Текст книги "Покаянные сны Михаила Афанасьевича"

20

На следующий день, наскоро позавтракав, я отправился на площадь Денфер-Рошеро, оттуда автобусом до Сен-Женевьев-де-Буа, а там до русского кладбища рукой подать. И вот стою перед почтенного возраста матроной. Седые букли, на носу очки – что про нее сказать? Преклонный возраст всех уравнивает, все на одно лицо.

Она сидит в кресле за столом, а я молчу и даже не знаю, как представиться. Впрочем, в рекомендательном письме мадам Ирэн должна была что-то написать. Но вот закончила читать, сняла очки и смотрит на меня. Смотрит, как околоточный на бездомного бродягу.

– Так вы недавно из России?

– Да, мадам.

– Что это вам дома не сиделось?

О господи! И эта все о том. Мадам, вам больше делать нечего?.. Однако не отвечать же вопросом на вопрос. Вот и молчу, раздумываю, как и что…

– Так что же, старые грехи заставили покинуть родину?

Надо же, видит словно бы насквозь. А что мне говорить? Ведь скажешь правду – не поверит. Соврешь – тоже не слишком хорошо…

– Уи… То есть ну да. В общем, что-то вроде этого.

– Вы православный?

– Не крещен.

– Оно и видно.

И что они все взъелись на меня? Та все выспрашивала про Петлюру, а этой не дает покоя мое отношение к попам. Если б признался, что крестили, нашла бы повод еще в чем-то упрекнуть.

– Ирэн тут пишет про какого-то Гастона. Так кто вам нужен, он или его жена?

– Видите ли, мадам… – чувствую, ей бесполезно врать. – Честно говоря, Гастон тут ни с какого боку.

– То есть как?

– Да просто вывернулась из памяти фамилия. По правде говоря, ищу я княгиню Киру Алексеевну Козловскую, дочь камергера и действительного статского советника.

– Зачем же вам она?

Мадам удивлена. Да все понятно. Одно дело – поиски жены какого-то Гастона, а тут, пожалуйте, не купеческая дочка, не курсистка, а самая что ни на есть натуральная княгиня, аристократия, голубая кровь.

– Мадам, если позволите, то о причинах я предпочел бы умолчать. Здесь, как бы это сказать… сугубо личные мотивы.

– Так, может, вы намерены ее убить?

– Да как вы можете! – Я и взаправду возмущен. Откуда только у нее такие мысли? Что, каждый приезжий из России – террорист, беглый олигарх или безнадежный наркоман?

– Ладно, не сердитесь. Вы должны меня понять. Я тут по мере сил забочусь об умерших, однако надо же иногда подумать о судьбе живых.

– Я понимаю.

Только куда уж мне понять? Ну неужели нельзя устроить так, чтоб обошлось без допросов и дознаний?..

Мадам попечительница между тем просматривает списки, время от времени кидая на меня оценивающий взгляд. То ли прикидывает, сколько с меня взять, то ли сомневается, можно ли доверить информацию безродному бродяге. Ну как ей доказать, что только мне и нужно верить?

Вот, кажется, нашла. Но смотрит на меня зло, совсем как прокурор.

– И кто вас научил так нагло врать?

– Вы это о чем, мадам?

– Да все о том же…

– Разъясните…

– Да что уж тут разъяснять! Ваша княгиня двадцать лет как померла, причем в весьма и весьма преклонном возрасте. – Мадам едва сдерживает возмущение. – Так как прикажете вас понимать? Вы что же, с младенчества были влюблены в старуху?

Вот незадача! Этого я как-то не учел. Просто-напросто об этом не подумал. Однако расскажи я правду, уж это точно, было бы гораздо хуже. Выходит, прав был князь…

– Мадам, даже не знаю, как сказать… Но вы же все равно ни слову не поверите.

– Так, новая история. Сначала был Гастон, потом эта княгиня… Месье, а вам не кажется, что вы совсем заврались? Надо бы и меру знать!

– Самое странное, мадам, что на сей раз я готов рассказать вам чистую правду. Ну вот ей-богу! Говорю как на духу.

