой льготе кончается!»

«Чего же ты раньше молчал, гад?!»

«Слушай, давай не будем попусту скандалить, не нарывайся!.. Сам должен был знать. И не смей на меня голос повышать!»

Его черные волосы нависали над его небольшим, но выпуклым лбом, как козырек кепки. И глаза немаленькие, но с каким-то узким разрезом, какой-то линией, словно проходящей посередине зрачка, глаза, которыми он уставился на меня, напомнили мне глаза гадюки. Бандитские глаза, глаза человека, который может запросто зарезать. Хотя алкогольная тяжесть немного снимала злость и остроту взгляда. Подумав минуты две, он начал говорить, довольно тяжело, словно что-то ему мешало:

«Вот что, Вова, не очень я верю нашей власти, ты веришь, дело твое. Может, у тебя и получится. Но не тяни, б…., а то обижусь и рассержусь. Даю тебе месяц сроку, отец плох, боюсь, дольше не протянет. А то я с тобой буду короткий разговор иметь!»

«Не пыли, – ответил я в его тональности. – Больше месяца ни у меня, ни у тебя нет. Постановление действует только до конца декабря. Я постараюсь, насколько могу, все документы собрать, но какие-то придется тебе доставать, ты же сын, и фамилия у тебя такая же».

«Нет, ты взялся, ты и делай. А я, если очень надо будет, подключусь».

Он смял зубами папиросу и закурил, сказал покровительственно:

«Давай действуй. Надо ведь еще прописку получить. Ладно, продлим срок. Даю тогда два месяца. Но уже с ордером чтоб».

«Хорошо. Сегодня 10 декабря. 10 февраля получишь ордер. Но ты хоть доверенность для меня у отца возьми, что имею право выписки из его бумаг просить».

«Сам и проси у отца. Он тебе не откажет. А я домой поеду, обмою все это дело».

«Нет уж!» – я взял его за предплечье и повел к Эрнесту Яковлевичу. На мое удивление никаких мышц под пиджаком Эрика, который с виду был бык, буйвол, я не обнаружил, да и упирался он вяло. Мы вошли в комнату к его отцу, тот полусидел на диване, откинувшись на спинку дивана, надев очень сильные очки, рядом лежала маленькая стопка газет, а в руках он держал книгу рассказов Сигизмунда Кржижановского, тогда еще почти неизвестного. Как он нашел его, что в нем увидел, в этом польском, писавшем на русском, Кафке или Борхесе? Я откуда-то (из семейных рассказов) знал, что он был сценаристом двух гениальных, отчасти сюрных, комедийных фильмов – «Праздник святого Йоргена» и «Новый Гулливер». Фильмы я смотрел в детстве и помнил их долго, до сих пор помню. К тому моменту, как я увидел Кржижановского в руках Эрнеста, я уже знал про писателя и философа, не печатавшегося при жизни и умершего в 1950 году, а где могила, так и неизвестно до сих пор. Возможно, писателя этого дали Эрнесту инженеры с военного завода, где он работал как слесарь и токарь, был классный мастер. А в советское время инженеры были главными интеллигентами и читателями полузапретных книг. Эрнеста, видимо, считали своим, все же бывший зэк, слесарь-мастер экстра класса. Увидев сына, который вошел в комнату первым, Эрнест Яковлевич сурово спросил:

«Чего надо?» – но, увидев меня, улыбнулся мне навстречу. Ко мне он хорошо относился: «Видишь, пытаюсь читать. Все тренировать надо, и глаза тоже. Это твоя Клариночка сказала. А тут интересно, письма про Москву, рассказы такие. Он пишет, что у Москвы, как у живого существа, есть нечто, что втягивает в себя человека».

«Слушай, отец. Оставь ты эту литературу, и так голова пухнет. У нас тут вопрос: ты мог бы написать для соседа доверенность на получение справок с твоих старых работ, до того, как ты попал в лагерь и на свой последний завод? Эту справку заверим без проблем. Вова заверит. Вова узнал, что ты имеешь право на отдельную однокомнатную квартиру как репрессированный. Но только надо собрать все справки о том, что ты в Москве жил до войны, надо все успеть в этом году».

