Текст книги "На краю небытия. Философические повести и эссе"

«Эрика нет, – ответила жена. – Ты передохни, пойдем пообедаем, покормлю тебя. Мы с Сашкой уже поели. Прости, тебя не дождались. Но уж больно она канючила, что есть хочет, все себя по пузу гладила и причитала, что животиночка у нее совсем пустая».

Я согласно кивнул, но вначале зашел в свой кабинет – спрятать ордер в стол. Подошел к стене, посмотрел на фотопортрет деда. И тут с горечью подумал, что фотографии родителей нет, что ее куда-то засунул младший брат, так фото и пропало. Я посмотрел мельком на деда, он вроде смотрел не хмуро, как всегда, взгляд просветлел и был ободряющ. И тут я услышал, как открывается входная дверь, и услышал голос Эрика. Я словно притягивал этого ведьмака.

Самозахват и его автор

Эрик из коридора сразу прошел к Эрнесту – проведать отца. Я следом, зажав в руке ордер. И сказал в его тональности:

«Наливай! Вот ордер! Дальше твоя работа. Я свою выполнил с опережением графика. Ты все занят был, – съязвил я. – Но теперь уж будь любезен, действуй».

«А что делать?»

«Там какой-то самозахват квартиры. Говорят, мужик из РЭУ. Но у тебя реальный ордер, так что можешь самозахватчика гнать в шею. Сумеешь? – спросил я, вдруг засомневавшись. – Ты же крупный мужик».

Эрик вдруг преобразился, лицо его стало абсолютно бандитским, как бандитов изображают в кино. Он выдохнул:

«Да я ему горло вырву, пусть попробует остаться! Ты не сомневайся!»

Он налил три рюмки:

«За удачу! Все, отец, скоро перевезу тебя на твою квартиру! А там посмотрим!»

«Чего смотреть-то? – сказал Эрнест Яковлевич. – Наконец поживу себе хозяином. До магазина дойти могу и сварить себе, что надо, тоже могу».

За окном вдруг повалили обильные мягкие снежинки. Совсем рождественские, хотя стоял уже конец января. Окно было приоткрыто. Сквозь окно были видны забелевшие крыши, пахло каким-то радостно-праздничным воздухом. Эрик выпил еще рюмку и, сжав мое плечо, словно пытался найти в этом пожатии поддержку, сказал:

«Ну я пошел!»

Последний жест вдруг выдал его неуверенность, что мне не понравилось. Но все же он пошел. Эрнест Яковлевич вдруг покачал головой:

«Это от своих дядьев научился на себя понт напускать. А так ничего не может, только нарывается, столько раз по морде получал. Зря ты его отправил. Лучше сам бы сходил. Надежнее было бы».

Но я решил, что и так набегался по этим делам достаточно. И самое главное сделал. А главное, празднично-рождественская погода за окном шептала о необходимости расслабиться и отдохнуть. И с Клариной и Сашкой давно время не проводил.

«Нет, – сказал я. – Пойду лучше с женой и дочкой на улицу. Погуляем».

Мы брели по бульвару, на который уже навалил тающий снег. Неожиданно потеплело, и на асфальте, под которым проходили подземные коммуникации, появились лужи. Сашка бежала впереди, загребая мокрый снег ботиками, иногда останавливалась, наклонялась, лепила снежок, кидала его в родителей и со смехом бежала дальше. Мы улыбались, счастливые и довольные. Больше Сашка не спросит: «Мама, где мы зиму-то зимовать будем?» И все будет хорошо. Бульвар шел за трамвайной линией, между линиями электропередач. Деревьев было немного, но они все же создавали ощущение бульвара. Кстати, квартира, на которую получил ордер Эрнест Яковлевич, находилась с той стороны бульвара. И вдруг оттуда появился Эрик. Огромный, нелепый, с опущенными к земле глазами, он вызвал у меня ощущение постигшей его неудачи. Хотя что могло быть? Все козыри на руках!..

Он подошел, стараясь не глядеть в глаза ни мне, ни Кларине.

Подошла Сашка:

«Ну, вы получили квартиру для дедушки Эрнеста? Ведь папа все бумаги собрал».

Откуда она знала это? Вроде при ней мы об этом не говорили. Но дети наблюдательны. Эрик пожал плечами.