– Вы же не верующий…

– Но выслушайте хотя бы! Все было так…

Пришлось ей вкратце рассказать и про знакомство с Кирой, и про расставание, и про мою болезнь… Когда описывал страдания морфиниста, только тут почувствовал в ее взгляде некое подобие сочувствия. Казалось бы, еще чуть-чуть, и старая дама повиснет на моих плечах и будет лить слезы, оплакивая несчастную любовь военврача… Но дальше предстояло признаться в том, что до сих пор сам не могу осмыслить. Ну просто не укладывается в голове… То есть как, сев в Киеве на поезд в четверг, вечером осьмнадцатого числа, оказываешься на перроне Брянского вокзала… в понедельник, и что совсем невероятно – как выясняется, через семь десятков лет!

– Бред!

– Мадам! Я же вас предупреждал…

– Могли бы придумать что-нибудь правдоподобнее. О-ля-ля! – Мадам с возмущением смотрит на меня. – Нет, это просто невозможно! Вы за кого меня принимаете, месье? За выжившую из ума старуху?

Ну что сказать? Вляпался по самое оно… Но главное, ведь я и сам бы не поверил. Сижу и жду. Сейчас зачитает приговор. Потом полиция, суд, лагерь для перемещенных лиц и высылка в кандалах на родину…

– Я не хочу! – вдруг заорал.

– Месье! Месье… вы не здоровы?

Вот не хватало еще милую старушку напугать. С ней тут случится удар, а с кого ж за это спросят? Конечно же с меня!

– Простите, мадам! В общем, если не верите, забудьте. – И так печально, задумчиво, даже трагически поглядел в ее глаза.

Несколько минут молчали. Само собой, мне это показалось вечностью…

– Ну так и быть. – Дама наконец-то сжалилась. – Вот вам номер участка, где похоронена княгиня, но больше не просите ни о чем. Я даже видеть вас не хочу. Adieu, monsieur!

– Спасибо и на том…

Аллеи кладбища безлюдны. Черная, намокшая от дождя земля и белые надгробия на могилах. И лепестки засохших цветов. И безмолвие, располагающее к воспоминаниям о былом… Где-то читал, что здесь похоронено величие России. Ну почему же только здесь – такие кладбища раскиданы по всей Европе. Немало «бывших» перебралось за океан…

– Как ныне сбирается вещий Олег… – грянуло за моей спиной.

Увлекшись своими размышлениями, я не заметил, как на аллее появился офицерский отряд. Экипированные по моде начала двадцатых годов, поручики, ротмистры и капитаны… Почему-то вспомнилось:

 
На затылках кивера,
Доломаны до колена,
Сабли, ташки у бедра…
 

Нет, здесь было все не то, эти уж явно не гусары. Я бы даже не сказал, что держали строй. Скорее уж напоминали необученных штатских, вырядившихся по торжественному случаю. Впереди вышагивал тучный подполковник. Позади него – штабс-капитан со знаменем в руках и по бокам двое подпоручиков с саблями. Вот уж не думал я, что кладбище – это самое подходящее место для парадов.

– Ну как вам мои гвардейцы?

Явление второе: те же и генерал! Рядом со мной стоял одетый по-цивильному господин и с упоением глядел вслед марширующему войску.

– Позвольте представиться, граф Трубчевский, в некотором роде попечитель этого отряда. С кем имею честь?

Я сказал, что приехал из России, что писатель.

– Ах, вот это напрасно, – огорчился граф. – В наше время развелось слишком уж много разного рода писак. А ежели что, то защищать отечество будет некому.

По поводу писак я пропустил мимо ушей. Куда интереснее тема про отечество.

– Ваше сиятельство, вы какое отечество имеете в виду?

– А то самое, которое всегда с тобой, – отрезал граф, но, видя мое недоумение, счел нужным пояснить: – Видите ли, любезный, смуты нынешнего века разбросали русских людей по всей земле, я бы даже сказал, что по Вселенной. Так можно ли в этих обстоятельствах говорить о каком-нибудь клочке земли? Нет и еще раз нет! Наше отечество не имеет никаких границ, оно там, где есть русский человек, и мы намерены защищать его из последних сил, а если надо будет – до последней капли крови.

– Прошу прощения, граф. Но я так и не понял, кого вы представляете?

