Текст книги "Журавли над полем (сборник)"

Следователь говорил это, расхаживая перед арестованным. После последних слов остановился, спросил:

– А к чему мы придем, если будем разбрасываться кадрами? А?.. Вот вы, Василий Степанович, около года, как арестованы и, значит, от вас никакой пользы народному хозяйству. Так я говорю или не так?

Маркин в который уж раз кивнул головой.

– Так чего же вы здесь делаете, если работа стоит?.. Если дел невпроворот?.. Если не решены главные задачи государства?..

Выдрин наклонился к Маркину, упершись руками в крышку стола, доверительным тоном предложил или даже, может быть, попросил:

– Давайте, Василий Степанович, на чистоту и покончим с этим недоразумением разом.

И Маркин неожиданно для себя рассказал Выдрину о своей работе, о том, какой неожиданностью был для него арест, и как он терпел тюремные лишения ради жены и дочери.

Далее произошло необъяснимое, о чем потом вспоминал со стыдом и никак не мог взять в толк, что человек может быть до такой степени унижен другим человеком, пусть даже и облеченным неограниченной властью над арестантом.

– Вот ты и попался, сволочь, значит, ты все терпел все ради жены и дочери? – вдруг прошипел Выдрин. – Ты думаешь, мы тебе простили твое кулацкое происхождение и все шито-крыто? Ты уехал в Сибирь, чтобы отомстить за свою семью, дабы беспрепятственно вредить нашему советскому строю и сельскому хозяйству?..

Били на этот раз так, как никогда до селе не били: с издевкой, весело, по таким местам били и так мастерски били, что Маркин постоянно находился на грани потери сознания, однако сознания не терял, и от того муки его были нескончаемыми.

И он подписал «признание».

* * *

7 октября 1938 года Тройка при УНКВД Иркутской области рассмотрела дело обвиняемых по статье 58-7, 58–10 УК РСФСР, приговорив Маркина В. С., Омелича Ф. Д., Колчина П. Д. к десяти годам лагерей. Ермаков С. А. был осужден раньше и 28 июня 1938 года той же Тройкой приговорен к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 3 июля 1938 года.

Сказать, что из себя представляла Колыма конца тридцатых годов, наверное, не смог бы даже тот, кто там побывал, и путь на Колыму – это было самое легкое для любого осужденного на десять лет. Десять лет – стандарт, который определял суд или «Тройка», представляющая этот, с позволения сказать, правоохранительный орган, вершивший судьбы миллионов несчастных.

Суд ожидали все – и политические, и уголовники. Дальше приезжал «хозяин», отбирал из числа осужденных нужных ему людей, и люди эти, из категории осужденных автоматически переходили в категорию заключенных. Заключенных грузили в так называемые «телячьи» вагоны и везли в порт Находка, где в то время было три зоны: общая, зона усиленного режима и зона для политических.

В порту Находка заключенных опять же грузили в трюмы парохода, и шесть суток люди маялись до бухты Нагаево.

Следует сказать, что в порту Находка заключенным уже определялся твердый тюремный паек: на завтрак – селедка, чай, на обед – суп, каша, чай, на ужин – каша, чай. Кроме того, сразу выдавалась пайка – восемьсот граммов черного хлеба: хочешь – съешь сразу, хочешь – растяни на целый день. А коли выдавалась пайка, то находились и охотники ее отнять. Иными словами говоря, вступали в силу так называемые неписаные «зэковские» законы, по которым предстояло жить ближайшие десять лет.

Это и была часть ГУЛАГа на Колыме, о котором немало написано известными авторами (Солженицин, Манчинский и др.), однако существует и статистика, а она такова.