«Там какой-то армяшка. Маленький, щуплый, но задорный. Я ему сказал, что у меня ордер на отца занять эту квартиру, чтоб он съезжал к такой-то матери!.. Он аж съежился. Съедет!..».

Но выглядел он не очень уверенно.

«Он что, ничего больше не сказал? Не может быть!»

«Ну сказал… Сказал, что будет консультироваться с кем-то…»

«С кем? И хоть как его зовут, ты узнал? Это важно».

«Не понял я ни хрена. Какой-то Мушегян, вроде Вагэ. Ты с ним сам разбирайся».

«Ты видел в квартире телефон?»

«Нет. Ни х…. там нет!»

«Понятно, – сказал я мрачно. – Пойдемте домой, девочки».

* * *

Дальше начался неожиданно криминально-плутовской роман среди вони и болот.

В подъезде, как обычно, пахло текущей канализацией, вонь проникала на все этажи. В лифте запах был густым, и, сопровождаемые им, мы вошли в квартиру. На пороге нас встретил Эрнест Яковлевич, который взял меня за плечо:

«Погоди, тебе звонила какая-то женщина и плакала. Будет еще звонить».

«Хорошо, но мы сначала пальто снимем и переоденемся. А потом я к вам зайду, и вы расскажете, чего она хотела».

Через десять минут я уже сидел за столом Эрнеста. Он налил мне в большую чашку чаю, сам прихлебывая из своей.

«Она плакала, сморкалась, называла тебя Вовкой, говорила, что ты ее, наверно, не помнишь, что вы были соседями по двору в детстве. А потом вдруг захныкала, что звонит из кабинета лейтенанта милиции, что ее обвиняют в убийстве какого-то Адика, что ты его знаешь. Стой! А это не тот ли Адик, что сюда приходил?»

«Возможно, – напряженно ответил я, пытаясь понять, что за соседка по двору. И при чем здесь Адик. И вдруг холод пошел по спине: я сообразил. Это же Танька, которую Адик назвал прошлый раз “лягушка-простушка”. И спросил: – А в каком она отделении милиции, не сказала?»

«Вроде что-то про улицу Костякова говорила».

Благородная женщина Кларина ни словом не возразила. Только спросила:

«Тебе это нужно?»

Я ответил почти цинично:

«Хочу кино до конца досмотреть».

И я уехал, нашел милицию, в отделении после несложных переговоров с представителями закона узнал, где они держат молодую женщину. С сержантом пухлолицым, с моргунчиком, который сидел у дверей КПЗ, то есть комнаты для заключенных, договорился быстро, дав ему несколько десяток. И вошел в комнату.

Там в углу на стуле сидела взлохмаченная, с бледным побитым лицом, мокрыми мутными глазами шатенка, платье на груди и подол были измяты, она вдруг с восторгом узнавания поглядела на меня. И зашептала:

«Как ты догадался, что это я тебе звонила? Это же я, Танька. Это моя любовь тебя нашла. Я тебя все эти годы любила. С самого детства. И замуж ходила, и Адик меня имел тогда, а я все о тебе думала. И сейчас, когда он меня заставлял, я ему давала, потому что он иногда о тебе рассказывал. Он говорил, что вы приятелями так и остались. Он мне и телефон твой дал. Сказал, что ты меня тоже помнишь. Говорил, что если очень захочу, то могу тебе позвонить, и ты меня приласкаешь. А вчера разошелся, влил в меня стакан рома, знал, что под градусом я отзывчивее, и трахал меня прямо при брате моем Борисе разными способами, а Борис у меня лежит, разбитый от алкоголизма параличом, все видит и понимает, но ходить не может. Адик ему деньги каждый раз дает, чтоб не возникал. Борис меня жалеет, но поделать ничего не может, – она говорила так откровенно такие жуткие подробности, что спина у меня захолодела. – Адик трахал меня и пил, пил и трахал, и под утро прямо у меня уснул. А с утра поволок меня в Тимирязевский парк, помнишь, там такой Олений пруд есть. Никогда не замерзающий. Вы там с Кириллом Тимофеевым головастиков ловили. Ты мне рассказывал, я помню. Так вот туда меня и потащил. Чего ему в голову взбрело, только там поняла».

А я вспомнил, как Адик со своим жабьим подрагивающим задом подучил других ребят со двора и пугал меня в лесу кровью в дупле, а они поддерживали и делали вид, что тоже пугаются.

