Текст книги "Покаянные сны Михаила Афанасьевича"

Открываю дверь – там Катя, в одной ночной рубашке. И быстренько мимо меня в постель.

– Одной мне холодно и грустно, – объясняет. – Надеюсь, не прогонишь?

К счастью, комната Марины в другом крыле, рядом с Полем. Там же Илиодор. А я специально выбрал апартаменты на отшибе, чтобы спокойно поработать. Если возникнет необходимость – даже по ночам. Но вот теперь, в эту самую ночь, надеялся выспаться после хлопотного дня.

И что прикажете делать? Прогнать? Грубо указать на дверь, чтоб неповадно было? Но как-то не поднимается рука, да и язык не поворачивается. Девочка пришла за утешением, ей одиноко здесь, а я вот так…

Что ж, присаживаюсь на постель и говорю тихо, но настойчиво:

– Зачем же ставишь меня под удар?

– Илиодора испугался? – улыбается.

Ну до чего же девица непонятливая!

– Тут, видишь ли, вот какой расклад. Илиодор – всего лишь наемный режиссер. А финансирует фильм Поль на деньги тестя. Так вот Марине мы отдали роль только потому, что так пожелал ее дядя Поль. – Тут я слегка слукавил, как без этого? – Ну что, теперь тебе понятно?

– Нет, – отвечает. – Про все это мне уже Илиодор сегодня рассказал. Я только не пойму, чем я-то перед тобой успела провиниться?

Если уж Илиодор до чего-то докопался, так этот уж наверняка начнет трепать. Вряд ли Полю скажет, поскольку тогда и фильм поставит под удар. Однако Кате наверняка сообщил про нас с Мариной. Гляжу на нее, в ее огромные, синие, как Тихий океан, глаза, и все пытаюсь понять – ну вот зачем сюда явилась? А ей смешно, видите ли.

– В своем романе ты куда более решительный. Не такой квелый, как сейчас.

– Тут дело не во мне, в Марине.

– Слышала я про ваш альянс, – произнесла это то ли с сожалением, то ли с издевкой. – Вот только не пойму, зачем это тебе нужно. Ну что ты в ней нашел?

– Ты не поймешь…

– Да знаю, напомнила тебе княгиню. Но так нельзя всю жизнь… Что, свет клином сошелся на мечтах о великосветской даме?

– Сошелся, не сошелся, а вот так.

– Но были же у тебя другие женщины?

– Были. Но тогда я еще не знал Марину…

Катя смотрит на меня, но уже без улыбки, видимо, с сочувствием. Так смотрят на дитя, заболевшее ветрянкой. Мол, поболеешь, и пройдет. Да если бы! Нет, все-таки завидует. Только кому – Марине или мне? Да, по большому счету тут не в чем и некому завидовать!

– И что будем делать? Мне уйти?

– Останься…

Не знаю, почему так, но вот и Катя тоже чем-то напомнила мне Киру. И правда, есть у нее чуть заметная склонность к полноте. И кожа такая же нежная и чистая, как у Киры. Я даже маленькую горбинку на носу у Кати разглядел. Не стану упоминать интимные подробности, однако должен признать, что и тут много общего у Кати с Кирой. Чем ближе утро, тем словно бы все дальше Марина отодвигалась от меня. И вот уже лица не разглядеть, когда пытаюсь вызвать ее образ из закоулков памяти. Остался разве что некий силуэт…

А утром все началось как бы сначала, сызнова. Или, если угодно, продолжилось – особой разницы тут нет. Это как старый граммофон с заезженной пластинкой – гундосит что-то, слов не разберешь, только мелодия понятна. Вот и теперь в ушах застряли обрывки непонятных фраз, и нескончаемый хоровод кляуз, и какофония истерических признаний. Пожалуй, лишь Илиодор чувствовал себя в своей тарелке – ему ли не знать, как все это бывает. Он явно рассчитывал на какую-то выгоду лично для себя. То ли ожидал, что Поль увеличит гонорар, то ли надеялся под шумок затащить кого-нибудь из девиц в свою постель. Мне-то до всего этого какое дело?

