Текст книги "На краю небытия. Философические повести и эссе"

До чего накалились страсти, иллюстрируется следующими событиями (на экране они также разворачиваются беззвучно, голос за кадром читает заметку, обошедшую тогда все русские газеты): «Известно, – говорилось в газетах, – что в Духов день бывает гулянье в Летнем саду. По обыкновению, и в этот год собрались туда гуляющие, как вдруг одновременно с начатием пожара раздались крики: «Горим! Горим!» – и вслед за тем поднялась суматоха, начался в полном смысле грабеж, начали срывать бурнусы, вырывать часы и пр., пока не подоспела полиция (если успела)». «Очевидцы этого эпизода рассказывали, – добавляет мемуарист Л. Пантелеев, – что действительность далеко превосходила то, что можно вообразить, прочитав приведенное описание. Срывали брошки, вырывали серьги из ушей, прямо хватали за карманы и опоражнивали их. Была ли следственной комиссией установлена связь между пожаром Апраксиного двора и эпизодом в Летнем саду – это осталось неизвестным».

22

В квартиру Николая Гавриловича на Большой Московской улице вбегает Федор Михайлович Достоевский. Он в панике ото всего происходящего, он измучен, он на грани эпилептического припадка. Умоляет Чернышевского «не жечь Петербург».

– Остановите взбесившихся юнцов! Ваше слово много для них значит!

– Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними?

– Именно не предполагаю, – отвечает Достоевский, – и даже считаю ненужным вас в том уверять. Но во всяком случае их надо остановить во что бы то ни стало. Ваше слово для них веско, и, уж конечно, они боятся вашего мнения.

– Я никого из них не знаю.

– Уверен и в этом. Но вовсе и не нужно их знать и говорить с ними лично. Вам стоит только вслух где-нибудь заявить ваше порицание, и это дойдет до них.

– Может, и не произведет действия.

Он вспомнил, как говорил радикально настроенным студентам: «Успокойтесь, господа. Вы точно как Бурбоны, которые ничему не научились. Ни тюрьма, ни ссылка не научают вас». В ответ они смеялись и шутили, что, хотя сам Николай Гаврилович занят только наукой, он тоже не застрахован от ареста. Он тогда ответил: «Увы, так бывает. Мыслители, отыскивающие средства к устранению тех недостатков, из которых проистекают гибельные для всего общества катастрофы, подвергаются насмешкам и клевете общества, которому хотят помочь… И не только клевете!»

Николай Гаврилович в тревоге. Только что из верного источника ему сообщили, что «Современник», по всей вероятности, будет закрыт, в лучшем случае на несколько месяцев. Впрочем, так же, как и ряд других журналов либерально-демократического направления. («Русское слово», издаваемый Аксаковым «День».) Высочайше утверждены уже «Временные правила» о печати, где, между прочим, в разделе II говорится: «Не допускать в печати сочинений и статей, излагающих вредные учения социализма и коммунизма, клонящих к ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии». А в разделе III сказано: «При рассмотрении сочинений и статей о несовершенстве существующих у нас постановлений дозволять в печать только специальные ученые рассуждения, написанные тоном, приличным предмету, и притом таких постановлений, недостатки коих обнаружились уже на опыте».

Достоевский уходит неразубежденный и неуспокоенный. Николай Гаврилович, оставшись один, подводит невеселый итог:

– А ведь из ничего получается… фантом. А может, не без чьей-то помощи. Как говорил Пушкин, «почему-то все нецензурные и противоправительственные стихи приписываются мне»! Почему? Русский фантом.

И это даже не столько итог, сколько внезапное прозрение собственной судьбы.

23

Генерал Потапов, расхаживая по кабинету, диктует секретарю:

– Во всеподданнейшем отчете моем за минувший год я поставил себе целью обратить внимание Вашего Императорского Величества на напряженное политическое состояние государства и на сильное раздражение умов, все более и более проникающее в различные слои общества. Последовавшие недавно события в самой столице подтвердили шаткость нашего общественного положения, обличая возрастающую с каждым днем смелость революционных происков, которая в особенности проявляется в обществе литераторов, ученых и учащейся молодежи, зараженном идеями социализма.