«Чего?» – хрипло спросил я, живо вообразив Тимирязевский парк сейчас.

«Там люди были, а он заставил меня на колени встать и ему минет делать. А потом содрал с меня пальто, трусы и ботики и затащил в пруд, там, где мелко, и все приговаривал, и все приговаривал: «Ну, лягушонка, сейчас тебя жабий король как следует отымеет. Мы, жабы, обычно в воде трахаемся». На колени прямо в воду раком поставил, сам в воду вошел, брюки снял, на берег бросил, попой к народу повернул и показывал всем, как он меня… да еще вслух комментировал, как он это делает, называя лягушкой. Заставил по-лягушачьи прыгать. Потом подтянул к пню на берегу, засунул мою голову между корнями, ляжки раздвинул и принялся собравшимся меня показывать и издеваться надо мной. Хоть озеро и не замерзает, но ноги мои в воде замерзли. Тогда – я не знаю, как это я сумела, – я вывернула руки назад, ухватила его за затылок и швырнула головой о пень. Потом встала, схватила его за его член, затащила его в воду, а там его голова попала под корягу, и он начал захлебываться. Я же не хотела его топить. Стала кричать и его из-под коряги тащить. А все надо мной смеются и не помогают. Он воду хлебает, кричать не может, а потом перестал дергаться, замер».

Она заплакала.

«Приехали “скорая” и милиция. Его в простыню и увезли, а меня менты забрали».

Не зная, что сказать, я погладил ее по волосам.

«Я поговорю с лейтенантом. Тебя должны выпустить».

«Не сомневаюсь, лейтенант меня уже щупал, – она смотрела какими-то тоскливыми, опустошенными глазами. Глазами не проститутки, а женщины, попавшей в жизненный капкан. В капкан, который немного разжимался, когда она раздвигала ноги. – Ты не смотри на меня так. На самом деле я тебя всю жизнь хочу. Если не возражаешь, то можем сейчас, прямо здесь. Дай сержанту еще денег, он дверь посторожит».

«Не надо, – сказал я мягко, но тоном, который не допускал возражений. – Ты и так натерпелась».

«Не от тебя же».

«И все-таки. Хоть в твоем сознании, в твоей памяти я тоже существовал в эти твои плохие моменты, значит, виноват».

Она вдруг улыбнулась злой и жалкой улыбкой одновременно:

«Почему плохие? А может, мне это нравилось. Только я все время о тебе думала, поэтому они и не были плохими или – не совсем плохими. Я воображала, что это ты меня берешь».

Она вдруг схватила мою руку, прижала к губам, а потом к груди.

Должен покаяться, я не устоял. Видимо, и я давно ее хотел, а ее эротический, хотя и грязноватый рассказ возбудил меня. Разложив ее на полу, я вошел в нее. Это и вправду было чудесно, словно специально для меня приготовленный ужин. Мужчины все же в момент сексуального возбуждения забывают о всех нравственных нормах. И я был нисколько не лучше остальных, а также хуже хороших.

Когда я встал, она лежала, закрыв глаза, и словно прислушивалась к своему телу, к его переживаниям. Потом улыбнулась, а я сказал глупо:

«Будто Адика помянули…»

«Конечно, помянули. А я теперь могу его забыть после тебя».

«Хорошо, – сказал я. – Я пойду, домой пора, а до этого мне в РЭУ надо заглянуть».

«Иди, – она села, одернула платье, чтобы прикрыть голые бедра и колени. – Все же мы полюбили друг друга. Полюбили и простились».

Я вышел, дал моргающему сержанту еще денег и покинул помещение. Мне было совсем не по себе. Повел себя на самом деле не лучше, чем Адик. Даже хуже. Ведь Кларину-то я и в самом деле люблю. Почему время от времени меня несет к чужим кискам? Причем значения я этим связям не придаю, поскольку любви нет. Так ее и у Адика не было. Я похолодел от ужаса и ненависти к себе. Все мы, живущие так, вне любви, просто-напросто нежить. Вот объяснение этого слова. Не кто-то другой, а ты сам. Ведь жизнь все же в любви, а не в сексе. Но стоит ли жить, если ты нежить? Вспомнил вдруг толстовского «Отца Сергия», который не устоял против похотливой девчонки. А потом трудом пытался загладить свою вину перед Богом. Такие туповатые мысли крутились у меня в голове по дороге к РЭУ.