Катя, судя по всему, тоже имела свой резон. Если есть возможность побороться за роль, надо использовать это на все сто процентов. Но вот на кого собиралась сделать ставку, так и не сказала. Вряд ли на меня. Несмотря на взаимную симпатию, я для нее был слишком «квелый». Мог, конечно, при удобном случае слово за нее замолвить, однако вижу – поняла, что не готов предать Марину. К слову сказать, я был уверен, что и Марина не предаст меня. Ну а свидание с этой девочкой – это не в счет, надо же было как-то успокоить. И все бы хорошо, но только в уголке сознания возникла постепенно мысль: а может, стоило обычными средствами обойтись? Налил бы ей рюмку коньяку, погладил по головке и уложил в постель – но только не в свою, а в Катину, в ее же комнате. Тогда бы не возникло ощущения, что вновь что-то сделано не так, что может наступить неизбежная расплата.

Постепенно все улеглось, как-то обустроилось. Марина, что называется, осталась при своем, а Катя получила роль одной из подруг юной Киры, княжны с очаровательным именем Анжелика. В качестве компенсации за относительную неудачу образовался некий альянс между главным оператором фильма и моей новой протеже. Я даже не исключаю, что дело может завершиться свадьбой. Так я же и говорю, все, что ни делается – все к лучшему.

Но вот как-то ближе к вечеру, после съемок, прогуливаюсь по парку, размышляя о том, как бы мне переделать сцену, которую готовились снимать. Уже смеркается. Где-то на лугу поют цикады. Над головой проносятся стрижи, нашедшие пристанище под крышей дома. В общем, все как у нас, в милой сердцу, но отвергнутой, покинутой России. Разве что чисто, убрано, в парке не найдешь ни сухостоя, ни гнилого пня. Даже напрашивается определение – стерильно. Но я здесь о другом.

Итак, брожу в тени раскинувшейся вокруг замка вековой дубравы. Вдыхаю струящиеся надо мной ароматы леса. Кусты орешника обступают меня, как верные хранители этих мест, со всех сторон. Немудрено и заблудиться… И вдруг слышу разговор. По голосам довольно просто узнаю – это Поль с Мариной. Что-то в их словах заставило меня остановиться и прислушаться.

– И долго так будет продолжаться? – спрашивает Поль.

– Что ты имеешь в виду?

– Зачем ты избегаешь меня? И это после того, что между нами было.

– Ты сам во всем виноват. Иди к своей неподражаемой Элен и оставь меня в покое.

– Господи! Но почему? Как ты не хочешь понять? Женитьба для меня – это тот же бизнес. Так было в нашем роду всегда. Невесту выбирали из знатной, влиятельной семьи, чтобы, объединив материальные ресурсы, связи, добиться большего в жизни и для себя, и для детей. Что здесь особенного?

– А любовь?

– Любовь сама по себе. Ну вот припомни-ка свою прабабку Киру. Любила одного, а предпочла жить с князем.

– Я так не могу.

– Значит, между нами ничего уже не будет?

– Не знаю…

– И все же?

– Оставь меня! – плачет.

– Марина! Если бы я мог…

– Ты мерзкий! Ты не можешь ничего! Из-за тебя я… – некстати замолчала.

Я слышу звуки быстро удаляющихся шагов. Стою и думаю. И перевариваю то, что только что услышал. А ощущение такое, будто снег выпал в сентябре!

Ах, бедная, несчастная Марина! Как ей не повезло! Тут мне припомнились ее слова о том, что русские должны жениться исключительно на русских… Но что же произошло «из-за него»? О чем или о ком недоговорила? Неужто сказано было про меня?

Стою прижавшись к стволу дерева и чувствую, как сам деревенею. Как превращаюсь в вековой дуб и словно бы корнями прорастаю в землю. Вот так бы и остался здесь – полузасохшее дерево, не нужное абсолютно никому. Осколок прошлого, затерявшийся во времени.

Да пропади оно пропадом, это кино!.. Да если бы не роман, который должен скоро выйти из печати, я давно бы это бросил… Нет, вру! Вот говорил как-то, что не прощу, что не могу, не в состоянии простить измены. Но что же делать, если все совсем не то, если обманула, уничтожила, унизила… Да уж, наверняка порочная, как все у них в роду! Все, кроме моей Киры… В итоге понял лишь одно – здесь меня уже ничто не держит. Украдкой собрал вещи, вышел через заднюю калитку и – в Париж! Ну а фильм… Да как-нибудь доснимут без меня.

И вот уже, сидя в поезде, пытаюсь снова для себя понять – когда она лгала? Тогда или сейчас? Или же, не задумываясь, просто доверяет чувствам и повторяет как заклинание – «ты и я». Чем чаще повторяет, тем все больше верит. Это как молитва…

Да нет же, зачем все усложнять? Диагноз тут предельно прост – типичнейший самообман! Сегодня уверяет себя в одном, а завтра… завтра все зависит от настроения, от случая. Даже от погоды, от того, кто как на нее взглянул, от отметок на экзаменах, от слов, сказанных ее подругой, от фильма, просмотренного на ночь, или от того, какой приснился сон.