В Центральном государственном архиве народного хозяйства (ЦГАНХ)

СССР в фонде Наркомата – Министерства финансов СССР сохранились документы, которые дают возможность составить определенное представление о количестве заключенных и погибших в местах заключения в предвоенные годы. Это сводные бухгалтерские отчеты по исполнению сметы расходов центрального аппарата НКВД СССР, отчеты по основной деятельности и капитальным вложениям, а также некоторые другие документы Главного управления лагерей (ГУЛАГ), Главного управления железнодорожного строительства (ГУЖДС), Главного управления строительства Дальнего Севера (Главдальстрой) НКВД СССР. Среди этих документов наибольшего внимания заслуживают объяснительные записки (доклады) к отчетам, а также стат-формы об использовании труда заключенных, о выполнении плана по труду. В этих и других документах выделяются следующие группы заключенных.

Группа «А» – заключенные, используемые на работе в основном производстве (промышленно-производственный персонал, учтенный в плане по валовой продукции). Отдельной позицией в группе «А» нередко выделяется, возможно, вольнонаемный, административно-технический и обслуживающий персонал на производстве (инженерно-технические работники, служащие, младший обслуживающий персонал).

Группа «Б» – заключенные, выполняющие работы в хозяйствах, не отнесенных к основному производству (к группе «А»). В этой группе обычно отражается, но, как правило, обособленно от заключенных, административно-управленческий и обслуживающий персонал лагерей и других мест лишения свободы, в том числе служащие внутренней охраны (ВОХР), медицинские и культработники.

Группа «В» – неработающие заключенные. К ним относятся: слабосильные, временно освобожденные, этапированные, отказчики, не используемые в связи с непредоставлением работы, а также «прочие».

Иногда выделяется группа «Г», которую обычно объединяют с группой «В». Такое объединение вполне возможно, так как к группе «Г», по разъяснению А. И. Солженицына, относились отбывающие лагерное наказание, например, отсидку в карцере. Они полностью вписываются в графу отчета «прочие неиспользованные». Нередко выделяется еще одна группа: «актированные инвалиды». К ним относились лица, которые по состоянию здоровья специальной комиссией признаны негодными к дальнейшему отбыванию срока.

Наиболее полно представлен в документах 1939 год. Поэтому ориентировочный подсчет количества заключенных и уровня их смертности (уничтожения) ниже проводится по состоянию на данный год.

Лагерные и производственные объекты Главного управления строительства Дальнего Севера (Главдальстрой, Дальстрой) находились на Колыме. Заключенные использовались там на добыче золота и олова. На начало 1938 г. числилось 83 855, а на конец – 117 630 заключенных. В октябре 1939 г. при составлении финплана на 1940 г. среднесписочное количество заключенных равнялось 135 369 человек. Но в «Докладе к годовому отчету по основной деятельности» за 1939 г. сообщалось: «Среднесписочное количество заключенных в целом по Дальстрою… составляет 121 915 чел., против плана 132 200 чел., или 92,2 %. Недостаток объясняется тем, что, во-первых, план по завозу заключенных был недовыполнен, намечалось завезти 78 тыс. человек, фактически завезено 70 953 человека, а во-вторых, центр тяжести по завозу з/к падал не на летние месяцы, как намечалось планом, а на осенние, что естественно привело к снижению среднегодового списочного числа заключенных». Показатель в 121 915 человек целесообразно принять в качестве основного, так как он последний за 1939 г. и близок к численности заключенных на конец 1938 года.

На Дальстрое на уничтожение людей был нацелен не только лагерный режим, но и вся система трудового использования заключенных. Осужденные по ст. 58 быстро становятся преобладающей частью лагерного контингента. Если в начале 1937 г. на Колыме «лагерников с бытовыми статьями (наиболее трудоспособная часть лагеря) состояло 48 % от всего состава, то уже в начале 1938 г. этот процент снизился до 12» (следовательно, так называемые «уголовники», или заключенные с бытовыми статьями, не могли сколько-нибудь существенно влиять на заключенных, осужденных по статье 58, значит, весь режим ГУЛАГа в целом и конкретно по лагерям Колымы направлен был исключительно против осужденных по политическим мотивам). Лагерь заполнился, по официальной терминологии, «контрреволюционным элементом», лицами «среднего и пожилого возраста, мало приспособленными к физическому труду, склонными к саботажу, а порой к скрытому и явному вредительству».