Наблюдая за свойством настоящего политического движения в России, даже не с точки зрения полицейской предусмотрительности, но с полным желанием отдать справедливость выражаемой повсеместно любви к просвещению, нельзя, к сожалению, не заметить в двигателях на этом пути… скрытых, опасных мыслей и целей…

Двигатели эти понимают дух правительства, они видят искренность его намерений способствовать умственному развитию русского народа, соразмерному, в пределах возможности, расширению личных его прав; они слишком прозорливы, чтобы не знать, какой осторожности требует подобное действие со стороны правительства, которому не прощают ни одной ошибки и на вековой ответственности которого лежит общий правильный ход государственной жизни. Зная все это, вместо того, чтобы служить просвещенным, благонамеренным органам высшей власти в великом деле развития умственных и материальных средств русского народа, означенные передовые, как они себя называют, люди не заботятся о поддержании необходимого для достижения сей благой цели доверия и уважения к престолу, но, напротив, стараются искажать превратными толкованиями все предначертания, проистекающие свыше, и даже в случаях явного отступления их от прямого долга они каждый раз употребляют оказываемое им снисхождение во зло, дабы сделать разрушительный шаг вперёд на пролагаемом ими пути государственного переворота в духе социально-демократического их направления.

Правительство пыталось уже действовать на нравственную сторону народных двигателей, с тем чтобы, уверив их в благонамеренности своих стремлений и в невозможности дать вдруг еще больший простор либеральным идеям века, расположить их к системе постепенного развития…

Вошедший чиновник докладывает о приходе Аристархова.

– Александр Львович, спешу сообщить вам, что доверенные люди передали мне, будто бы из Лондона в Петербург едет коллежский секретарь Ветошников, знакомый с Герценом и Бакуниным. Можно предположить, что он повезет с собой письма, касающиеся и до Чернышевского или кого-то из его клевретов.

Потапов:

– О, благодарю вас. Хорошо бы!.. А то ведь улик мало, улик на копейку. А мы живём в государстве законности и правопорядка.

Аристархов, указывая на отсветы пламени за окном:

– А сего разве мало?! Улик на копейку. От копеечной свечки, говорят, Москва сгорела. Вот Чернышевский и есть та самая копеечная свечка! Поджоги, науськанные им студенты собираются похитить наследника… И всего этого мало?

Потапов:

– Да, увы, слух о похищении дошел и до государя. Государь очень обеспокоен. Но и он не может преступить закон.

Аристархов воздевает руки:

– Закон, о Боже! Всего несколько лет назад достаточно было не так чихнуть – и тебя упрятывали за решетку на долгие годы. А теперь, видите ли, мы уже не можем переступить закона, чтобы схватить поджигателя, заговорщика, английского шпиона! Что и говорить, я сам в своих статьях кричал о необходимости судебной реформы. Но теперь я скажу: не надо нам никаких судебных реформ! России вредны законы! Пусть воля государя будет для нас единственным законом!.. А с Чернышевским… – мгновение-другое медлит, – можно ведь поступить так. Послать полковника Ракеева с обыском, авось что-нибудь да найдется. Ракееву не впервой работать с литераторами – гроб с Пушкиным в Святые горы сопровождал, ха-ха!

Потапов:

– А ежели ничего не найдется?.. Но, впрочем, некая струна здесь звучит. Пушкинский вариант попробовать… Государь-император очень обеспокоен…

24

К Чернышевскому слуга вводит фельдъегеря, адъютанта генерал-губернатора Петербурга князя А.А. Суворова. Князь – личный друг императора Александра II. Адъютант советует Николаю Гавриловичу от имени своего начальника уехать за границу; если не уедет, в скором времени будет арестован. Чернышевский возражает: «Да как же я уеду? Хлопот сколько!.. Заграничный паспорт… Пожалуй, полиция воспрепятствует выдаче паспорта». – «Уж на этот счет будьте спокойны: мы вам и паспорт привезем, и до самой границы вас проводим, чтобы препятствий вам никаких ни от кого не было». – «Да почему князь так заботится обо мне? Ну, арестуют меня; ему-то что до этого?» – «Если вас арестуют, то уж, значит, сошлют, в сущности, без всякой вины, за ваши статьи, хотя они и пропущены цензурой. Вот князю и желательно, чтобы на государя, его личного друга, не легло бы это пятно – сослать писателя безвинно». Чернышевский уперся: «Не поеду за границу, будь что будет. Я ни в чём не виноват! Все же мы хоть немного да европеизировались!»