И все же если не жизнь, то существование продолжалось. И за него надо было бороться. Поскольку тем самым устраивал жизнь жене и дочке. И снова маленькое открытие. Очевидно, у женщин есть какое-то свое особое чутье на мужчину. Особенно на мужчину, только что имевшего женщину. Он притягивает их и волнует. Это я вдруг почувствовал в РЭУ, где работали вроде бы одни женщины. Я спросил, могу ли я видеть Мушегяна. Мне ответили, что он взял отгул на три дня.

Я повернулся и пошел к выходу, пробормотав: «Жаль!»

«Мужчина! – вдруг окликнула меня милая кучерявая блондинка. – Подождите минуту. Может, вам телефон его нужен?»

«Люся! – крикнула ее товарка. – Ведь нельзя такое делать без разрешения».

«Но если человеку надо его найти!»

У меня вертелось на языке, что у Мушегяна нет телефона, но я благоразумно промолчал, ожидая номер. И я номер получил.

«Спасибо», – улыбнулся я ей ласкающе-смущенной улыбкой, которая, как я знал, нравится женщинам.

Надо было идти домой. Настроение было подавленное, как всегда бывало еще в прошлом браке, когда возвращался от другой женщины сексуально опустошенным. Было еще опасение, что жена поймет, что произошло, поскольку ощущал себя пропитанным этим чужим запахом. И старый отработанный прием – заговорить зубы. А рассказать на сей раз было что. И Адик, и телефон Мушегяна.

Так я и сделал, начав свою речь прямо в коридоре:

«Все-таки я не зря съездил. Ты помнишь Адика, он, конечно, был негодяй, но теперь он мертв. Эта женщина, что мне звонила, подруга моего детства, девочка с нашего двора. Он завел ее в лес, ну, в Тимирязевский парк, на берег Оленьего озера, там изнасиловал жестоко, а она его за это утопила. Точнее, не утопила, а толкнула его в озеро, где он зацепился за корягу и захлебнулся. А ее в милицию забрали».

«Прямо детектив какой-то. И ты, конечно, поверил! Это она все тебе успела рассказать в милиции? Долго рассказывала?..»

«Кларина, ты что, злишься или ревнуешь?»

«Нет, слушаю тебя. Ты должен как-то семье этого Адика помочь?»

Неожиданно на наши голоса, шаркая тапками, вышел из своей комнаты Эрнест Яковлевич и погрозил мне пальцем:

«Правильно, вначале надо Клариночке все рассказать. Ну и мне тоже, все же я тебе дал наводку на тую женщину».

«Да история не очень приятная. Вы же вспомнили сами этого Адика. Утоп он в озере в Тимирязевском парке».

«Ну ладно, – сказал спокойно старик, – знать, судьба ему была такая – в воде смерть принять».

И он спокойно вернулся в свою комнату.

Кларина сказала: «В этом возрасте такие известия можно только до галстука допускать. Но он прав, пойдем в твой кабинет. Там поговорим, а то шумим слишком. Сашка уже спит».

Эрнест, конечно, разрядил обстановку. Да и как-то так получилось, что все, что у меня случилось с Танькой, ушло в дальнюю область памяти. Было, но очень давно, не упомнишь. Сейчас главное – наша с Клариной и Сашкой квартира. Я сел за свой письменный стол, включил настольную лампу, зная, что Кларина все равно выключит верхний свет, она не любила ярких ламп. Кларина села на диван и спросила:

«А еще какие новости, кроме сексуальной смерти этого подонка Адика?»

«Почему подонка?»

«Потому. Ты и сам знаешь. Я его никогда не любила. Это ведь он тебя в Тимирязевском лесу кровью запугивал? Я твой рассказ помню. Помню, что думала, попадись он мне тогда, я бы его собственноручно прибила. Чего ты с ним опять стал общаться – не понимаю. Но зло рано или поздно получает свою плату – смерть».

«Ты жестокая женщина».

«Нет, справедливая. Я не еврейка, тем более не иудейка, но все же – око за око, это правильно, так и надо. Но что с нашей квартирой, с этим армянином? Или ты только своей подругой детства интересовался? Понимаю, ее обидели. Но, наверно, не случайно он именно ее стал на этом озерце насиловать! Ладно, ладно. Не красней. У тебя тоже рыло в пуху, ну не в этом случае, так в других. Но я тебя люблю, я твоя жена и не могу на тебя сердиться. Все равно ты мой. У нас семья. Я не хочу ее разрушить».