Золото государству, конечно, было необходимо, но при его добыче главное внимание уделялось тогда уничтожению людей, а не экономической целесообразности. Уничтожение заключенных было запрограммировано и общей политикой сталинизма, и чудовищными условиями лагерного содержания, и невыносимыми условиями труда.

Однако, как отмечается всеми исследователями, эти данные нельзя считать исчерпывающими. Вопрос нуждается в дальнейшем изучении. Необходим тщательный анализ документов НКВД СССР, хранящихся в ЦГАОР СССР, а также документов ведомственных архивов КГБ и МВД СССР.

* * *

Кажется, прищурилась палатка своими тремя оконцами, тускло отражающими свет огня от горящих поленьев, пробивающийся из щелей, что между дверцами и рваными краями приспособленных под печи больших бочек, и замерла надолго среди безмолвия колымского, где чахлые сосенки, кедровый стланик, сопки и вечная мерзлота множества речек, ручьев и болот, промерзающих в зимние лютые холода до самого низа, самых глубинных донных впадин.

Толстенная брезентуха палатки снаружи до оконцев присыпана снегом, к входу ведет снеговая же траншея – ровно такой ширины, чтобы внутрь этого временного, но ставшего постоянным для прибывающего народа жилища, не попадал лишний холод, который заключенные ненавидят так же сильно, как и тех, по вине которых они здесь – на краю земли, где обычные людские законы давно приказали долго жить, а законы нелюдей живут и здравствуют. Мало того, почитаются и блюдятся народонаселением, свезенным сюда со всех концов и просторов необъятной Родины.

В палатке – две печки, тогда как в бараках по одной, что и понятно: одной бы не накопить потребное количество тепловой энергии, а энергия тел людских в сей лютой холодине ничтожно мала, чтобы еще и отдавать во вне. Потому тепло здесь на вес золота и работа истопников, обязанности которых исполняются по очереди, предельно добросовестная, иначе – смерть. Смерть от холода или от удара ножа какого-нибудь обозленного «зэка». И все о том знают, все следят и за собой, и за теми, кто сегодня в роли этого самого истопника – так здесь повелось, так ведется от сотворения страны под названием Колыма.

В палатке – нары в два яруса. Второй ярус привилегированный, так как чем выше, тем теплее. На нижнем в иные ночи можно просто замерзнуть намертво, то есть лечь и больше не проснуться никогда.

Засаленные многими телами матрацы набиты чем ни попадя: древесной стружкой, тряпьем. Каждый заключенный со всем тщанием расправляет слежавшиеся комки, выравнивает морщинистую поверхность лежака, дабы создать себе максимум комфорта, хотя понятие комфорт в тех условиях – вещь до дикости нелепая и неправильная, как неправильно здесь все: и холод, и отношение одного человека к другому, и сама жизнь, если таковое прозябание здесь может прозываться этим по сути прекрасным словом – Жизнь.

…Жизнь, жись, жизть, житие. Многообразие этого понятия расцвечено многообразием же способов приспособляемости человека – вообще живого существа – к сущему миру природы, общества, законам и нравам природы и общества, ко всему, что и являет собой понятие Жизнь.

Да, где-то, на Большой земле, жить – значит есть, пить, дышать, любоваться природой, наслаждаться общением с себе подобными, творить, любить. Здесь – только выживать, отрекаясь, по сути, от всего прочего, что может являть собой Жизнь.

А Василий Маркин любит жизнь. Даже такую, как здесь. Потому и мечтал когда-то, в своей мирной жизни, создать такой сорт пшеницы, чтобы человек уже никогда не думал о хлебе насущном с той запредельной натугой, с какой во все времена горбатился на своей полосе крестьянин. Он мечтал, учился, входил во вкус работы после учебы, недоедал и недосыпал, вкладывая всю свою недюжинную силу во все, что делал изо дня в день. И он мог сделать. Мог дать. Мог сотворить самый нужный людям сорт пшеницы – в это он верил и с тем входил в Жизнь. Ведь очень важно, с чем ты входишь в Жизнь, с какой верой и с чем потом идешь той единственно верной дорогой, которая только и приводит к счастью.