Князь Александр Аркадьевич Суворов, генерал-губернатор Санкт-Петербурга

Голос рассказчика:

Вот так была совершена первая проба «философского парохода». Большевики, стесняясь перед Европой расстреливать за иной образ мыслей, просто высылали из страны тех людей, которые думали иначе. Исторические действия рифмуются. Сделанное однажды не исчезает из культуры, а тлеет в ней. Царь-Освободитель, столь много сделавший для России, совершил главную ошибку своей жизни – уничтожил безвинного, но равновеликого ему человека, человека, имя которого было записано в божественную книгу жизни. Провидение этого не прощает. Этот человек мог остановить разгул нигилизма, но русскому самодержцу была непонятна власть Слова. Спрятавшись от непонятного, он был взорван бомбой понятного ему нигилиста. А дальше пришли нигилисты-большевики и воспользовались идеей изгнания инакомыслов из страны.

25

По Литейному проспекту идут две дамы – Ольга Сократовна и ее сестра. Обе оживлены, смеются, вообще чувствуют себя свободно, однако вовсе не развязны, хотя на них, конечно, и обращают внимание. Николай Гаврилович задержался у книжного развала.

К дамам грубо пристает уланский ротмистр Любецкий. Он говорит Ольге Сократовне какую-то сальность и тут же получает пощечину от мужчины. Это Николай Гаврилович подбежал к ним от книжного развала.

– Сударь, я требую удовлетворения! – кричит ему Любецкий. – Я вызываю вас на дуэль! Как ваше имя?!

Николай Гаврилович трясет его как грушу:

– Мое имя Николай Чернышевский! Мое имя Николай Чернышевский!

Собравшиеся простолюдины подбадривают Николая Гавриловича: «Дай ему еще! Бей!»

Ольга Сократовна пытается остановить мужа – внезапная догадка осеняет ее:

– Это провокатор, осторожней!

Воспользовавшись секундной заминкой, Любецкий скрывается.

Чернышевский получает бумагу:

«Управляющий III отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии, свиты его величества генерал-майор Потапов, свидетельствуя совершенное почтение его высокоблагородию Николаю Гавриловичу, имеет честь покорнейше просить пожаловать к нему, генерал-майору Потапову, в III отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, завтра, 16-го числа, в два часа пополудни».

Николай Гаврилович и Ольга Сократовна мрачны, вызов не сулит ничего хорошего. Ольга Сократовна высказывает предположение, что, быть может, это для объяснений по поводу того случая с офицером.

26

Чернышевский у генерала Потапова. Ольга Сократовна была права: формальным предлогом для вызова послужило происшествие на Литейном. Потапов, подводя итог беседе, говорит, что если Николай Гаврилович желает, то улана заставят извиниться перед ним и его супругой.

– Ну, это будет очень тяжело для офицера, – говорит Николай Гаврилович. – Для его самолюбия. Не надо, Бог с ним.

– Я и сам полагаю, что уж очень это тяжело, – соглашается Потапов. – Тем более что он и не знал, что это ваша супруга… А я, – продолжает Потапов, – был чрезвычайно рад познакомиться с вами. Я всегда с превеликим удовольствием читаю ваши статьи, надеюсь, что после возобновления печатания «Современника» еще не раз буду иметь это удовольствие.

– Простите, ваше высокопревосходительство, – говорит Чернышевский, – я хотел бы в заключение нашей беседы задать вам вопрос. Не имеет ли правительство каких-нибудь подозрений против меня и могу ли я уехать сейчас в Саратов, так как в Петербурге ввиду закрытия «Современника» мне делать нечего?

– Заверяю вас, Николай Гаврилович, – отвечает Потапов, – что правительство против вас ничего не имеет и ни в чем вас не подозревает.

27

Квартира Чернышевского. У него несколько человек. Явно занимаются делом, кто-то приходит, кто-то уходит. Но речей их не слышно, сцена идет под доклад филера, он на противоположной стороне улицы изображает подгулявшего солдата или что-то в этом роде.