Похожий на Крючкова, игравшего в старости простых советских рабочих, Эрнест Яковлевич пожевал губами и сказал: «Напишу, а ты заверь в домоуправлении». Сел к столу, вырвал листок из блокнота и написал несколько строк. Протянул мне: «Сходишь?»

Я знал, где наш ЖЭК, сто раз туда ходил, оформляя прописку. А с девушками оттуда я был в милых отношениях, принося то шоколадки, то жвачки, которые набирал за мелкие деньги во время случайных выездов в Европу. Поэтому его доверенность они мне заверили быстро. И я пошел по административным отделам тех заводов, где работал Эрнест, и ЖЭКам тех квартир, где он жил до ареста. Надо было доказать, что он был москвичом, когда его арестовали. Я обежал все его работы, чтобы собрать справки, что с 1918 года он работал в Москве. Но в 1938 году все оборвалось. С завода в 1936-м его отправили в Испанию. Там работал на аэродроме. Вернулся в 1938-м. Сразу отвезли в санаторий, не завозя домой. Месяц отдыхал, под конец отдыха приехали за ним в санаторий и арестовали.

Таскаясь по городу, я выпросил у Эрнеста книжку Кржижановского с рассказами про Москву и читал ее дорогой. Бежали дни, приближался конец месяца. Наконец возник решающий пункт. Я поехал в санаторий, из которого кагэбэшники увезли Эрнеста на Лубянку. Но там мне сказали, что «после ареста данные о гражданине Даугуле были вычеркнуты из всех книг, да и давно это было, еще до войны. Обратитесь в соответствующий отдел ФСБ». Уже вместо КГБ стала ФСБ. Все мои друзья (я вообразил их лица) заиздевались бы надо мной, узнав, что я обратился за помощью в органы.

Нужна была, стало быть, справка из органов. В органы идти сил не было, я позвонил Эрику, который мрачно ответил, что никуда не пойдет, что он занят. Судя по голосу, он пил уже не один день. Оставалось два дня до подачи документов. Кларина как настоящая женщина, которая борется за свое гнездо, вначале уговаривала меня, но время шло. Она сняла трубку и позвонила на Лубянку. И объяснила ситуацию, сказав, что проблема у героя войны из-за ареста. Говорила с напором, голос дрожал, нервничала. Оставалось два дня до подачи документов в жилкомиссию. Молодой голос (представился как старший лейтенант) сказал жене, что подготовит документы через неделю. Кларина твердо сказала, что надо завтра. «Хорошо, – ответил голос. – Мы перед ним виноваты. Поможем. Приезжайте завтра».

К моему удивлению, в органах жену встретили вежливо, лейтенант предложил ей стул, потом стакан чая, предложил посмотреть бумаги, она пожала плечами, сказала, что полностью им доверяет, и в самом деле все бумаги были готовы, уложены в конверт, на котором была соответствующая печать. Приехала Кларина, довольная, прямо-таки гордая. И я позвонил Инге.

События разворачиваются

«Хорошо, – сказала она, – молодец. Я сейчас же позвоню Лидии Андреевне. Завтра еще 30 декабря, она на службе, все бумаги отвезешь ей да конверт с печатью из органов сверху положишь. И еще, ты извини, но ты говорил, что в поездках ты немного валюты заработал. Не надо, не говори мне сколько. Но когда бумаги ей отдашь, спросишь, когда зайти за результатом и сколько».

«Так просто и спросить – сколько?»

«Так и спросить. Она понимает все. Наверно, тысячи полторы тебе это обойдется. А результат после Старого Нового года. Не раньше».

Я положил трубку и сказал Кларине:

«Завтра бумаги, через месяц результат и полторы штуки баксов».

Кларина вздохнула:

«Но у нас только полторы и есть. А если больше попросит?»

«Чего делать? Буду по друзьям и знакомым занимать».

«Да они все такие же бароны без гроша, как и мы».

«У всех понемногу!.. Наберем».

Но уверенности не было, сердце билось неровно, я боялся ехать. Не мог придумать, что отвечать, если попросит больше. Просить подождать?