В палатке семь человек, среди которых только двое, осужденных по статье 58. Пятеро – пока еще не определившиеся уголовники. Определиться, значит обрести клеймо «масти». Масть – это как в картах, только с оттенками: черная, не очень черная, вовсе серая или относительно светлая. К первой относятся беспредельщики, ко второй – суки, к третьей – воры и к четвертой – мужики. Соответственно, и заключенные здесь подразделяются на масти: беспредельщиков, сучью, воровскую и мужицкую.

Скоро звонить на работу. «Звонить», значит бить в рельсу. «Звонят» сами зэки, но дело это далеко небезопасное, потому все семеро лежат на своих нарах и ожидают, кто же ударит.

В палатку вваливается ватага зэков из бараков. По выделяющемуся среди зэков бандиту по кличке Райка палаточники понимают, что это явились загонять в свои ряды «суки».

Попасть в ряды сук не сулит ничего хорошего. Воры, например, сук не жалуют. Не жалуют за сучье отношение к их воровским законам, за способность продать, предать, подставить – и в своей среде, и перед охранниками, начальством и все это делается с целью поиметь свою выгоду – сучью то есть, выгоду.

У воров все по-другому. Они не предают своих. Не обидят беззащитного, пьяного, женщину, ребенка, старика. А уж если и украдут, то у какого-нибудь толстосума или беспредельщика. Не важно, какого беспредельщика – на воле или на зоне.

Райка национальности неопредленной, но если судить по говору, кавказец. Приземистый, широкий в плечах, с хищной, будто вросшей в плечи, головой, низким лбом и близко посаженными черными глазками. Сытый, тепло одетый, в мастерски сшитых чунях. Чуни – обувь. Его обувь изготовлена из кусков кожи, кирзы и ватника. У всех прочих чуни сшиты только из ватника.

– Ну, чэ?.. – спрашивает Райка, щуря свои и без того маленькие глазки. – Лэжим?.. А кто звоныть будэт?.. Я дэлго ждать не хочу. Наш зэкон – сучий, он самэй справэдливый, звоитэ и пэрэходитэ к нам…

Все лежат, ожидая, что же будет дальше.

– Нэдавно так же лэжали и пришлось тащить зунф. Вы хотитэ зунф?.. Зунф – большое металлическое корыто для промывки золота. Если зэки не хотят «звонить», суки берут кого-то из них, кладут на пол, сверху придавливают зунфом и бьют по нему кувалдой. После двух-трех ударов человек глохнет, чумеет, делается невменяемым.

Что значит попасть под зунф, среди находящихся в палатке знает только один вор Леха Норов – он на Колыме вторым сроком.

– Тащитэ зунф, – теряя терпение, приказывает Райка подельникам. Заключенные зашевелились, Леха Норов шепчет соседу по нарам Витьке Белому:

– Иди, ударь по рельсе, все равно заставят, а то калекой сделают.

Витька Белый поднимается, идет «звонить».

– Ты – молодэц, правылный зэк, – хвалит его Райка, когда тот возвра-щается в палатку. – Иды в столовую, тама будэшь хорошо кушать.

Вербовка в сучью стаю продолжается тем же образом, и вот все, кроме двух политических, перекрасились в суки и, значит предали своих воров.

– Че, ссучились?.. – несется им вслед, пока проходят по лагерю. – Теперь ждите ножа.

Подобное происходит каждый день, потому как каждый день из магаданской пересыльной тюрьмы прибывает пополнение. И Маркин к тому уже успел привыкнуть.

Привык он и к тому, что каждый день, после работы, когда на сон остается каких-нибудь пять-шесть часов, во всех бараках и палатках начинается своя особая жизнь, состоящая из игры в карты, всевозможных разборок между зэками и тому подобное.