– С 13 июня по настоящее число у Чернышевского были из прежних лиц: Серно-Соловьевич – 6 раз, студент Николай Утин – 5 раз, Антонович – 11 раз, Боков – 10 раз, Некрасов – 8 раз, студент-кавказец Гогоберидзе – 8 раз, Иван Павлов, рассыльный – 6 раз, Иван Иванов, писарь – 5 раз; были еще некто Кононосевич – 3 раза, какой-то Кривошеев – один раз; были еще какой-то адъютант и наборщик из типографии Вульфа, с которым Чернышевский и ездил куда-то.

Вчерашнего числа, когда горел Толкучий рынок, у Чернышевского было очень много лиц, в том числе Елисеев, Воронов, Утин, Антонович и два экстерна Константиновского военного училища…

Денщик офицера Рачкова, родственника жены Чернышевского, живущего у них на квартире, при всей скрытности своей, проговорился, однако, что у Чернышевского секреты со всеми приходящими и что они постоянно говорят шепотом, двери заперты, при приходе кого-либо разговор прерывается. Прислуга теряется в догадках и подозревает что-то недоброе, но, наверное, ничего не знает.

К дому Чернышевского приближаются двое – полковник Раке-ев и пристав Мадьянов. Стучат в двери, входят, полковник Ракеев представляется. Мадьянова, пристава, Николай Гаврилович знает.

– Господин Чернышевский, – объявляет Ракеев, – мне необходимо поговорить с вами наедине.

– Что ж, пройдемте в мой кабинет, – говорит Чернышевский и с порога улыбается своим друзьям. – Господа, я думаю, это ненадолго.

Конец 1-й серии

Здесь сценарий обрывается.

1985

Опубликовано: Волга – XXI век. Саратов. 2015.

№ 3–4. С. 135–164.

Ленин как анти-Чернышевский
Эссе

Вистории культуры существуют «странные сближения», если воспользоваться выражением Пушкина. Сближения, которые с десятилетиями приобретают характер почти мифологический, то есть не требующий анализа и рассуждения. Ведь то, что дано в мифе, большинство принимает без рассуждения. Вместе с тем, миф в момент своего рождения был вызван определенными историко-культурными причинами, которые ученый обязан понять. И если получится, то заменить миф рациональным знанием.

Ленин в Горках. 1923 год. Одна из последних прижизненных фотографий В.И. Ленина

В данном случае речь об идее разумного эгоизма, рожденной, как мы знаем, не Чернышевским, известной еще со времен Спинозы и Гельвеция, повторенной в новой огласовке Фейербахом, английскими утилитаристами, но в России активно проповеданной и исповеданной все же именно Чернышевским и связанной с его именем. Сама идея тоже заслуживает рассмотрения, но еще интереснее с точки зрения культурного феномена, что многие политически ориентированные авторы (как антисоветские, так и просоветские) ведут позицию ленинской безнравственной этики именно от Чернышевского. Это прозвучало в легенде, идущей от Валентинова, о невероятном влиянии Чернышевского на Ленина. В таком объеме об этом влиянии никто и нигде больше Валентинова не рассказывал. Причем главный аргумент и опора этого утверждения – ссылка на пресловутом «Письме из провинции» с призывом звать Русь к топору[18]18
  Стоит, немного забегая вперед, напомнить мысль Чернышевского о том, что добро для каждого человека определяется добром Другого. Как свобода в отличие от воли, не видящей Другого, ограничена свободой Другого, так и Добро: «Добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного себе он должен делать приятное другим; злым он бывает тогда, когда принужден извлекать приятность себе из нанесения неприятности другим» (Чернышевский Н.Г. Антропологический принцип в философии // Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. Т. VII. М.: ГИХЛ, 1950. С. 264). В дальнейшем все ссылки на это издание даны в тексте). Именно в зле другому Ленин находил приятность себе.


[Закрыть]. Артикулировал принадлежность Чернышевскому этого письма в 1928 г. Луначарский. Большевики искали предшественников в отечестве. Политический каторжанин Чернышевский очень подходил для такой цели. Хотя современники ясно видели авторство этого письма: круг Герцена. Сегодня почти с уверенностью указывают и конкретного человека – Огарева.

