Текст книги "Хромосома Христа, или Эликсир Бессмертия. Книга первая"

Глава 11

Накануне праздника мы все-таки встретились с Bregневым, чтобы обсудить перспективы его дальнейшего лечения. Да, мы говорили откровенно и в высокопарном тоне, подчеркивая в своих речах судьбоносность и величие его личности, чтобы разбудить его внутренние резервы. Он слушал и кивал.

Когда речь зашла о возможном бессмертии – вечном существовании в форме клона, Bregнев остановил Жору поднятием своих роскошных бровей и коротко бросил:

– О каком бессмертии ты говоришь?

– Клонирование – это такой способ… – начал объяснять Жора, но Bregнев не слушал его:

– Сколько я еще буду жить?

Он приготовил носовой платок, чтобы промокнуть слезившиеся глаза и безрадостным взглядом уставился на Жору.

– В виде клона – вечно, – просто сказал тот.

Bregнев промокнул глаза, проморгался и, втянув порцию воздуха через ноздри, задал еще один вопрос:

– Ты не все понимаешь, что я говорю?

Тишина продержалась ровно секунду.

– Если вы не умрете, то не будете жить, – смиренно, как Иисус, произнес Жора; и тут вдруг у него на скулах заиграли желваки злости.

– Ты, видимо, не по годам туговат на ухо, – равнодушно констатировал вождь.

– Мы вас мумифицируем.

– Как Ленина? – Bregнев хмыкнул и задержал дыхание.

– Как фараона, – уточнил Жора.

Наш подопечный глубоко вдохнул, улыбнулся и сказал:

– На хрена мне ваше бессмертие? Я просто хочу немного пожить. Мне уже трудно дышать…

Наш последний довод – клонирование – вождь отверг.

– На прошлой неделе под колесами автомобиля, – сказал он, – погиб мой кот, умница и красавец. Это знак. Когда на меня было совершено покушение со стрельбой, он сидел на моих коленях. Две обоймы были выпущены в Берегового. Чтобы знал, как носить мои брови. Тогда кот меня спас. А сейчас – некому…

Все были наслышаны о черном коте, которого подарил Bregневу Далай-лама. Говорили, что вождь нелегко пережил смерть любимца.

– Так что ни хрена у вас не получится, братцы-кролики вы мои, – обреченно заключил он.

– Есть еще один надежный способ, – сказал Жора, – золотой эликсир даосцев в нашей модификации. Вообще-то от смерти уйти нетрудно, гораздо труднее…

Bregнев, скривившись, молчал, Жора тоже ждал. С нами работал китаец Ши-Ханг Ти – представитель Ассоциации верующих даосов. Он знал секрет напитка бессмертия, но разговорить его и вызвать на откровенность нам так и не удалось. Кое-что мы, конечно, у него выведали и, возможно, Жора хотел этим соблазнить Bregнева.

– Ну, – сказал, наконец, вождь, понукая Жору к дальнейшему рассказу.

– В одном из даосских монастырей, – издалека начал Жора, – жил старец Сунь Мин, возраст которого превышал пятьсот лет.

Знаменитые брови Bregнева заметно поползли вверх, он медленно повернул голову и, выпрямившись в спине, свысока посмотрел на говорящего.

– Ну? – повторил он снова.

– Этот Сунь Мин, – продолжал Жора, – долгое время жил на восточных островах вместе с гениями, владевшими секретом этого напитка…

– Не тяни, кхм-кхм, кота за хвост, – сказал Bregнев, привычно покашливая.

– В его состав входит девятьсот девяносто девять ингредиентов….

– Чего входит?

– БАВ, – пояснил Жора, – биологически активных соединений.

– Точно активных?

Жора кивнул.

– Ну?..

– В его состав входят киноварь, мышьяк…

– Ты хочешь отравить меня, как Наполеона?

– В гомеопатических дозах, – пояснил Жора еще раз, – минимум миниморум.

– Скажи по-русски.