Играют здесь в «тэрс», «рамс», «буру», «третью», «коротенькое», «польский банчок». Есть и свои мастера, к каковым относят того же Леху Норова. Пока не «ссучился», после своих ночных походов приносил хлеб, муку, даже сахар, делил добро между зэками, и это позволяло сохранять силы на пробивке шурфов. Ему же дозволялось не перенапрягаться на пробивке шурфов, чтобы вечером – снова за карты.

Работа изнуряющая, отупляющая, изматывающая тело. Душа на время работы как бы замерзает, чтобы оттаять в свой час. И оттаивает к вечеру, начиная ныть, скулить, саднить, вынимая из воображения всевозможные картины доколымской житухи.

«Ах, как же было хорошо на селекции в летний час среди черемухи, диких яблонь, берез и сосен! Как было удивительно прекрасно сидеть с любимой женщиной на берегу реки Ия и смотреть на поблескивающую, под тусклыми лучами располневшей луны воду! Ах!..

Василий ворочается с боку на бок, вздыхает, и видятся ему картины одна краше другой: вот хорошо сложенная Прасковья идет с коромыслом через плечо – легкая, но сильная сибирячка, а он бросается ей навстречу, снимает с ее плеча коромысло с ведрами, перекладывает на свое. И вместе идут они до дома, о чем-то переговариваясь, и так славно обоим, красивым своей молодостью, своей любовью, своей безоглядной верой в то, что все у них сладится-сбудется, все у них еще впереди. А вот все та же его Прасковьюш-ка хлопочет у плиты разогревшейся печки, сготавливая еду – любимые его блинчики, которые потом нафарширует толченой картошкой, луком, чем-то еще, и он будет уплетать за обе щеки те блинчики, обмакивая в подсолнечное масло, дух от которых заполнит все уголки их жилища. Вот и еще одна картина: берег реки Ия, и они вдвоем на своем излюбленном месте у большого камня, и он прижимает к груди любимую, вдыхает аромат ее волос, и она шепчет ему разные слова, торопясь сказать что-то главное, заветное, что у каждой женщины бывает приготовлено для такого случая.

Кто-то трясет за плечо. Открыл глаза – Леха Норов. И – шевеление грязных потрескавшихся губ:

– Слышь, Васька, ты завтра подмогешь мне сделать норму, а я притащу тебе хавки? По рукам?..

Выжидаючи смотрит постоянно слезящимися глазами, повторяет:

– Подмогешь?..

Есть хочется всегда – так хочется, что кажется за булку хлеба отдал бы половину жизни. Но его, Маркина, жизнь здесь никому не нужна. Здесь нужна его работа.

– Ладно, – бормочет, отворачиваясь, чтобы впасть в некое забытье, ко-торое принято называть сном, потому что здесь, на Колыме, это вовсе не сон, а нечто вроде бредового состояния, в которое впадает человек, как только закрывает глаза.

Бить шурф – это долбить ломом в грунте яму размером метр десять на восемьдесят сантиметров до золотоносной жилы. Бить в глубину столько, сколько потребуется. Однако самое большее – до двух метров. Грунт делится на пять категорий, и самый тяжелый – гравий с промерзшей глиной, относящийся к пятой категории.

Еще бьют бурки. Бурка – это пробитое ломом же круглое отверстие до сорока сантиметров глубиной. Пока бьешь, заостренный конец лома превращается в круглый, и тогда надо снова идти в кузницу – оттягивать. Выдолбленный грунт вынимается специальной ложкой – по горсточке. Затем в шурфы и бурки закладывают взрывчатку, соединяют проводами и производится массовый взрыв. После взрыва приходит экскаватор и вынимает грунт – так готовится фронт работ на все лето.

Работа зимняя здесь самая тяжелая. Тяжела и жизнь зэка, каковым теперь числится и Василий Маркин.

Леха Норов под утро не явился, и на этот факт обратили внимание все проживающие в бараке – к тому времени Маркина переселили на освободившееся место. Освободившееся, потому что еще один зэк на этой проклятой многожды Колыме окочурился.