Утром 30 декабря я позвонил по телефону начальнице и поехал к ней, к Лидии Андреевне. Шоссе и впрямь было без светофоров, вернее, светофоры были – метров пятьсот в одну сторону и пятьсот в другую, но до них добираться было тяжело, а нужный дом стоял прямо перед тобой и манил, а машины неслись в обе стороны без промежутков, не сбавляя ни на секунду скорости, как по автобану. Своего рода злокозненная преграда, как в волшебных сказках. Дорогу я перебежал удачно, подошел к четырехэтажному серому зданию. И пробормотал, сам про себя усмехаясь своей глупости: «Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом».

Хотя это была еще та избушка: простенькое снаружи здание внутри было необычным. Ее контора находилась на втором этаже. У тяжелых дверей подъезда стоял вохровец. Я поднялся на площадку второго этажа, там цвел мраморный и малахитовый китч, зелень цветов, шикарная цапля, роскошь лестницы немного пугала, словно входил в замок волшебника, какого-то Карабаса-Барабаса, хотя знал, что ждет меня там женщина-чиновница. По местным масштабам – немалая начальница.

Я прошел еще пол-этажа и постучал в дверь. Впустила меня Сама. Полная, с укладкой волос, как в советских фильмах, в сером твидовом костюме, яркая блондинка в тяжелых очках. Окно плотно зашторено. Но зато электричество горело ярко. И давало странный красноватый отсвет в ее глазах, который был виден сквозь очки. У стены искусственное дерево вроде не то фикуса, не то дуба, вокруг которого обвился сотворенный из полудрагоценных камней трехглавый Змей Горыныч. Я обходил роскошный кабинет, роскошь была вульгарная, но роскошь. Дубовый стол был покрыт, как положено, зеленым сукном. На нем стояли мраморное пресс-папье, малахитовый зеленый письменный прибор, из малахита же была и круглая карандашница.

Такой мощный китч. Лидия Андреевна смотрела прищуренными глазами, но с доброжелательным, я бы сказал, интересом за моим осмотром, как музейный работник за движением любознательного посетителя. «Нравится?» – спросила она. Я кивнул. Указывая на Горыныча, усмехнулась: «А этот меня защищает от случайных гостей». Я тоже вяло улыбнулся. Повторю: в глазах ее горел красный отсвет.

Вроде как у рентгеновского аппарата старой конструкции. Рентген я вспомнил не случайно.

Я сел на край стула, рассказал о своей ситуации, стараясь правильно выбирать слова, никого не ругая и не обвиняя. Выслушав меня, она еще раз усмехнулась, сказала:

«Присядь и выкладывай, что там у тебя.

О, до органов дошел, молодец! В конце января приходи, подготовлю бумаги, – это патерналистское тыканье как бы облегчало общение. – Сколько, спрашиваешь? Полторы, не меньше. Нормально».

Я ответил утвердительно, стараясь не выказывать своей радости, про себя поражаясь ее рентгеновскому взгляду. Попросила все, что у нас было. Не меньше, но и не больше. Прямо ведьма или инопланетянка. Насквозь видела. Договорились, что в конце января я ей позвоню и спрошу, когда можно прийти, о наших делах ни слова. Я вышел на замороженных ногах, все случилось, как мы хотели, хотя нечистая сила явно руку приложила. Голова дубела. Разве нечистая сила на нашей стороне?

Короче, я ехал на трамвае домой и читал Кржижановского. «У нас как у нас. Не Геликоны и не Парнасы, а семью кочками из болот и грязей – древнее московское семихолмье; вместо песен цикад – укусы малярийных комаров; вместо девяти Аонид – тринадцать сестер-трясовиц. Аониды учат мерно пульсирующему, в метр и ритм вдетому стиху; трясовицы знают, как пролихорадить и порвать строку, всегда у них трясущуюся, нервно роняющую буквы. Заклятия не берут трясовиц. Они живы. И близко: тут. Встречи с ними опасны. Но всего опаснее – с Глядеей. Глядея умеет одно – глядеть – и учит только одному – глядеть. У людей глазницы не пусты, но глаза в них то пусты, то полны, то видят, то не видят, то рвут лучи, то позволяют им срастаться снова; то опускают веки в сон, то раскрывают их в явь. У Глядеи голые глаза: век нет – оторваны. Некий брезгливый иностранец, посетив Москву еще в двадцатые годы прошлого века, потом жаловался: “В Москве я открыл пятую стихию: грязь”».