Я перевел дыхание, но не подал виду, что ждал неприятного разговора. И сразу перешел к телефону Мушегяна. Рассказал, что в РЭУ мне дали его телефон, но пока я не звонил, поскольку, как знаю, в квартире, которую он захватил, телефона нет. Пока не звонил, хочу-де зайти для начала в прокуратору, благо, что она на первом этаже нашего дома. Зайду завтра с утра.

Переговоры

И к десяти часам утра я уже был у дежурного, заместителя прокурора, который меня принял. Вспоминая сейчас этот разговор, не знаю, чему больше поражаться, своей ли неопытности или его цинизму.

Заместитель сидел за столом, застеленным зеленым сукном, у него было хрящеватое лицо, а также совершенно явный паралич лицевого нерва, перекосивший его рот. Но плечи широкие, лицо чистое, волосы, каштановые и промытые, лежали прядями на голове. Глаза глядели добродушно, и я ему доверился. И рассказал, что мой сосед, бывший репрессированный, получил по новому закону право на отдельную жилплощадь и получил ордер на однокомнатную квартиру, но не может туда переехать, поскольку там живет мужик, самозахватом взявший это жилье и не желающий съезжать.

«Это правда?» – улыбнулся заместитель половиной кривого рта.

«Ну разумеется».

«И кто это может доказать?»

«Ордер!» – ответил я торжествующе.

«Чтобы начать дело, – почти ласково сказал мне криворотый, – этого явно недостаточно. Должны быть бумаги не только от обвинителя, но и от ответчика. Пусть даст бумагу, что он незаконно проживает на этой жилплощади, и заверит свою подпись, ну хотя бы в РЭУ».

Я подумал, что это явная издевка. Но почему? Может, он чего-то не понял.

«Кто же в здравом уме сам на себя напишет донос?» – воскликнул я.

«Это не донос, а констатация факта. Мы должны это иметь, – возразил прокурорский работник. – Тогда дадим ход делу. А уж как вы достанете эту бумагу, это ваше дело».

«Но это же невозможно!»

«Раз невозможно, то и говорить не о чем. Будьте здоровы!»

Я вышел, изрядно униженный, чувствуя свою полную беспомощность. Поднялся на свой восьмой этаж. Жены и дочки дома не было. Эрнест Яковлевич, знавший, куда я ходил, вышел в коридор и вопросительно посмотрел на меня. Ему тоже было не сладко. Эрик, не сумев справиться с захватчиком Мушегяном, запил и к отцу не приходил. Меня ему больше упрекнуть было не в чем, а сам он ничего не умел делать, только пить да смотреть злобно. А отец его уже сложил вещи, комната была заставлена узлами и чемоданами. Только постель он не тронул. Надо же было где-то спать. А мы тем временем сняли электросчетчики у каждой двери, оставив только общий, сказав Эрнесту, чтобы он не волновался, что мы будем платить за все электричество.

Его вопросительный взгляд был поэтому понятен. Но вместо рассказа об унизительном визите я сказал, что возьму телефон к себе в комнату (он был на длинном шнуре), мол, надо позвонить. Я сел за стол, поставил рядом телефон, так чувствовал себя официальнее, и набрал номер Мушегяна. Я вспомнил полковника ФСБ на вечере у Инги и решил, что в это-то и надо сыграть. Трубку снял мужчина.

«Ваге Абгарович?» – официальным тоном спросил я.

«Нет. Это его сын, Гурген». Голос и вправду был молодой. Я сказал еще строже:

«Позовите, пожалуйста, отца, у нас к нему серьезный разговор. Его делом заинтересовалась ФСБ».

«Каким делом? – с акцентом выкрикнул юноша. – Я ничего не знаю. За что его? Я сейчас сестру позову! Она здесь давно живет, а только приехал. Нарине!» – крикнул он.

Раздался женский голос:

«Здравствуйте, с кем я говорю? Я дочка Ваге Абгаровича! А вы кто?»

Я очень сухо ответил: «С вами говорит полковник ФСБ. Меня зовут Владислав Степанович. У нас есть вопросы к вашему отцу».

«Не поняла, – почти с визгом ответила она. – А у полковника есть фамилия?»

«Да, да, извините, не представился полностью, хотя надобности в этом особой не вижу. Но пожалуйста: Сырокомля Владислав Степанович. Но вернемся к вашему отцу».