– Мы дети и внуки русских эмигрантов первой волны, офицеров Конно-артиллерийского полка лейб-гвардии его величества, – отчеканил граф. – Наш полк покрыл себя неувядаемой славой еще в Великой войне, под Череповцом, под Каменец-Подольским. И вот в память о былых сражениях мы ежегодно встречаемся здесь, у дорогих нашим сердцам могил, и служим панихиду по усопшим офицерам.

Однако странное пренебрежение у золотопогонников к нижним чинам! И все же удивило меня совсем другое. Ведь это надо же! И мне пришлось служить примерно в тех местах. Наверняка кому-то из гвардейцев я зашивал раны и ампутировал конечности. Но вслух об этом не сказал. Да вряд ли стоило говорить – мы не в больнице, а на кладбище… И тут я вспомнил! А ведь муж Киры тоже служил в конной артиллерии.

– Ваше сиятельство! У вас, вероятно, есть список офицеров этого полка?

– Не сомневайтесь. Скажу вам больше, фамилии каждого я помню наизусть. – Граф, видимо, гордился своей памятью.

– Тогда вам не составит труда… Не воевал ли в составе вашего полка вольноопределяющийся, позже подпоручик князь Козловский? Кстати, в шестнадцатом году он как раз был под Каменец-Подольским.

– Князь, вы говорите? – задумался граф. – В двадцатом он вроде бы сражался у Деникина…

– Нет, я о другом. Мой князь в восемнадцатом эмигрировал во Францию.

– Ах так. – Граф даже в лице переменился. – И вы смеете мне об этом говорить?

– Ваше сиятельство, чем я провинился перед вами? – Я опешил.

– Да как же! Этот ваш Козловский в годину тяжких испытаний для отчизны посмел позорно, прямо вам скажу, вульгарно смыться с поля боя.

– Нет, это не так! Он был комиссован по ранению. – В память о княгине стоило соврать.

– Тогда другое дело, – смилостивился граф. – И тем не менее, увы, помочь вам не смогу. Списочный состав полка учитывает только офицеров, что воевали под знаменами Деникина или барона Врангеля. Мне, право, очень жаль.

Издалека послышалось:

– Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…

– Ох, мне уже пора! Если возникнут еще какие-нибудь вопросы, смело обращайтесь, а мне надобно бежать. – Граф протянул визитную карточку и заковылял вслед за своим отрядом.

Надо сказать, что эта неожиданная встреча едва не выбила меня из колеи. Мыслимое ли дело возвращаться к трагическому прошлому под гром военных барабанов! У этих ряженых, похоже, свой резон, ну а меня влекла в аллеи кладбища совсем другая музыка – не похоронный марш даже, а некая грустная мелодия, родившаяся еще тогда, в ненастном декабре тысяча девятьсот семнадцатого года.

Но вот миновал и мемориал галлиполийцев, и надгробие на могиле несравненной Матильды свет Кшесинской. Где-то здесь должно быть то, что я ищу…

И вдруг замечаю фигурку женщины, склонившуюся над могилой. Призрачный, словно бы воздушный силуэт. Шаль на плечах, как крылья черной птицы. Казалось, вот произнеси хотя бы слово, и она исчезнет, растворится в небесах. Крохотная черная фигурка женщины у могильного креста…

– Кира! – едва слышно, почти не раскрывая губ, позвал я. И к своему удивлению, услышал:

– Да, это она. – Женщина обернулась, и я увидел, что это вовсе никакая не Кира. Просто девушка с букетов белых цветов. Девушка, стоящая у могилы Киры. – Вы были знакомы? – спрашивает она.

А я и не знаю, что сказать, потому что ком застревает в горле, что-то сдавило грудь, а на глаза наворачиваются слезы. Я смотрю на этот белокаменный крест и вижу высеченное на надгробии дорогое имя, и словно бы слышу ее слова, сказанные еще тогда, весной, за несколько месяцев до разлуки: «Теперь для меня ясно все… Я дождалась. Теперь ты никуда, Миша, не уедешь! Мы уедем вместе!» И я отвечаю: «Уедем! Уедем, любимая…»

Но вот, поди ж ты, не случилось…

И только тут я понимаю, насколько странные слова эта девушка только что произнесла. Знаком ли я? Что ей ответить? Я вдруг почувствовал тяжесть, словно бы и впрямь дожил до ста лет. Седой старик, склонившийся у надгробия любимой. Старый грешник, явившийся из прошлого замаливать грехи. А что, может быть, суждено меня простить именно этой незнакомке? Может быть, ей я сумею объяснить то, в чем сам себе до сих пор признаться не решаюсь? Да, где-то слышал, чистосердечное признание смягчает приговор…

Вот я смотрю на нее и вижу изящный, так хорошо знакомый мне овал лица, огромные карие глаза, с небольшой горбинкой нос и волосы… шелковистые пряди волос, выбивающиеся из-под темной шали.