И конечно, поразительное наблюдение, что Москва стала каменной благодаря копеечной свечке. «С упорством, отнюдь не копеечным, она жгла да жгла Москву из года в год, пока та от нее в камень не спряталась». И поразительная работа архетипа – на пепелище ставились дома на скорую руку, скородомы, готовые вот-вот развалиться, все равно им гореть. Хрущобы, где живет большинство, строились по такому же принципу. Пусть хоть десяток лет простоят. А что же это за большинство? И об этом Кржижановский написал жестко: «Домики, строенные наскоро в расчете на пять-шесть лет, садились, давали трещины и, покривившись набок, с нетерпением ждали пожара, а он все медлил; и жизнь оказывалась выбитой из колеи, недоуменной и растерянной. Но все умершее недожитком, до своего срока, и в самой смерти еще как-то ворошится. Отсюда основной парадокс Москвы: ни мертвое здесь до конца не мертво, ни живое здесь полно не живо: потому что как и жить ему среди мириадов смертей, среди чрезвычайно беспокойных покойников, которые хоть и непробудны, но все как-то ворочаются под своими дерновыми одеялами. Москва – это старая сказка о живой и мертвой воде, рассказанная спутавшим все сказочником: мертвой водой окропило живых, живой – мертвых, и никак им не разобраться – кто жив, кто мертв и кому кого хоронить».

ВОТ И НЕЖИТЬ! Хотя, наверно, сейчас она существует по другому принципу.

И всяческие философические мысли крутились в голове, мысли о мироустройстве. Хорошо было Данте, была опора на христианские конструкции. Говорят сейчас, что где-то в космической дали ученые нашли «Обитель Бога». А ведь похоже на правду.

Но где «Обитель Зла»? На Земле, под Землей? Под Землей могут жить хтонические существа, которые иногда высылают наружу своих посланцев: ядовитых змей, сколопендр, ядовитых жаб, крокодилов и т. д. А в пещерах, которые змеятся под землей, затерянных подземных мирах, или в страшных джунглях? А бандиты? Где они скрываются? И как соотносятся с ними обычные обыватели вроде меня? Как нарисовать картину мира?

Итак, в космических пространствах «Обитель Бога», оттуда приходят, возможно, ангелы и святые. А мы? Пока не в Аду? Хотя все жуткие войны – это же явленный на Земле Ад. Нас он пока не коснулся.

А мы живем среди нежити. В пространстве, где все смешалось и спуталось. Ехал и смотрел в окно. Чувствовал, что нездоровая голова рождает нездоровые мысли и, как леший, затягивает в чащобу. Текла Яуза, мутная, узкая, зеленоватая. Вышел на трамвайной остановке.

Там стояла старуха, уже пьяненькая, и обращалась к двум женщинам, очевидно матери и дочери: «И желаю вам, милые, чтоб все у вас было хорошо. И чтоб дочка удачно замуж вышла, и чтоб муж был хороший, и чтоб квартира не меньше двух комнат, и детей чтоб тоже двое, мальчик и девочка.

Вы не думайте, что я, оттого что всем добра желаю, какая-нибудь святая. Я обыкновенная, но многие думают, что святая. Может, и вправду. Да мне-то это все равно. Хорошо, конечно, чтоб правда так было. Тогда рядом с Богом бы себе местечко вымолила. И делов-то – всем добра желать! А награда большая». Сама маленькая, сутулая, немытые волосы в две косички. Вроде мелкой Бабы-Яги.