Однако очень скоро донесли, что Леху якобы урки прихватили на шулерстве, и Норову воткнули в бок заточку, в результате чего тот попал в местную больничку.

В больничку мечтают попасть все, пусть даже таким путем, как Леха.

Если на обычной работе человека не ставят ни во что, то больничка – единственное во всей лагерной жизни место, где каждый обогрет и обласкан, потому что здесь, как нигде, озабочены заботами о плане, о норме, о рабочих руках, которые никогда не бывают лишними. Здесь, в барачном помещении, побелены стены, поставлены железные кровати, но самое главное это то, что кровати застелены чистыми простынями, имеются одеяла и подушки. И кормежка, которую зэки промеж собой называют хавкой, здесь лучше некуда.

О главном враче прииска Варваре Петровне Хомутовой в лагере ходили легенды: будто бы от незадачливой любви к красивому офицеру завербовалась она на Север и здесь же осталась навсегда. Женщина эта была уже в годах, но не на столько, чтобы утратить былую красоту. Варвара Петровна отличалась твердым мужским характером, защищая своих «пациентов» перед лагерным начальством, а случалось – и перед воровским беспределом. Попавший под ее крыло опрофанившийся зэк мог уже не бояться за свою жизнь – Варвара Петровна не допустит воровского смертоубийства.

Так же сильно, как она заботилась о выздоровлении зэков, она не любила симулянтов и мелких воришек, зарившихся на медицинский спирт или претендующих на какие-то особые привилегии. Таких вышибала немедля, оттого здесь всегда и был порядок.

Леха Норов действительно испытал воровской заточки, но все понимали, что не за шулерство – за шулерство здесь били зверски и не было таких, кто бы выжил после тех зверств. Леху наказали за то, что ссучился. Наказали свои же воры, с кем ел-пил из общего котла.

Однако сказать, что попавший в больничку уже полностью освобождался от работы, означало бы сказать неправду: больные, как только становились на путь выздоровления, облагались посильной «трудовой повинностью». В зимние холода убирали на территории лагеря снег, прометали полы в бараках, участвовали в вывозке окочурившихся на лагерное кладбище, подносили дрова к печам, полностью обеспечивали всем тем, что было необходимо – водой, теплом, чистотой и так далее. А вот летом всех способных работать выгоняли на сбор ягоды голубицы, чуть позже – брусники, от которой склоны сопок были краснее-красного.

Задача больного – набрать и сдать приемщику четыре ведра ягоды в день. Набрать не проблема, главное забраться на сопку. И бывало такое: торопится зэк побыстрее справиться с поставленной перед ним нормой, хватает ягоду обеими руками, а принесет на приемный пункт ведро, а приемщик возьмет и со всего размаха шурнет ягоду на землю – это значило, что в ягоде много мусора. И снова взбирается зэк на сопку.

Вернувшийся из больнички Леха Норов оправдывался перед прежними дружками, будто звонил он не на работу, а на обед и нож воровской не целовал. Ему не поверили и Леху все же зарезали. Кто, за что – о том не помнит даже Колыма, потому как если помнить всех, то никакой памяти не хватит – слишком много легло людей в безымянные могилки мерзлой колымской землицы.

Василий Маркин отнесен был к масти мужицкой, но осужденных по 58-й статье здесь особенно и не притесняли, так как политические преобладали на колымской каторге и могли за себя постоять.

Нельзя было и сказать, что летнее время года, к примеру, было предпочтительнее перед зимним. Летом во всю шла добыча золота, а это своя каторга.