Но Чернышевский был звездой оппозиции. Его имя могло окормить новых революционеров. Как писал Бердяев: «Необходимо отметить нравственный характер Чернышевского. Такие люди составляют нравственный капитал, которым впоследствии будут пользоваться менее достойные люди. По личным нравственным качествам это был не только один из лучших русских людей, но и человек, близкий к святости. Да, этот материалист и утилитарист, этот идеолог русского «нигилизма» был почти святой. Когда жандармы везли его в Сибирь, на каторгу, то они говорили: нам поручено везти преступника, а мы везем святого»[19]19
  Бердяев Николай. Русская идея. СПб.: Азбука, 2012. С. 141.


[Закрыть].

Поразительно, что Ленин свою книгу «Что делать?» о создании полностью подчиненной вождю организации революционеров называет так же, как роман Чернышевского[20]20
  Стоит сослаться на Валентинова-Вольского: «Мне казалось каким-то курьезом, что такая тусклая, нудная, беззубая вещь, как “Что делать” могла “перепахать” Ленина, дать ему “заряд на всю жизнь”. Как небо от земли была далека от меня мысль, что есть особая, скрытая, но крепкая революционная, идеологическая, политическая, психологическая линия идущая от “Что делать” Чернышевского к “Что делать” Ленина – и речь идет не только о совпадении заголовков» (Валентинов Н. Встречи с Лениным. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 109–110).


[Закрыть], в котором утверждалось отсутствие всякой централизации и свободы личности в артели. Вера Павловна, устраивая свою мастерскую, говорила работницам:

«Надобно вам сказать, что я без вас ничего нового не стану заводить. Только то и будет новое, чего вы сами захотите. Умные люди говорят, что только то и выходит хорошо, что люди сами захотят делать. И я так думаю. <…> Без вашего желания ничего не будет»[21]21
  Чернышевский Н.Г. Что делать? Л.: Наука, 1975. С.132.


[Закрыть]. Люди с ясным взглядом, не ангажированные теми или иными политическими группами, это ясно видели. «Надо ли доказывать, – писал Степун, – что следов бакунинской страсти к разрушению и фашистских теорий Ткачева и Нечаева можно искать только в программе и тактике большевизма»[22]22
  Степун Ф.А. Сочинения (Вступительная статья, составление, комментарии и библиография В.К. Кантора). М.: РОССПЭН, 2000. С. 635.


[Закрыть]. Что касается Чернышевского, то о нем он тоже произнес достаточно внятно: «Чернышевскому было ясно, что все преждевременно, что взят совершенно бессмысленный темп»[23]23
  Там же. С. 351.


[Закрыть]. Но, повторяю, прикосновение к Чернышевскому, как мученику царизма, было значимо для тех, кто готовил революцию против самодержавия.

При этом поразительная логика у обвинителей Чернышевского в революционности. С одной стороны, они признают, что дело было инспирировано охранкой: «При разборе его дела в следственную комиссию и судивший его Сенат поступили две записки с характеристикой литературной деятельности Чернышевского, составленные по заказу III отделения (охранка). В одной из них, написанной поэтом и переводчиком В.Д. Костомаровым, предавшим Чернышевского, весьма подробно доказывается, что издающиеся подпольные прокламации в громадной степени инспирируются идеями, развиваемыми Чернышевским в его статьях в легальном журнале “Современник”»; с другой, принимают выводы охранки как факт, не требующий доказательств: «Опровергать это безнадежно и невозможно, это сущая правда и одним из образцов (весьма ярким) такого перевода статей и идей Чернышевского на язык подпольных произведений – несомненно была прокламация под заглавием “Молодая Россия”, появившаяся в Москве в мае 1862 г.»[24]24
  Валентинов Н. Встречи с Лениным. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 113–114.