Вокруг ордера

Пошел через деревья к дому. Мела легкая снежная поземка. Воздух при этом был хоть и декабрьский, но промозглый. Европейское Рождество уже прошло, хотя в России пьют и на католически-протестантское, и на православное. Я вспомнил, как 24 декабря бушевал в комнате отца Эрик. В подъезде слышно было, как в подвале текла вода. Дома меня ждали Кларина с Сашкой, Эрнест и наши тараканы. Кларина была в хандре:

«Как надоело жить в выгребной яме! Опять запах по всей квартире! Словно в общественном сортире! Даже если у тебя все сладится, получится, систему не изменишь! В этом дело».

Надо сказать, я малость разозлился, хотя ее настроение понимал, но столько приложил сил, чтобы решить квартирный вопрос, а тут получается, что мотаюсь зазря.

«Хорошо, – сказал я, – видимо, мне надо прекратить все свои попытки. Давай жить, как живем, да еще и с соседями!»

Жена почувствовала, что не ко времени перегнула палку. Подошла ко мне, поцеловала: «Ну прости, просто утомительно жить так». Мы поцеловались, мир не нарушился. Она сказала, что еще и Витек заходил и требовал хозяина. Я наскоро рассказал Кларине, что мы вроде укладываемся финансово в требуемую сумму. Самое интересное, что слово «взятка» мы вслух не произносили. Кларина была довольна, что мы справляемся с проблемой сами, без посторонней помощи. Она позвала меня на кухню (с разрешения Эрнеста Яковлевича мы обедали не в своих комнатах, а на кухне), налила тарелку супа. Мы поели, я выпил непременную чашку кофейного растворимого напитка, настоящего кофе мы давно не видели, и я сказал, что иду к Витьку.

Виктор из мебельного (продавал среди прочего ручки к комоду, краденые, за сто рублей штука) всегда говорил, когда его просили о помощи: «Зайду завтра». И не заходил. Так почти каждый день. Голова с залысинами, ворот рубахи расстегнут, виден болтающийся крестик. Худой, даже тощий, непонятно, на чем держатся штаны. Поэтому к нему всегда ходил я сам. Магазин был в торце нашего дома. Увидев меня, он отмахнулся: «Да не принес я. Я дома не ночевал. У Ольги был. Я уж Стасу говорил, чтоб зашел и тебе сказал. А я дома так и не был. Там ручки лежат, четыре штуки. Здесь шесть, а там четыре. Сегодня домой поеду. А то я к Ольге попал. Знаешь, как любит? Как швейная машинка. Еле выдерживаю. Вон, глянь, под рубахой: засос прямо под грудью».

У него, как у любого мужичка из простонародья, была склонность называть имена, будто собеседник их знает, а имена придавали как бы правдивость рассказу.

Ему принадлежала классическая формула. Как-то он обещал зайти в десять. Уже двенадцать, его все не было. Я спустился в магазин. Мужики в подсобке, где была и мастерская (комната за торговым залом), склонились над столом и играли в карты. Он тоже. Трогаю его за плечо: «Витя, я же тебя жду». Витек недовольно повернул голову: «Сказано в полвторого, значит, в полвторого». Говорить больше было не о чем. Дома эта фраза стала пословицей. Когда кто из работяг опаздывал, то Кларина пожимала плечами: «Полвторого – так полвторого».

Витек – фигура подвальная, морда простодушная и дикая одновременно. Он же, как-то выклянчивая у меня что-то, делился: «Я на зоне немного был. Два года, недолго, дядька выручил». Дядькой он гордился, настоящий вор в законе: «двенадцать лет отсидел, его блатные уважают как отца родного. В Москву ему нельзя, так он не стал околачиваться где-то на сотом километре. Деньги были. Когда вышел, то дом трехэтажный себе в Калуге поставил, мебель бархатная, серебро. Вниз еще два этажа. Там всякое оружие собрано. Земли сорок соток, ему хватает. Ограда, охрана вооруженная. Собак нет, да к нему и так мало кто сунется. Внизу два пулемета, маленькая гаубица! Да я не брешу, гадом ползучим быть! Ей-ей! Стол всегда накрыт, приходи и ешь, что хочешь, пей, что хочешь. Он меня обещал в завещании упомянуть. Хочешь, я для тебя у него гранату попрошу?» – «Зачем мне граната?» – «А вдруг ты попал, когда ни убежать, ни победить. Тогда кольцо сорвал, и себе под ноги. И тебе капец, но и им. Так по-мужески, как настоящий пацан. Так прошу?» – «Пожалуй, обойдусь». – «Да ты не бз… задаром принесу». – «Нет, не надо». – «Зря! Дело говорю!»