– Vous йtiez familiers?[2]2
  Вы были знакомы? (фр.)


[Закрыть] – вновь говорит она, теперь уже по-французски.

– Ах, простите, – отвечаю я. – Задумался, потому и промолчал.

– Так что вас привело сюда? – Выговор у нее вполне хорош, разве что некоторые слова произносит с небольшим акцентом.

– Прошлое. Прошлое, мадемуазель… Не знаю, как вас называть. Кстати, позвольте представиться, Покровский Михаил. Писатель.

– А меня зовут Марина.

– Марина? – не могу скрыть удивления. – Так звали младшую дочь Киры Алексеевны. Мария, Марина, Мина…

– Вот как! – Вижу, что и она удивлена, заинтригована. – Да откуда же вы знаете?

Что ж, придется для начала чуточку соврать, в который уже раз за последние два дня. Ну а там уж видно будет.

– Видите ли, Марина, мне довелось разгадать одну загадку, связанную с именем молодой дамы из аристократической семьи. Речь о ее романтическом знакомстве во время Первой мировой войны с молодым военврачом. Заурядная в общем-то история, если бы не ряд обстоятельств, весьма драматичных и совершенно неожиданных. Пришлось изрядно покопаться в архивах, прочитать кое-какие письма, так я о Мине и узнал. А все дело в том, что этой аристократкой оказалась княгиня Кира Алексеевна…

– Этого не может быть! – Глаза Марины горят, и румянец на щеках, несмотря на то что нет мороза.

Такой гневной реакции я никак не ожидал. Для начала могла бы усомниться, но вот так сразу отвергать… Мне даже показалось, что такой ответ Марина подготовила заранее. Однако мне ли не знать, что на самом деле было…

А Марина продолжает в том же тоне:

– Зачем вам это? Зачем вы это выдумали? Неужели готовы ворошить прошлое только для того, чтобы добиться славы, нажить литературный капитал? Да можно ли подвергать сомнению репутацию порядочных людей? Как все это противно! Я не желаю больше слушать. – Даже отвернулась от меня.

Вот ведь! Я и не думал не гадал… Оказывается, и любовь моя, и тяжкая болезнь – все было ради славы? Как говорится, устами младенца… А не послать ли эту девочку к чертям! Что о себе возомнила? Что она может знать про мою любовь? Да как эта пигалица посмела!

Я чувствую, что вот еще чуть-чуть, и милый интеллигентный разговор перерастет в перебранку двоих обиженных людей. Она не смирится с тем, что не права, я тоже не смогу свое поражение признать. Нет, уж этого она точно не дождется!

– Да-а-а, не думал не гадал… – говорю, постепенно остывая.

– Вы о чем? – спрашивает. Вижу, что понемногу кровь отливает от лица.

– Так вам гораздо больше идет.

– Что? – недоумевает.

– Я говорю, когда вы сердитесь, вы не так милы.

Смутилась. Похоже, к комплиментам не привыкла.

– И не надейтесь, что заслужите прощения, – снова разрумянилась.

– За что? – Теперь уж я недоумеваю.

– Как за что? За клевету!

– Ну, это уже слишком, Марина. Это явный перебор. Да можно ли так бросаться грубыми словами?

– Можно! Я защищаю честь княгини Киры.

– Помилуйте, я и не покушаюсь на ее честь.

– Но ваши слова…

– Так вы же не даете мне сказать, ведь даже не дослушали…

– Господа! – вдруг раздалось за моей спиной.

Ну вот, явление четвертое. Не много ли для одного дня?

– Господа, кладбище не самое подходящее место для дискуссий. Не лучше ли вам успокоиться, уединиться где-нибудь под крышей и поговорить неспешно, по душам?