«А что к нему возвращаться? Что он сделал плохого? Он очень хороший человек, чтоб вы знали!»

«Возможно, вы правы, но он занимает незаконно чужую квартиру. Как сотрудник РЭУ он узнал, что есть пустующая квартира, и преступно захватил ее. Тем временем ее получил по закону бывший заключенный ГУЛАГа. Мы виноваты перед этими людьми и теперь искупаем вину, стараемся решать их нужды».

Я сидел, чувствуя себя немного идиотом.

А она продолжала кричать:

«Вам бы лучше разобраться с тем, что творится в РЭУ! Там такие ужасные дела делаются. Их всех можно сразу в тюрьму! А мой отец в этом всем не замешан. Мамой клянусь! Вы бы разобрались как следует, прежде чем на невинного человека нападать!» – кричала она пронзительно.

Надо было продолжать игру в полковника, поэтому я выслушал молча, рассчитывая, что мое молчание заставит ее отвянуть. Она и вправду замолчала. Тогда я сказал очень спокойно:

«Меня не интересуют мелкие жулики. Это дело милиции, можете туда написать. У меня конкретная задача – защитить человека, перед которыми наши органы были виноваты. Передайте вашему отцу, чтобы он собирал вещи и покинул квартиру на Маломосковской. Скажите, что звонил полковник ФСБ Сырокомля».

Она шумно вздохнула:

«А вы не могли бы дать ваш телефон, чтобы отец мог с вами связаться?» – этого я категорически не хотел, не домашний же ей давать! И вообще надо быть осторожнее, чтобы они не смогли определить мой номер. И я ответил жестко:

«Мы своих телефонов не даем. Я все вам сказал».

Откинулся на спинку кресла и облегченно закурил. Хотя ничего не решилось.

Еще оставалась одна идея – милиция.

Но прежде надо было обзвонить друзей. Меня распирала ярость и желание как-то вырваться из заколдованного круга. А без друзей это не сделать. Я придумал, что мы придем к Мушегяну – человек пять – как спецназ. И выкинем его к чертовой матери. Кого звать, кого можно назвать близким другом, что не испугается не очень законных действий? Все уже выросли, в казаки-разбойники давно не играют. И все же три-четыре имени я вспомнил: друг детства Сашка Косицын, архитектор и альпинист, крепкий и здоровый, мы с ним церкви обмеряли в Поветлужье; Женька Трофимов, одноклассник, давший нам с Клариной свою пустую однокомнатную квартиру, первое наше убежище; конечно, Коля Голуб, военный, полковник да еще и мидовец-китаист; Кирилл Тимофеев, который опекал меня в детстве, а теперь профессор на биофаке МГУ; ну и Эрик, как лицо заинтересованное. И я обзвонил всех, рассказав ситуацию. Все согласились, а Коля Голуб добавил, хмыкнув:

«Я в форме приду. Пускай дрожат».

Теперь – милиция. Туда я и отправился.

Лейтенант смотрел на меня подозрительно:

«Зачем вам наряд милиции?»

«Видите ли, в подведомственном вам районе произошло нечто вроде преступления – самозахват жилплощади. Ордер на квартиру получил заслуженный пенсионер, герой испанской войны, а въехать не может, потому что там незаконно живет другой человек».

Он посмотрел на меня напряженно и еще более подозрительно: «Что ты несешь! Какой еще испанской войны? Что-то я такой войны не знаю. Хватит мне лапшу на уши вешать! Ты думай, что болтаешь!»

Я почувствовал, что побледнел от злости:

«Во-первых, прошу мне не тыкать, во-вторых, историю нашей армии и нашей страны надо бы знать!»

Он вскочил:

«Ты сюда пришел – меня учить?! Я с тобой и разговаривать не буду! Иди, пока я тебя в обезьянник не посадил».

Воздух загустел от ненависти. Он сел, раскрыл папку и сделал вид, что занят, а мне сказал грубо:

«Не видишь, что ли? Работаю я. Иди отсюда».

Я тоже вспыхнул.

«Тогда я сам с друзьями его выкину!»

Он сладко улыбнулся, переходя «на вы»:

«Тогда мы вас арестуем, поскольку вы нарушите неприкосновенность жилища. Это называется насильственным вторжением в чужую квартиру».

Я вышел, хлопнув дверью.