А что, если бедняжка попросту запуталась? Так одинокий путник бредет неведомо куда и уверяет себя в том, что цель близка, что вот еще чуть-чуть… Ну вот и я бреду. Только у меня своя тропа.

И все же что это – лицемерие или распущенность? Я не могу разобраться, как так можно – говорить, что любишь, не любя. Предпочитаю промолчать. Или сказать, что без ума. Она же, судя по всему, сама не знает, любит ли кого-то. Но кого?

Что ж, это все ее проблемы. Только пусть их решает без меня.

28

А утром следующего дня, после моего возвращения из Амбуаза, звонит Трубчевский, тот самый граф, и говорит, будто у него есть тема для приватной беседы деликатного характера. Я конечно же соврал – после бессонной ночи хотелось только спать:

– Граф, вы простите, но тут очень срочная работа. Иначе все деньги, что удалось изъять из вашего кармана, можно сказать, коту под хвост.

– Если бы вы знали, о чем речь…

– Откуда же мне знать? – Чувствую, если не дам сказать, он не отстанет. – Ну так и быть, слушаю. Только не томите!

– По телефону не могу. В общем, если коротко… есть у меня кое-какие материалы на вашего нынешнего благодетеля.

– Это на кого же?

– Да на Поля…

– Что-нибудь про детские шалости или про то, что недоплатил налог за прошлый год? – После того как князь продул мне в подкидного дурака, язык как-то не поворачивался называть его «сиятельством».

В трубке ненадолго замолчали.

– А вам известно, что дед его жены был видным членом фашистской партии и даже министром в кабинете Муссолини?

– Все вы врете! – Я и впрямь обиделся и за Поля, и за себя, и за Марину. За себя – это в том случае, если я и вправду влип.

– Если не верите, приезжайте и во всем сами убедитесь. Там есть еще кое-что похлеще. Этот режиссер, он тоже, оказывается, хорош! Вы бы узнали у него, чем занимался его двоюродный дед в оккупированном фашистами Смоленске. Итак, любезный, я вас жду. Я выслал за вами мой «понтиак». – И граф повесил трубку.

Вот ведь что выясняется! И уже в который раз! Стоит лишь познакомиться с удачей, как эта ветреная дама тут же готова изменить. Причем с первым встречным, прямо у тебя на глазах. Как говорится, ни стыда ни совести! Только какой уж стыд, если своим успехом будешь обязан родственнику бывшего фашиста. Тут даже не стыд, тут откровенное бесчестие, публичный позор, гневные тирады в прессе, запрет на публикацию романа. А как же Поль? Да что же станется зятю влиятельного деятеля, вхожего в Белый дом? Подумаешь, кто-то там набедокурил, а ему за это отвечать? Ему-то нет наверняка. А кто меня защитит в этом случае?

Должен сказать, и на фильм, и на этого Илиодора мне было наплевать – даже если в дивизии СС «Мертвая голова» был целый полк, состоящий из его ближайших родственников. Но тут уже чудились аршинные заголовки в прессе: «Сторонник Муссолини написал роман!», «Чернорубашечники финансируют писателей?», «Фашизм в литературу не пройдет!». Самое страшное, если это отразится на репутации княгини. Так что скандала нельзя было допускать. Вылезу из кожи вон, но найду выход из этой ситуации.

И тут подумал: а ведь это может быть изящный ход. Лучший способ рекламы – небольшой скандал, только вовремя устроенный, да еще под пристальным контролем. Даже денег не потребуется – сами напишут, сами растрезвонят, сами же в итоге убедятся, что все было не так. Поначалу я решил скандалов избегать, но вот именно здесь тот редкий случай, когда можно поступиться принципом – уж очень прибыль велика!

Я вдруг представил себя в зале заседаний суда. Главный прокурор, присяжные, судья, адвокаты потерпевших, переводчик с французского на русский и наоборот – все честь по чести, как положено. А на скамье подсудимых один лишь я. И взгляды публики, судейских, фоторепортеров устремлены все только на меня.

Но вот судья открывает заседание:

– Слушается дело: Французская республика против Михаила Покровского, – затем обращается ко мне: – Подсудимый, вы признаете себя виновным? – спрашивает судья.

– Нет, ваша честь! – гордо отвечаю.

– Слово для обвинения предоставляется прокурору.