Я накинул теплую куртку, надел кепку (все же поземка), прошел провонявший подъезд, завернул за угол и очутился в мебельном.

«Тебе Витек? – спросил директор, стоявший у кассы. – Он в подсобке».

Я прошел насквозь комнату, заставленную образцами мебели для продажи: диваны, шкафы, столы, стулья и тому подобное. Войдя в подсобку, увидел Витька и трех работяг, сидевших за маленьким столиком в окружении разных частей мебельного гарнитура. Пахло стружками и мебельным лаком. Физиономии у них уже были алкогольно-красные. Около ноги Витька стояла бутылка «Жигулевского» пива. На полу валялись гвозди и шурупы. Когда я вошел, он как раз поднял ее и припал к горлышку. Я похлопал его по плечу.

«Слушай, тебе жена деньги отдала, а ты обещал наши законные две ручки к дверям. Мы ведь их оплатили».

«Не бз… – ответил этот субъект. – Сейчас отдам. Я ведь заходил к тебе, деньги забрал».

«Вот именно, поэтому я к тебе и пришел».

Витек встал, подошел к высокой стойке, порылся в коробке, стоявшей на ней, и извлек две ручки. Протянул мне:

«Держи. А что там был в твоей квартире за мужик, черноволосый, волосы как кепка? Вроде мудак или с… Баба-то у тебя нормальная, а этот мне отхамил. Но я до него доберусь, гад буду! Доберусь и порежу на хрен!»

«Это сын нашего соседа, Эрнеста Яковлевича. Только учти: за ним крутые могут быть. Он племянник двух известных налетчиков, их убили менты во время войны».

«Ладно, мое дело. Их уже нет. А дядька, мой хозяин, выручит, если что. Ну, ты иди, не мешай, я тут с ребятами, как видишь».

В этот момент кто-то вошел в подсобку и тронул меня за плечо:

«Вован! Ты еще здесь? Меня твоя Кларина послала. А то она тебя потеряла: ушел минут на пятнадцать, а уже час не приходишь. И еще без плаща».

Я давно замечал, что в компании алкоголиков или вообще выпивающих мужиков время закатывается в никуда, часы проходят незаметно. Но кто за мной зашел? Я обернулся: за плечо меня держал мой дворовый знакомец Адик, в хорошем сером демисезонном дорогом пальто, расстегнутом на все пуговицы, под ним был серый дорогой костюм. Пахло от него каким-то заморским питьем. Я сделал вид, что пытаюсь по запаху определить, что они пили.

«Кубинский ром, ничего другого приличного в нашей гребаной столице не найдешь. А то Эрик пьет такое!.. Я с ним раньше тоже это пил, теперь – нет».

Он полуобнял меня за плечи и повел к выходу. Мы вышли на улицу, и неожиданно от странной смеси, висевшей в воздухе – снежной поземки, мелких луж с запахом мокрого асфальта, выхлопных газов, кубинского рома из нутра Адика, остатков мебельного лака, которым только что дышали, – меня замутило так, что я остановился. Адик понял, что мне не очень, взял под руку, повел к подъезду, заговаривая зубы, отвлекая глупостями от дурноты:

«А ты прежних наших девочек не навещаешь? Помнишь Таньку из домика рядом с нашим? Ты еще с ней дружил, а я трахал. Она уже замужем побывала, но разошлась. Танька тебя вспоминает, я ведь ее иногда по-прежнему потрахиваю. Эти лягушки-простушки очень привязчивы. Ведь лягушки давно уже не царевны».

«А ведь были царевнами», – сказал я тихо.

Адик потряс своим толстым жабьим задом и хихикнул:

«Помнишь анекдот? “Сиди и не квакай!” – так иногда Иван-царевич напоминал жене о ее прошлом. Народ тоже не видит в лягушках царевен».