И вправду, мы даже не заметили, что начинался дождь. Столь же несомненным было и то, что здесь мы с Мариной ни о чем не договоримся. Я было хотел поблагодарить незваного советчика, однако, когда обернулся, увидел, что по аллее удаляется некто в длиннополой черной рясе, под зонтом – видимо, это был церковный служка. Нам оставалось лишь последовать его совету. Но, уходя, я еще раз посмотрел на белый крест и надпись стершимися позолоченными буквами. Там, рядом с именем княгини, была написана фамилия ее мужа. Все как положено – дата рождения и дата смерти. Число и месяц… Годом смерти был указан 1943 год… Но как же так? С кем же тогда я лобызался прошлым вечером?..

21

А где-то через час мы сидели в уютном ресторанчике на бульваре Сен-Мишель. Заказали по чашке кофе, а я позволил себе немного коньяка. И вслед за тем стал рассказывать Марине обо всем, что со мной случилось. Вполне оправданной особенностью моей исповеди было то, что говорил я от третьего лица, будто все это было не со мной, будто любил и мучился вовсе не я, а тот, что когда-то поздним вечером сел в Киеве на московский поезд. Но тут я ни словечка не соврал, и даже имя назвал подлинное – Михаил Булгаков.

Чем дольше я говорю, тем все задумчивее становится Марина. Можно сказать – смотрит на меня как завороженная, во все глаза, и слушает, слушает, затаив дыхание. Да, я бы так и написал, если бы не одно но. И в этом ее внимательном взгляде, и в том, как от волнения поднималась ее грудь, я чувствовал, наряду с искренним желанием понять, нечто скрытое от меня, в чем не дано мне было разобраться. Казалось, что ее мучает, терзает мысль – сказать или не сказать? Но что же?!

Я уже допил и кофе, и коньяк. Собственно говоря, осталось сообщить кое-какие частности. Да, в общем-то Марине все эти подробности были ни к чему. И я замолчал, даже не окончив фразу. И вдруг она мне говорит:

– Вы сказали, что они расстались в декабре, вскоре после октябрьских событий. Только ведь это не последняя их встреча.

Хоть я и был мысленно готов к такому повороту, однако от удивления выпучил глаза. Базедовой болезни у меня нет, но когда слышишь вот такое…

– Так что случилось? – спрашиваю.

Марина тяжело вздохнула и, подперев милое личико рукой, стала рассказывать. Все это было для меня как кошмарный сон. В лучшем случае как неминуемое раздвоение моей личности. Мог ли я предполагать, что вот со мной произошло нечто совершенно невозможное, а я об этом узнаю от постороннего лица? Словно бы жизнь в сомнамбулическом сне проспал, а теперь ее заново передо мной прокручивают.

– Моя бабушка, дочь княгини Киры, в тот год решила участвовать в конкурсе красоты на звание «мисс Россия». Тогда он проводился среди эмигранток благородного происхождения. Конечно же князь был категорически против, он считал участие в конкурсе позором для семьи. Поэтому бабушка свои намерения скрывала. Она ждала звонка от устроителей и каждый раз первой подбегала к телефону. И вот в очередной раз снимает трубку и слышит незнакомый голос. Говорят по-русски и спрашивают Киру Алексеевну. Бабушка отвечает, что ее нет дома, что княгиня будет позже. Тогда незнакомец просит передать ей, что будет ждать до вечера у входа в парк де Монсо со стороны авеню Ош, это совсем недалеко от нашего дома на улице Дарю. Странная просьба, однако он так настойчиво просил, что бабушка пообещала просьбу выполнить. Только она не знала тогда, что князь по параллельной трубке все подслушал. И даже догадался, кто звонит – это был он, знакомый княгини по Москве, Михаил Булгаков. И вот, как мне рассказывали потом, на свидание явился сам князь, причем не просто так, а с револьвером. Был очень жесткий разговор. Князь пригрозил убийством, если Булгаков не оставит Киру Алексеевну в покое. С тем и ушел. Ну а потом… – Тут Марина замолчала.

– Так что же было потом? – допытывался я, хотя не очень верил в то, что она мне рассказала.

– А дальше случилась самая позорная страница в истории нашей семьи. По существу, князь сдал соперника… сдал ОГПУ, написав донос в советское посольство.

– Не может этого быть! – воскликнул я. Даже подумалось, в себе ли она? Вот ведь выдумщица нашлась на мою больную голову!