– Уважаемый суд! Дамы и господа! Вот я смотрю на этого господина и думаю: на какую низость способен человек ради удовлетворения собственной утробы! Каких еще мерзостей можно от него ждать, если мы не положим этому конец? Речь о книге, которую вы, должно быть, прочитали – ее издали уже на нескольких европейских языках. Ну как же, разве можно не обратить внимания на этот гнусный пасквиль, которым зачитываются все от мала до велика, в автобусах и самолетах, в метро, на лекциях в университете и даже на работе? А между тем роман этот никогда бы не увидел свет, если бы не одно крайне важное для нашего дела обстоятельство. Как показало следствие, к финансированию издания романа причастен некий фонд, глава которого когда-то запятнал себя сотрудничеством с режимом Муссолини. Я вовсе не берусь утверждать, что были какие-то уголовно наказуемые деяния за этим любителем спагетти, но факт остается фактом – и Муссолини, и автор этого романа черпали деньги из одного источника. Может ли наше правосудие мимо этого пройти? Нет и еще раз нет! Я требую запретить распространение романа на территории Франции раз и навсегда! Что же до автора, то это судебное разбирательство станет для него серьезным предостережением на будущее – литературу надо делать чистыми руками! Я все сказал. Благодарю вас за внимание.

Судья:

– Подсудимый, а где ваш адвокат?

– Я сам себя буду защищать, ваша честь.

– Извольте.

И вот что я сказал, то есть что бы сказал, будь у меня такая уникальная возможность:

– Уважаемый суд! Дамы и господа! Послушал я тут вашего прокурора, и невыносимо грустно стало. Нет, вовсе не потому, что моему роману грозит запрет, а мне – общественное порицание. Это я бы как-нибудь стерпел. Я даже готов простить прокурору оскорбления, если бы они относились исключительно ко мне. Но, подвергая остракизму мой роман, вы ставите под сомнение все, что там написано, – и тяготы тех лет, и болезнь главного героя, и его несчастную любовь. Эй, прокурор, любовь-то чем вам помешала?

Аплодисменты в зале, но тут вмешивается судья:

– Подсудимый, придерживайтесь существа дела.

– Да я стараюсь, ваша честь. Я, честно говоря, польщен! Польщен вниманием со стороны закона. Не каждый день в Париже судят мой роман.

Тут возникает прокурор:

– Здесь не роман судят. Обвиняют только вас.

– Да в чем?

– В том, что…

– Да понял, понял. Я готов признать, что есть недостатки и в этом на редкость хорошо написанном романе. И даже обязуюсь учесть ваши замечания при переиздании.

– Вот вы опять, – это снова прокурор, – опять увиливаете. Вы признаете, что именно фонд пособника фашистов финансировал роман?

– Вы правы. Не будь финансисты так прижимисты, можно было бы поэлегантнее роман оформить. Честно говоря, обложка мне совсем не по душе. Я обещаю, мы это постараемся исправить.

– Не надоело передергивать? Вы почему не отвечаете на мой вопрос?

– Но ведь и вы тоже не ответили. Чем помешала вам любовь?

Смех в зале.

– При чем же здесь любовь? – негодует прокурор.

– Как это при чем? Да ведь роман об этом. А вы-то думали о чем?

– Я ничего не думаю. Мое дело – обвинять, а ваше – отвечать на мои вопросы.

– Вот ведь хорошо устроились.

Хохот в зале. Судья просит успокоиться.

– Ладно, – соглашается прокурор. – Пусть ваш роман будет про любовь…

– И на том спасибо!

– Не перебивайте, а то мысль теряю.

– Чтобы потерять что-то, надо бы для начала это самое иметь.

– Ваша честь! Он издевается!

– Ваша честь! А не найдется ли у вас более смышленого прокурора? Этому никак не угодишь. А ведь я стараюсь.

Судья таращит на меня глаза, будто перед ней какой-нибудь маньяк, а не писатель, и говорит:

– Нет уж, давайте продолжать. Так у нас во Франции положено.

– Ладно, – говорю, обращаясь к прокурору. – Ваша взяла! Все я в романе переврал, все выдумал. И не было никакой любви к княгине, только банальный адюльтер. Все так! И делайте теперь со мной все, что желаете. А кто и на какие деньги роман мой издавал, так это вы у них спросите. Кстати, ваша честь, вы сами-то роман мой прочитали?

Судья эдак небрежно говорит:

– Уи! Но это к делу не относится.