Иные освобождающиеся не спешили возвращаться на большую землю, оставаясь в качестве вольнонаемных. Случалось, что иных уговаривало начальство, но это был уже народец грамотный, имеющий соответствующее образование и опыт работы на Большой земле. Может, кто-то из таких хотел подзаработать деньжат, а иным некуда было ехать, да и не к кому: известно ведь, что забирали целыми семьями, целыми же семьями сгибали люди в многочисленных лагерях ГУЛАГа. Вообще же замечено было, что чем образованнее человек, тем меньше можно было ожидать от него зла. К таким и тянулся Маркин, профессия которого не могла быть востребована на Колыме – о каком-то сельском хозяйстве в тех условиях не могло быть и речи: мерзлота, земля тяжелая, непаханая, необихоженная крестьянскими руками. В такой нельзя было вырастить хлеба. Хлеб Колымы – какой не забыть вовек: вроде камня – сбитый, тяжелый, прогорклый. Может, и не хлеб вовсе, а подобие его, в котором намешана-запечена полынь-трава да какой-нибудь неведомый земледельцу заморский злак, призванный не уронить силы человека окончательно, но и не прибавить.

Среди таких-то освободившихся, но задержавшихся по месту заключения, порой, и происходили вовсе крамольные по тем временам разговоры, свершающиеся чаще всего за бутылкой водки. К ним, если была возможность, прислушивался Маркин, которого не отпускала одна-единственная мысль: как так случилось, что и он, и такие, как он, несчастные оказались на этой Богом забытой земле – без всяких прав, без намека на какие-либо права, без своей воли и без всякого смысла, оставляя здесь здоровье, молодость, надежды на обретение когда-нибудь свободы, возможности что-то сделать, создать, свершить, обрести семью, родить дитя, построить дом, вырастить дерево?..

Как-то оказался поблизости сидящих за бутылкой водки бывших заключенных, а теперь высоко стоящих над теми, среди которых они еще недавно были сами. Это были инженеры Александр Михайлович Морозов и Валерий Степанович Полевик. Один организовывал работу зэков сразу на нескольких рудниках, другой отвечал за заготовку и установку крепежных стоек.

А я тебе говорю, что Гуталин здесь ни при чем (Гуталин-кличка, данная Сталину в Колымских лагерях), – это горячился Морозов. – Его также подставили так называемые бывшие «братья по делу», то есть троцкисты. И продолжают подставлять. Гуталин поднял страну с колен, сумел организовать народ на великие стройки, дал в руки народа тот самый факел, который осветил путь в лучшее завтра.

– Вот именно – факел, но какой и кому дал – это еще надвое бабушка сказала, – гнул свое Полевик. – Его факел – кандалы и тюрьмы для народа. А дал он эти кандалы все тому же народу. Но скажи: можно ли в кандалах далеко уйти? И куда уйти, в какое лучшее завтра?.. Нет, уважаемый Александр Михайлович, в кандалах далеко не уйдешь. Классовая борьба будет всегда, при любом строе и любом правителе. Потому что любой правитель – узурпатор. И, чтобы он ничего не знал и не знает о судьбах миллионов зэков, оказавшихся таковыми по его милости?.. Не верю. Люди для него – мусор.

– Не скажи, Валерий Степанович, сейчас люди идут в атаку с именем Гуталина, то бишь – Сталина (разговор происходил во время войны, и сведения о ней просачивались со скоростью неимоверной). И ты полагаешь, что люди на столько слепы, что не понимают, кто ими руководит, куда ведет? Люди бьются за свободу и независимость своей Родины – в этом все дело. Объединительной же идеей и является для них Сталин как олицетворение вождя страны, Родины, за которую они готовы отдать жизнь. Сталин же создал ту мощнейшую экономику, которая теперь противостоит военной машине всей Европы, которую Гитлер объединил под свои нацистские знамена. А возьми твоего Троцкого: где он был и чем занимался в то время, пока Сталин созидал страну? Болтался по заграницам, проедая денежки, отпускаемые ему в избытке ненавистниками Советского Союза. Именно Троцкий в русском народе видел народ, который не жалко. Народ, который можно, словно поленья, сотнями тысяч, миллионами подбрасывать в мировой костер революции и сжечь его целиком – только бы в мире установился тот порядок, который бы его устраивал. И нынешние лагеря Колымы – лишь продолжение его линии на устройство трудовых армий, чем он начал заниматься с восемнадцатого года.