[Закрыть] Вместе с тем именно Чернышевский пришел в прямой антагонизм с «Молодой Россией», поддержанной Герценом. Стоит сослаться на вывод об этой истории одной из крупнейших современных исследовательниц Ирины Паперно: «Хотя некоторые советские историки, вслед за правительством Александра II, считали Чернышевского создателем и главой влиятельной подпольной партии, никаких документальных свидетельств, подтверждающих эту точку зрения, не существует. <…> Несомненно лишь то, что Чернышевский был влиятельным журналистом и писателем, центральным автором и соредактором “Современника” – самого широко читаемого журнала того времени[25]25
  Стоит отметить, что самым широко читаемым журналом «Современник» сделали не романы русских писателей, а статьи Чернышевского. Именно он стал первым святым и пророком русской культуры в девятнадцатом веке – до Достоевского, Льва Толстого и Владимира Соловьёва.


[Закрыть]. В своих бесчисленных статьях, книжных рецензиях, переводах и компиляциях западных трактатов Чернышевский выступал как активный пропагандист утилитаризма в этике, анти-либерализма в политике и материализма в эпистемологии и эстетике»[26]26
  Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. М.: НЛО. 1996. С. 21–22.


[Закрыть].

На двух последних пунктах сейчас останавливаться не буду, хотя, скажем, своим антилиберализмом по отношению к славянам он очень напоминал Леонтьева, а в эстетике он все же скорее был христианином, даже православным, нежели материалистом. Говоря об эстетике Чернышевского, стоит напомнить сегодняшний контекст. Одна из первых его статей – о поэтике Аристотеля, которого он читал по-гречески. Мы не очень понимаем уровень этого человека. Кстати, Лосев сказал, что в России было лишь два настоящих эстетика – Соловьёв и Чернышевский. Бибихин приводит слова Лосева: «Что в России… Россия беспросветное мужичество. В России нужно только водку и селедку. Алкоголизм и селедка. Эстетики мизерные. Ну вот только Владимир Соловьев. Он защищал тезис Чернышевского, что прекрасное есть жизнь. Так же, как греки, онтологично. Прекрасное есть бытие. Вот разве что он. <…> Чернышевского диссертация хороша. <…> Главное у него правильно»[27]27
  Бибихин В.В. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев. М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы. 2004. С. 23.


[Закрыть].

Но вот на теме утилитаризма в этике я вынужден остановиться подробнее. Идея «разумного эгоизма» кажется многим гораздо ниже морали самопожертвования. Но, не говоря уж о том, что именно Чернышевский явил собой пример жертвенности[28]28
  Продолжу уже цитированную фразу Бердяева: «Он говорил: я борюсь за свободу, но я не хочу свободы для себя, чтобы не подумали, что я борюсь из корыстных целей. Так говорил и писал “утилитарист”. Он ничего не хотел для себя, он весь был жертва» (Бердяев Николай. Русская идея. С. 142).


[Закрыть], напомню слова Кассирера о смысле этики разумного эгоизма (рассматривает ее он на примере Гельвеция): «Лишенный предрассудков человек увидит, что все, что восхваляют в качестве бескорыстия, великодушия и самопожертвования, только называется разными именами, но по сути дела не отличается от совершенно элементарных основных инстинктов человеческой природы, от “низких” вожделений и страстей. Не существует никакой нравственной величины, которая поднималась бы над этим уровнем; ибо какими бы высокими ни были стремления воли, какие бы сверхземные блага и сверхчувственные цели она себе ни воображала, – она все равно остается в плену эгоизма, честолюбия и тщеславия. Общество не в состоянии подавить эти элементарные инстинкты, оно может только сублимировать и прикрывать их»[29]29
  Кассирер Эрнст. Философия Просвещения. М.: РОССПЭН, 2004. С. 41–42.


[Закрыть]. Идея разумного эгоизма и есть сублимация природных инстинктов. Также и Фейербах сводит нравственность к действию разумно-эгоистического принципа: если счастье Я необходимо предполагает удовлетворение Ты, то стремление к счастью как самый мощный мотив способно противостоять даже самосохранению.