Я возражаю:

– Как это не относится, когда речь о моем романе? Понравилось или нет? – Смотрю на судью так, как следователь смотрит на допросе.

– Я даже не знаю, что сказать.

Шепчет что-то. Вижу, растерялась.

– Нет, ваша честь, так дело не пойдет. В суде говорят правду и только истинную правду. Ведь так?

– Вы правы… Но мой судейский ранг, но эта мантия…

– Да сбросьте вы эту свою мантию! Говорите, вам понравилось?

– Уи! И даже очень!

Думаю, всем понятно – меня оправдали вчистую, по всем статьям. Зал аплодировал стоя, издатель сообщил, что намечен дополнительный тираж, главный прокурор четвертого округа Парижа с горя написал просьбу об отставке, а потом…

Но нет, похоже, я несколько увлекся. Конечно, было бы замечательно, если бы все было так, как описал. Однако прежде надо кое-что понять. С чего все началось? Не грязная ли это инсинуация? Не провокация ли спецслужб? А может, просто чья-то злая шутка? Я тут соорудил восхитительный сюжет, а на поверку, может быть, все окажется впустую… В общем, так и не придя ни к какому выводу, решил, что лучшее, что теперь смогу, – на месте в этом деле разобраться.

Но вот наскоро позавтракал, оделся, спустился по лестнице и, весь в нетерпении, выбежал из дому. У поворота на улицу Кусту стоял большой черный автомобиль, кажется, это был «понтиак» – в автомобилях я слабо разбираюсь. Возле него двое рослых мужчин в черных плащах о чем-то разговаривали между собой, а позади, почти впритык с автомобилем, припарковалось самое обычное парижское такси, таких было в городе немало. Тут же на углу обретался полицейский в форме. В общем, ничто не указывало на возможность того, что произошло потом.

До сих пор я считал, что мне с квартирой повезло. Тихая, почти безлюдная улочка. Рядом бульвар Клиши и знаменитый «Мулен Руж». В нескольких кварталах – не менее известная Пляс Пигаль. Надо признать, я и туда изредка захаживал. Ну а в довершение – прямо напротив моего дома располагался Институт красоты. Словом, полный набор для склонного к забавным приключениям мужчины, приехавшего поразвлечься в европейский город.

Будучи в полной уверенности, что мне ничего плохого не грозит, я направлялся к «понтиаку». Заметив меня, один из мужчин занял место водителя, а другой услужливо распахнул передо мной дверцу. Я сел на заднее сиденье, рядом со мной расположился тот, второй. И вот машина, проехав через улицу Пуге, свернула на бульвар Клиши и помчалась в направлении знакомого мне парка де Монсо. Должен сказать, что в парижских бульварах и улицах я теперь неплохо разбираюсь. Удивило лишь то, что тот полицейский сел в такси и оно двинулось за нами. Да нет, это уже похоже на манию преследования!

Проехали знаменитую площадь Звезды, оставив слева Елисейские Поля, и вдруг… вдруг поворачиваем направо, в сторону Нейи. Однако там, дальше дорога на северо-запад, к Гавру, а чтобы повидать графа, мне обязательно надо было отправиться на юг… Увы, стоило только заявить о своих претензиях, как все дальнейшее оказалось для меня покрыто мраком.

Как стало известно уже гораздо позже, путь мой из Парижа на родину был таким: накачанное наркотиками полубессознательное тело внесли на борт советского теплохода под видом женщины, у которой начинались роды.

Офицер-пограничник не нашел ничего другого, как спросить:

– А где же муж?

Поскольку я, по понятным причинам, был немного не в себе, ответил за меня сопровождающий, тот самый, в черном плаще:

– Муж этой дамы – судовой врач. Как раз готовит операционную. Уж очень сложный случай, говорят. Что-то там связанное с пуповиной, так что придется, видимо, делать кесарево сечение.

Офицер понимающе кивнул.

– Но почему не в нашей клинике?

– Будущая мать высказала пожелание, чтобы ребенок родился на советской территории.

– Нашли место где рожать!

Все это время я тихо стонал и, как утверждают, беспрерывно матерился, само собой, на русском языке. Увы, на пограничников это не произвело никакого впечатления. Русский мат для французов с давних пор привычен, ну а вопли роженицы – это еще не повод, чтобы запрещать выход судна в море. В общем, французская таможня дала добро без лишних проволочек, и наш корабль взял курс на Ленинград. А через несколько дней тело переправили по назначению, то есть в Москву, в подземную тюрьму на Лубянской площади.

Соседом моим по камере оказался Моня Шустер.