– Я вас понимаю. Но дело в том, что незадолго до смерти княгиня все рассказала моей маме. Рассказала о том, как князь валялся у нее в ногах, просил прощения, говорил, что это было минутное затмение…

– И что же было потом?

– Княгиня долго болела. А князь был прощен лишь потому, что очень скоро из сообщений в газетах мы узнали, что Михаил работает в театре, что по его пьесе ставится спектакль. На этом все закончилось, будто бы и не было.

– Ну и дела! – Больше мне нечего сказать, просто ничего другого не приходит в голову.

Ведь, в сущности, все, что я услышал, – это какая-то фантастика, невероятный, немыслимый сюжет!

Прорваться через железный занавес только для того, чтобы встретиться с любимой. Этого я от себя никак не ожидал. Все что угодно – напиться вдрызг, снова сесть на иглу, написать слезливое письмо в правительство… Но чтобы вот так рискнуть своей свободой? Нет, это не про меня. Так, может, это тот, другой Булгаков? Или Марина здесь напутала.

– И когда все это было? – пытаюсь разобраться.

– В тридцать первом году.

– Но этого же не могло быть!

– Признаться, поначалу я тоже не поверила. Но вот читаю письма Булгакова, дневники его жены. И оказалось, что в середине июля тридцать первого года он якобы отправился в Зубцово, это где-то на Волге. Тут у меня возник вопрос: а кто его там видел? – Марина пытливо смотрит мне в глаза, словно бы я в состоянии ответить. – А между тем в Москве его не было около двух недель.

– Постойте, но где же он взял деньги для поездки за границу? Не думаю, что сумел разбогатеть.

– Скорее всего, брат помог. Прислал с оказией гонорар за постановку его пьес в Париже.

– А дальше? – Я уже увлечен ее исследованием. А вдруг и вправду что-то знает про меня?

– Дальше поездом. Через Варшаву и Берлин в Париж.

– Да кто же дал ему разрешение на выезд? Такое просто невозможно, полностью исключено. Будто не знаете, что тогда творилось?

– Знаю, знаю. Однако известно и то, что он был талантливым актером, у него был чудный дар перевоплощения. В «Пиквикском клубе» так замечательно сыграл, что публика была поражена, узнав, кто прячется под гримом. Вот я и подумала: а не мог ли Булгаков воспользоваться чужими документами для поездки за рубеж? Тогда же не было каких-то особенных устройств для проверки личности, даже отпечатки пальцев не снимали.

– Ну это уж нет! – Тут я категоричен. – Марина, вы не знаете специфики театра. Одно дело – грубый камуфляж, который при желании можно распознать, даже если сидите в первых рядах, прямо перед сценой. И совсем другое – это стоять лицом к лицу с сотрудником ОГПУ там, в Бресте, когда пересекаете границу.

– Откуда вы знаете, что это было в Бресте? – встрепенулась.

– А где еще? – Да я и сам удивлен тому, что вдруг подсказывает память.

Так что же это? Какие тайны прячутся в моей бедной голове? И не придется ли в самом скором времени признать, что все было именно так, как рассказала мне Марина? И между прочим, памятная встреча с князем у Патриаршего пруда, то ли попытка покушения, то ли мираж, – уж не навеяна ли она тем, что случилось за много лет до этого в Париже, у входа в парк близ улицы Дарю? Такое впечатление, что отпечаток прошлого перенесен в Москву по чьей-то воле из столицы Франции. И вроде бы все происходило там, но в памяти почему-то совсем по-другому отложилось.

– А не было ли трамвайной линии где-то поблизости от этого парка… де Монсо? – Я сам не понимаю, зачем спрашиваю.

– Да, трамвай ходил от площади Звезды и далее, по бульвару Курсель как раз мимо парка. Я специально интересовалась, пятый номер и тридцатый, – отвечает.

– Вот ведь как! Все словно бы одно к одному, – бормочу себе под нос.

А что тут еще сказать, когда голова кругом от всего услышанного?

– А вы не хотите написать роман? – вдруг спрашивает Марина. – Вот вы, мне кажется, говорили, что писатель.

– О чем писать-то? – Я занят своими мыслями и не сразу понимаю.

– Да о том, что было, – настаивает Марина. – Я про княгиню и про Булгакова, про его несчастную любовь.