Когда-то Макиавелли написал, что человек скорее забудет смерть родителей, чем потерю имущества. То есть человек думает прежде всего о том, что ему выгоднее. Столь ли утилитарен Чернышевский? Приведу большую цитату (аналогичных текстов можно привести много): «Очень давно было замечено, что различные люди в одном обществе называют добрым, хорошим вещи совершенно различные, даже противоположные. Если, например, кто-нибудь отказывает свое наследство посторонним людям, эти люди находят его поступок добрым, а родственники, потерявшие наследство, очень дурным. Такая же разница между понятиями о добре в разных обществах и в разные эпохи в одном обществе. Из этого очень долго выводилось заключение, что понятие добра не имеет в себе ничего постоянного, самостоятельного, подлежащего общему определению, а есть понятие чисто условное, зависящее от мнений, от произвола людей. Но, точнее всматриваясь в отношения поступков, называемых добрыми, к тем людям, которые дают им такое название, мы находим, что всегда есть в этом отношении одна общая, непременная черта, от которой и происходит причисление поступка к разряду добрых. Почему посторонние люди, получившие наследство, называют добрым делом акт, давший им это имущество? Потому, что этот акт был для них полезен. Напротив, он был вреден родственникам завещателя, лишенным наследства, потому они называют его дурным делом. Война против неверных для распространения мусульманства казалась добрым делом для магометан, потому что приносила им пользу, давала им добычу; в особенности поддерживали между ними это мнение духовные сановники, власть которых расширялась от завоеваний. Отдельный человек называет добрыми поступками те дела других людей, которые полезны для него; в мнении общества добром признается то, что полезно для всего общества или для большинства его членов; наконец, люди вообще, без различия наций и сословий, называют добром то, что полезно для человека вообще» (Чернышевский, VII, 285. Антропологический принцип в философии).

Русский историк-эмигрант Карпович, главный редактор «Нового журнала», вполне выполнял задачу, поставленную перед ним, – показать, что большевизм есть порождение русской мысли. «Цели могут быть достигнуты благодаря сильным личностям, которые могут влиять на ход событий, могут ускорить темп развития, дать направление хаотическому народному движению. В связи с этим представлен новый тип человека, и этот новый человек – что, я думаю, вполне ясно – революционер. <…> Представление о революционере в работах Чернышевского вполне ясно. Политический лидер должен преследовать свою цель безо всякого снисхождения. Он должен помнить, что политика – неприятное дело. Чернышевский любил повторять две вещи: во-первых, что в политической деятельности нельзя носить белые перчатки, что история – не Невский проспект»[30]30
  Карпович М.М. Лекции по интеллектуальной истории России (XVIII – начало XX века). М.: Русский путь, 2012. С. 181.


[Закрыть]. Ссылаясь на Н. Вольского (Валентинова), он приписывает «влиянию Чернышевского диктаторские и авторитарные черты ленинского социализма»[31]31
  Там же. С. 182.


[Закрыть].

Павел Трибунский в комментариях к книге показывает в обоих случаях передергивание и даже приписывание противоположного (ленинского) смысла словам Чернышевского. О «белых перчатках» говорил не Чернышевский, а Ленин, в рассуждении же об истории как не о пути по Невскому проспекту Чернышевский вовсе не имел в виду работу революционера, он говорил именно об истории, говорил, что ее нельзя воспринимать как тротуар, выложенный к счастливому и райскому миру[32]32
  См.: Карпович М.М. Лекции по интеллектуальной истории России (XVIII – начало XX века). С. 322.


[Закрыть]. В каком-то смысле мысль Чернышевского – это парафраз формулы Гегеля: «Всемирная история не есть арена счастья. Периоды счастья являются в ней пустыми листами»[33]33
  Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Наука, 2005. С. 79.


[Закрыть].

Что же писал Ленин? Не существует общечеловеческой морали, утверждал он, а есть только классовая мораль. Каждый класс проводит в жизнь свою мораль, свои нравственные ценности. Мораль пролетариата – нравственно то, что отвечает интересам пролетариата. Обращаясь к молодежи в 1920 г. вождь, говоря о задачах союзов молодежи, утверждал: «Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата»[34]34
  Ленин В.И. Задачи союзов молодежи // Полн. собр. соч. Т. 41. С. 309.