«Слушай, – вдруг остановился я, – лягушки лягушками, а куда ты тогда Сима отнес? Человек все же был. Его похоронили?»

«А пес его знает! Я трупешник к ментовке подложил и ушел. И никто потом не возникал. Закопали где-нибудь!»

Он недовольно нахмурился.

Мы подошли к моему подъезду. Там уже опять стояла аварийка. Канализационный люк был открыт, из машины в люк спускался брезентовый толстый рукав, слышалось чавканье отсасываемого дерма. Погода была промозглая. Меня снова замутило. А Адик неожиданно сказал:

«Не пойду я к Эрику, что-то устал от него. Танюшку вспомнил, заговорил о ней, и потянуло к ее мягким сисечкам. Хочешь, к тебе ее отправлю, ну не домой, понимаю, жена там, а у меня можете поваляться, она-то с охотой к тебе присосется. Пойдешь? Не сейчас, конечно. Через пару дней или когда решишься».

«Созвонимся», – неопределенным тоном сказал я.

Площадку перед домом, где стояли качели, покрыл снежок. В большой голубятне в углу двора сидели нахохлившиеся голуби. Голубятню в свое время, еще школьником, построил сосед с седьмого этажа, как раз под нашей квартирой. Он был двухметровый, тощий и всегда пьяный. Жил с маленькой женой, достававшей ему до подмышки, и толстой дочкой, ходили к нему алкаши. Один раз он заработал неясно как, но заработал деньги и купил легковушку, «Жигули». Даже остепенился на месяц. С гордой физиономией возил на машине жену и дочку. Потом он разбил машину и запил снова. Время от времени он таскался по квартирам, занимая деньги на опохмел. Вид был страшенный, лицо преступника. А потом исчез, мы не знали куда, пока не приехал похоронный автобус. Как выяснилось, его убили монтировкой по пьяному делу. Все это произошло в течение нескольких месяцев с того момента, как мы туда переехали. Жизнь на краю могилы.

В подъезде запах дерьма стал насыщенно густым. Я вошел в лифт. В лифте тоже пахло, довольно противно. Я вошел в квартиру, в прихожую. Из двери Эрнеста Яковлевича доносилось ворчание Эрика. Услышав хлопок входной двери, он вышел и, глядя на меня исподлобья немигающими глазами, как дракон из сказки, протянул мне руку. Я пожал руку и пробормотал, что Адик ушел домой. Эрик отмахнулся и приблизил свое лицо к моему:

«Да срать я хотел на Адика. Срок-то проходит. Что с документами? Собрал?»

«А ты что делал? Я-то собирал и собрал, а ты хоть пальцем пошевелил?» – вдруг выкрикнул я зло.

Мы прошли в мою комнату (я не хотел тревожить Кларину). На улице пару раз громыхнул канализационный люк. Я продолжил:

«Все документы я отдал, в конце января будет ордер, так что в начале февраля сможешь въехать и начать обмен. Трехкомнатная тебе гарантирована: две однокомнатные стоят как раз трехкомнатной».

Он икнул. И потянулся обнять меня. Я похлопал его по спине.

«Сколько тебе это стоило?» – вдруг сообразил он.

«Это мое дело. Я это взял на себя, я это выполнил. А ты позови электрика и сними счетчики с каждой двери и поставь общий на всю квартиру».

«После ордера, – мрачно ответил Эрик. – Я не сумасшедший, чтобы что-то делать вперед. А после ордера и счетчики уберу, и в коридоре линолеум сниму, и пол отциклюю».

Он вышел, а я позвонил Инге и рассказал о своем визите к Лидии Андреевне.

«Хорошо, – сказала она, – все будет в порядке. Не сомневайся».

* * *

В январе, в конце двадцатых чисел, я, как мне и было сказано, набрал номер хозяйки мраморной лестницы. «Приходи завтра к трем», – почему-то тихо произнесла она. Но голос был приветливый. Хотя деньги я приготовил, но все время боялся облома. Русский человек настолько чувствует себя беспомощным перед начальством, что старается избегать по возможности общения с ним (если не приперло). Ну а те, кто лезут во власть, – о них говорить не буду. Эти уверены в своем праве делать с другими то, что они захотят, или то, что нужно. А мы как бы нежить. Вот ведь – не могу понять, как правильно употреблять это слово!