– Я вроде бы уже написал… – смущенно признаюсь.

– Как? Правда?!

Марина в полном восторге. Чувствую, что готова меня расцеловать. Да я бы не прочь…

– Так давайте же! – теперь уже требует от меня Марина. – Гарантирую, что у вас роман с руками оторвут.

Тут я узнал, что ее двоюродный дядя, известный журналист, сейчас находится в Париже. Что скоро будет его свадьба с дочерью какой-то итальянской графини. Что у него, то есть у дяди, масса знакомств в издательствах и здесь, во Франции, и за океаном. Что вырос он в Нью-Йорке. И что туда же после войны перебралась княгиня Кира Алексеевна. Что в этом ей помог зять, работавший переводчиком в ООН. Что здесь в Париже многие без ума от книг Булгакова. А уж у них в Сорбонне его носить готовы на руках. Если же учесть, что это юбилейный год… В общем, на меня свалилась такая лавина информации, которую так вот, на ходу, переварить просто невозможно. Тем более что были еще кое-какие обстоятельства. Это я и попытался объяснить:

– Видите ли, в чем дело, у меня его нет… то есть романа этого я с собой не взял при отъезде из России. Эх, если б знать заранее…

Я и в самом деле не знал, что нужно предпринять. Что уж тут говорить – о возможности издать роман здесь, за границей, я и не подумал. А теперь рассказывать Марине все в подробностях было сложно, да и ни к чему. Тем более что, в сущности, ничего уже не сделать. Не стану же я просить у юной парижанки взаймы две тысячи баксов, чтобы выкупить у Шустера роман?

– Так что?

– Ну-у-у, я попробую…

– Ах, до чего же вы, русские, ленивые, какие-то непрактичные. Даже смотреть на вас после этих слов противно, – еле заметно улыбается.

Тоже мне, будто бы сама не русская. Видимо, надеется меня растормошить. Что ж, почему бы нет, то есть почему бы не попробовать?

В общем, я дал Марине слово, что приложу все свое усердие, чтобы… ну, чтобы роман оказался здесь, в Париже. Конечно, придется еще что-то дописать – я же не могу пройти мимо тех невероятных событий, о которых только что узнал. Ну а потом…

Но прежде чем продолжить свидание с Мариной, я должен, просто обязан сам себе кое-что в этом деле разъяснить. Прежде всего разобраться в причинах явного несоответствия между тем, что произошло в Москве, и тем, чему свидетелем я оказался здесь, в Париже. Недоумение мое вызвано тем обстоятельством, что там, в России, меня никто не узнавал, что в общем-то вполне логично. Ну вот приехал в столицу начинающий писатель, да мало ли таких! Да их по сотне приезжает каждый месяц! Непризнанные прозаики, завистливые критики, невезучие поэты…

Теперь же, здесь, все совсем другое. Оказывается, Булгакова готовы носить в Париже на руках. Вдруг выясняется, что он очень популярный, всеми признанный писатель. И самое неожиданное – что именно он был влюблен тогда в княгиню Киру. А я? А кто же тогда я? И поневоле возникает впечатление, что я – это всего лишь неудачный клон, жалкое подобие того Булгакова. Я бы даже так сказал – второе «я», возомнившее о себе бог знает что и вот пустившееся в самостоятельное плавание. Итог предугадать в общем-то нетрудно…

Так, может быть, самое время все прекратить? Признаться в том, что эксперимент был неудачен. Как невозможно сделать человека из бездомного пса, так невозможно жизнь заново прожить, при этом глядя на себя как бы со стороны. И не имея возможности ничего исправить. И вновь, в который уже раз мучаясь от сознания того, что вот и время уже не то, а ничего, по существу, не изменилось.

Но можно ли остановиться, так и не ответив на вопрос: а почему? Почему так все произошло? В чем смысл моего перевоплощения? В чем причина?

И вот решил: пусть все идет как есть, пусть продолжается до тех самых пор, пока не пойму всего. Дождусь, я непременно дождусь, пока круг событий не замкнется. Тогда вернусь к тому, с чего все началось, и, если угодно будет Богу, что-нибудь исправлю.

* * *

А после мы с Мариной бродили по Парижу. Дождь перестал, и даже выглянуло солнце. Жаль, ненадолго, потому что день клонился к вечеру.