[Закрыть]. Пролетариат для большевиков был, в сущности, сословием, классом, который должен был подчинить себе остальной народ. Взгляд разумного эгоиста Чернышевского есть опережающее возражение: «Отдельное сословие приводит себя к дурному концу, принося в жертву себе целый народ» (Чернышевский, Антропологический принцип в философии, VII, 287). Как писал Бердяев в своем трактате «О назначении человека», у Ленина было рационалистическое безумие, которое не останавливалось перед любыми жертвами. Трезвый, не безумный, рационалист Чернышевский писал: «Наука, которая должна быть представительницею человека вообще, должна признавать естественным только то, что выгодно для человека вообще, когда предлагает общие теории. Если <…> Совершенно напрасно говорить о естественности или искусственности учреждений, – гораздо прямее и проще будет рассуждать только о выгодности или невыгодности их для большинства нации или для человека вообще: искусственно то, что невыгодно» (Чернышевский, Капитал и труд, VII, 36).

Стоит сравнить ленинский тезис с нечаевским «Катехизисом революционера». Нечаев писал: «Революционер – человек обреченный. <…> Он презирает и ненавидит во всех ея побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему»[35]35
  Нечаев С.Г. Катехизис революционера // Революционный радикализм в России. Век девятнадцатый / Документальная публикация под редакцией Е.Л. Рудницкой. М.: Археографический центр, 1997. С. 244.


[Закрыть]. Ленин почти буквально повторил Нечаева. Нравственность, не подчиненная задачам классовой борьбы – не нравственность. Именно эта позиция была вождем реализована в 1920 г. В письме В.М. Молотову от 9 марта 1922 г., которое он просил довести до сведения всех членов Политбюро, Ленин писал: «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей, и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления <…> Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий <…> Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше»[36]36
  «Известия ЦК КПСС», 1990, № 4, с. 191–193.


[Закрыть]. Среди этого духовенства вполне мог бы быть и отец Чернышевского, саратовский протоиерей (если бы он дожил до ленинских дней).

Конечно, нравственный запал Чернышевского был совсем иного порядка. В отличие от недоучившихся или мало учившихся Нечаева и Ленина, Чернышевский работал во время учебы как серьезный филолог (у И.И. Срезневского), защитил магистерскую диссертацию. Не менее важной была его исходная нравственная установка. Напомню слова С.Н. Булгакова: «Вообще, духовными навыками, воспитанными Церковью, объясняется и не одна из лучших черт русской интеллигенции, которые она утрачивает по мере своего удаления от Церкви, например, некоторый пуританизм, ригористические нравы, своеобразный аскетизм, вообще строгость личной жизни; такие, например, вожди русской интеллигенции, как Добролюбов и Чернышевский (оба семинаристы, воспитанные в религиозных семьях духовных лиц), сохраняют почти нетронутым свой прежний нравственный облик, который, однако же, постепенно утрачивают их исторические дети и внуки»[37]37
  Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции // Булгаков С.Н. Два града. Исследование о природе общественных идеалов. М.: Астрель, 2008. С. 447.


[Закрыть].

Так называемые «исторические дети и внуки» этот нравственный облик и вправду утратили. Но можно ли их называть «детьми и внуками»? Скорее, это крошки Цахесы, присвоившие себе достоинства благородного человека. Интересно, что, даже полагая Чернышевского предшественником Ленина, Карпович вдруг видит в идее Чернышевского о разумном эгоизме почти альтруизм. Он пишет, что под западным влиянием возникает «новая утилитарная этика, развитая отчасти в связи с общей рационалистической философией и влиянием Фейербаха. Если человек – мера всех вещей, то естественно, что он мера и в вопросах этики. Но более прямое воздействие оказывал на них английский утилитаризм Бентама и Милля-старшего. Эта этическая система базировалась на разумном эгоизме, иногда называемом просвещенным эгоизмом, согласно которому моральное благо и польза – одно и то же. Что полезно, то хорошо: что хорошо – то полезно. Примерно так это можно сформулировать, хотя здесь возникает та же опасность неверного толкования, что с формулой Гегеля о действительном и разумном. Мы должны быть добрыми, потому что это полезно для нас, и альтруизм – всего лишь наиболее рациональная форма эгоизма. Самая роковая иллюзия – противопоставлять собственное благо и благо всего человечества, потому что они совпадают. Они совпадают, будучи правильно понятыми»[38]38
  Карпович М.М. Лекции по интеллектуальной истории России (XVIII – начало XX века). С. 164.


[Закрыть].