– Вот-вот, ты даже себе противоречишь. Если Гуталин такой хороший и всеми путями и средствами борется с последствиями троцкизма, то что же он всю страну накрыл сетью лагерей или, как там по-твоему – трудовых армий, в которых сегодня бесправные зэки добывают золото, руду полезных ископаемых, валят лес, строят какие-то объекты и тому подобное, выполняя самую трудную работу: почему же он не отказался от оставленного ему Троцким, наследства и не попытался устроить жизнь как-то по-другому? Почему?..

– Самая трудная работа сегодня, Валерий Степанович, на фронте и Сталин там, где народ, – на своем месте целиком и полностью разделяя его судьбу.

– Гуталин – в теплых кабинетах Кремля, а не на фронте, – запальчиво возражал Полевик. – Он же и разжег эту войну.

– Это каким же, позволь, образом? – спрашивал уже начинавший злиться Морозов.

– А таким: строй, при котором людей за здорово живешь миллионами бросают в лагеря, мировой общественности не нужен.

– А Гитлер с его нацистской политикой – нужен? Гитлер, если следовать твоей логике, и представляет мировую общественность? Что-то ты, дорогой Валерий Степанович, начал заговариваться. Уж не водка ли на тебя подействовала? Я думаю, что колымские лагеря по сравнению с концетрационными лагерями Гитлера, в которые он загнал половину Европы, – райские кущи. Тебя бы самого туда поместить, так не стал бы выгораживать подлинного врага народа Троцкого.

– Меня?.. За что же?.. – распалялся и Полевик.

– За то, что ты самый настоящий махровый троцкист – вот за что!.. И место твое по праву – здесь и нигде больше!..

– Я?.. Троцкист?.. Да пошел ты…

Полевик матерно выругивается, и друзья расходятся, чтобы через некоторое время сойтись за бутылкой снова. Сталкивался Маркин вовсе с нелепым.

В больничке работала санитаркой бывшая колхозница Дуся – совершенно безграмотная, глупая баба, оказавшаяся на Колыме по такой же глупой случайности. Дуся на воле была ударницей колхозного труда, и ее, по рассказам, даже чем-то наградили. Судя по тому, как она добросовестно выполняла свои обязанности, в то верили все находящиеся на излечении зэки.

Появления Дуси в больничке ожидали с нетерпением, превращая разговоры с нею в самый настоящий бесплатный для себя концерт.

Предположим, кто-то с серьезным видом спрашивал:

– Дак ты, Дуся, у себя в деревне была кэнээркой и троцкистской (кэнээр на языке зэков – контрреволюционер)?

Дуся поднимала голову от тряпки, согласно кивала головой:

– А шо, и була пианеркой, ишо с хвлагами ходили, песни орали. А трахтористкой бысть не привелось – у нас на всю деревню бул тока един трах-тор. Степка Булов бул трахтористом-та…

– Дак за чё ж тебя посадили-то, Дуся?

– За ето и посадили. Следователь мне: «Ты, – грит, – пианерка»? А я шо ж, врать буду, шо ли? Я и грю: пианерка, мол. Он мне опеть: «И книжки читаишь»? «Читаю», – грю. «Каки?» – спрашиваит. «А всяки», – отвечаю. «И запрешенныи? – допрашиваит. «Таки, каки мне маманя не велит.», – отвечаю.

– Дак маманя у тебя, выходит, умней тебя? – продолжается «концерт».

– У мамани моей ум в скалке аль ухвате: как понужнет, дак летишь потом пулей из избы в сенцы, из сенцев – на мороз. А ноги-то и босы. И тока дух переведешь в конце деревни.

– Босой, на мороз? – не верят.

– А. – неопределенно машет рукой Дуся. – Мы привышны ко всему. Бывалочи, сдернешь с печи каку обдергайку и – за дверь, тока тебя и видели. Явишьси и крадешьси, как воришка – не приведи господи на глаза мамане-та попасть. Не будет разбирать, забьет до смерти.