Как хорошо пройтись по улице Нотр-Дам-де-Шан, выпить бокал вина за столиком в «Клозери де Лила». И даже вообразить, что здесь, вот именно на этом стуле сидел Хемингуэй и писал свои знаменитые рассказы. А в баре «Динго» на улице Деламбр встречался со Скоттом Фитцджеральдом… Увы, но этого бара уже нет.

– Ты не совсем прав, – говорит Марина. – Вообще-то питейное заведение там сохранилось. Только теперь это итальянский ресторан.

– Жаль, – говорю я.

– Ничего не поделаешь, коммерция.

Судя по всему, Марина тоже предпочла бы видеть здесь что-нибудь другое. Кстати, я и не заметил, как мы перешли на ты.

Уже стемнело, когда добрались до улицы Дарю. Уж очень мне хотелось посмотреть на дом, где жила когда-то Кира. Проходим мимо собора Александра Невского. И вдруг… и вдруг из раскрытых настежь дверей русского ресторана на углу с улицей Ренод донесся жалобный плач, ну словно бы кто-то душу изливал под звуки музыки:

 
Зачем тебя я, милый мой, узнала?
Зачем я полюбила вас?..
 

Как это? Почему? Стоило приезжать из Москвы в Париж, чтобы эти слова услышать здесь, в двух шагах от дома, где жила до отъезда в Америку княгиня. Конечно, содержание этой песенки не могло иметь никакого отношения ни к Кире, ни ко мне. Но эти слова…

Я остановился, посмотрел на Марину. Не знаю, в том ли дело, что я был немного подшофе, но мне захотелось прямо здесь, на улице, встать перед ней на колени и биться головой о тротуар, пытаясь вымолить себе запоздалое прощение…

Похоже, что Марина, очаровательная умница, взглянув на меня, о чем-то догадалась. Да, видимо, в этом городе фантастический сюжет воспринимается как должное. Мечта, воплощенная в реальность, здесь никого не удивит. Слова, даже шепотом произнесенные, способны произвести переворот в умах, а крик отчаяния заставит изменить ход всей истории. Ах, эта ночь! Волшебная ночь, когда разгадываются тайны и сбываются заветные желания!

И вот мы сидим на скамейке в парке де Монсо. Я снова вспоминаю, как все это было. Я уже не в состоянии понять, явь это или сон, сам ли я говорю с собой или рассказываю о своей трагической любви Марине.

– И почему же вы расстались?

Что я могу сказать? Даже если расскажу всю правду, все равно ведь не поверит. Тем более что я и сам не знаю, где правда, а где ложь…

– Какой же она была в то время?

Какой? Я смотрю на Марину как завороженный и повторяю слова, когда-то уже произнесенные, которые сами слетают с языка. Будто бы я снова с моей Кирой.

– Вы удивительно красивы. Вы добрая, чудесная… Вы одна на свете. Других таких прекрасных нет.

И она мне отвечает:

– Что это было, Миша? Все эти месяцы, годы? Сны? Объясни мне. Зачем же мы расстались?.. Я так хочу опять туда, вновь пережить наше первое свидание! А все остальное забыть, как будто ничего другого не происходило никогда!

Я притягиваю Марину к себе. Она не сопротивляется. Совсем как Кира тогда… И от волос снова пахнет ландышем, и снова я ощущаю шелест ее губ, шепчущих о чем-то сокровенном…

Ту ночь мы провели в гостинице. С кем я был, кого той ночью целовал – Марину или Киру? Думаю, и сама Марина этого не знала. Как после этого не верить в переселение душ, в немыслимое, чудесное перевоплощение?

Когда наутро выходили из гостиницы, я посмотрел на вывеску – отель «Батиньоль». Название это что-то мне напомнило… Да, да, словоохотливый хозяин, он рад-радешенек каждому посетителю зимой, рассказывал, что здесь когда-то было знаменитое кафе, любимое место встреч художников. Мане, Сезанн, Дега, Тулуз-Лотрек… А позже Гоген, Ван Гог… Какие имена! Конечно, свидание с Мариной к живописи не имело отношения, однако кто знает, что в большей степени пробуждает вдохновение – объятия милой женщины или свидание, хотя бы мысленное, с великим прошлым, которое олицетворяют эти имена?