Короче, я поехал к нужному дому и к нужному часу. Я надел костюм, под пиджак свитер, куртка моя была не очень теплой, а снег уже всюду лежал как следует. Да и мело, видно было, как летал за окнами снег. Была странная погода, ветер, снег, но снег мокрый. Конверт с деньгами я положил во внутренний карман пиджака. Никогда еще в жизни я не держал в руках сразу такой суммы. Поэтому старательно делал вид, что просто фланирую по городу. Если честно, то я побаивался. Было начало девяностых, теперь эти годы называют «лихими». Но поскольку денег у нас не было, мы ничего не боялись. Только в этот раз я чувствовал себя как горе-бизнесмен, которого в любой момент могут прибить, а деньги отобрать. Да еще «контрольный поцелуй в лобик», как мы шутили по-дурацки. А вдруг хозяйка московских жилищ договорилась с какими-либо бандюками, чтобы получить деньги просто так, не давая товар. Но тут же подумал, что вряд ли. А то клиентов лишится.

Я перебежал шоссе в момент маленького просвета в движении. И как и прошлый раз, остался цел. Пробормотал: «Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом», вошел в дом и поднялся быстро на второй этаж. Она меня уже ждала. Окно все так же было плотно зашторено. А глаза ее все так же светились каким-то красноватым светом, непонятно откуда идущим.

«Принес?»

Я кивнул. Она открыла ящик письменного стола. Мне показалось, что трехголовый змей с любопытством смотрит в ее ящик. А потом уставился на меня. Лидия Андреевна достала прозрачную папку, в которой лежал ордер.

«Посмотри сначала. Посмотрел? Покажи теперь, в чем принес, – я показал толстый конверт. – А теперь подойди к шкафу, открой дверцу верхней полки и положи туда».

«Пересчитывать не будете?»

Она приложила палец к губам:

«Тсс!.. Бери ордер и шагай. Только учти, что в квартире самозахват. Кто-то из РЭУ узнал про пустую квартиру и въехал. Но пусть твой сосед предъявит ордер, тот гад тут же испарится. Кажется, армянин из приезжих. Действуй».

Она скосила глаза на шкаф, в который я положил конверт. Но никакого движения в ту сторону не сделала. Мол, абсолютно доверяю.

Пораженный такой широтой души, я улыбнулся в ответ, как мог благодарнее, и вдруг заметил за ее спиной на стене картину, изображающую какую-то фольклорную женщину – не то русалку, не то духа дерева.

Правда, вспомнил тут же Пушкина:

 
Там чудеса, там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит.
 

Но это все же была не русалка, но кто-то из древесных волшебниц. Волшебниц, которым подвластен весь низший мир.

«Это Навка», – пояснила хозяйка.

Чем-то неуловимо эта Навка напоминала хозяйку кабинета. Только в молодости. Хотя девушка из дерева, скорее всего, хапугой не была. Я растерянно вышел, спустился по мраморной лестнице мимо цапель, сел в трамвай и поехал домой, где молча, но с торжеством показал жене ордер.

Она тихо поцеловала меня в щеку. Кажется, мечты об отдельной квартире обретали вполне реальные черты.

«Эрик дома?» – спросил я Кларину.

Я не мог стереть с лица самодовольную улыбку. Все же мама зря за меня боялась. Когда я женился на Кларине и оставил семейную квартиру первой жене и сыну (родители уже давно переехали в кооператив, оставив мне квартиру, полученную еще дедом-профессором), тревожная мама говорила многажды, что я совершаю непростительную ошибку, что у нас в стране человек без своего жилья очень быстро становится никем, почти нежитью. А я выбрался из коммуналки! Сегодняшний ордер – это событие, подтверждающее мою правоту, что не побоялся уйти в никуда ради любимой женщины. Это вроде золотого ключика, который черепаха Тортилла дала Буратино.