– Киноварь, мышьяк, толченый алмаз, сперма девственника, – перечислял Жора, – мумие, ладан, мускус, рог единорога, маточковое молочко…

– И что, эта сперма и рог помогут мне… эта… ну… сам понимаешь…

– Еще как! – сказал Жора. – Кин-тан способен не только…

И тут я услышал от Жоры такой рекламный спич о «золотом эликсире» кин-тан, который не снился ни одной западной фармфирме.

– И все это замешивается на талой воде, добытой с высочайших горных вершин. Нужно только…

– Хорошо, – перебил Жору Bregнев, – давай свою сперму с рогами и алмазами. Попробуем еще и эту кашу, – напоследок он сплюнул. – Я уже столько вашего говна переел, что мне ничего не страшно.

Леонид Ильич с минуту постоял в задумчивости, затем подошел к Жоре, обнял его и неожиданно проговорил:

– Не, кхм-кхм, ешь сам свое говно.

– От смерти уйти нетрудно, – повторил Жора, – гораздо труднее…

– Ешь, ешь, – перебил его Bregнев, – кхм, сам, сам…

На этом наш разговор и закончился. Мы ушли от Bregнева не солоно хлебавши.

– Что «гораздо труднее»? – спросил я, когда мы брели к машине.

– Гораздо труднее, – сказал Жора, – уйти от нравственной порчи, вот что!

В тот день Жора был зол, как раненный вепрь, – о него можно было зажигать спички. Я прежде никогда не видел его таким разъяренным.

Глава 12

– Понимаешь, – говорю я, – чему только не учат людей, наполняют черепа всякой всячиной, образовывают, но…

– Понимаю.

Я смотрю на нее.

– Правда?

Она кивает.

– Но все эти знания только уводят людей от истины, верно?

Она кивает.

– Люди в растерянности: они не знают, где они, кто они, зачем?..

– Да, верно.

– Они говорят и думают на английском, немецком, французском, русском, на иврите и хинди, лопочут по-китайски вместо того, чтобы говорить и думать по-человечески.

– Да.

– Французский воробей, – продолжаю я, – с первого «чик-чирик» понимает еврейского, лошадь понимает лошадь, слон – слона и букашка – букашку. А люди?

Она слушает.

– Они придумали проблемы отцов и детей, белых и черных, сильных и слабых, богатых и бедных… Какая чушь!

– Да.

– Взаимопонимание – величайшее чудо из чудес. Так в чем же дело? Требуется язык взаимопонимания. Эсперанто! Но доступный каждому, как каждому воробью доступен язык зерна или продолжения рода. Попробуйте напоить верблюда, не испытывающего жажды! Закон потребления воды сидит в его шкуре, в горбах, и никто не в состоянии этот закон изменить. А люди? У гроба ведь карманов нет, нет. Требуется жертва. Такая же, как Иисус. Самопожертвование ради взаимопонимания и обретения повсеместного счастья. Разве не так?

Она снова кивает, она согласна.

Мне нравятся эти ее короткие односложные утверждения и кивки, которыми она участвует в разговоре, в большей части соглашаясь с моими взглядами и не провоцируя спора, который всегда, считаю я, уводит от истины, убивает ее тщеславными посулами. И я благодарен ей за это желание слушать и своим молчанием поддерживать тему разговора. Я доверяю ее чутью, интуиции, как доверяю собственной коже.

Когда она лежит совсем рядом в домашнем халатике, я не вижу ее обгоревших на солнце, пылающих румянцем ног, тонкого девичьего стана, не вижу ее глаз, живого восхищенного взгляда, не слышу, как бьется в ее груди большое открытое сердце…

Я ослеп и оглох? Умер?

– Помнишь, Флобер в конце пытался нарисовать картину жизни людей…

– В конце чего?

– Жизни. Он написал умную книжку – «Бювар и Пекюше». Два старика рассуждают о значимости наук…

– Не помню.

– Ее никто не читает: ужасно скучно.

Она тоже не читала ни «Бювара», ни «Пекюше», тем не менее мне нравятся эти тонкие белые кисти рук, длинные пальцы с перламутровыми ноготками.

Половина восьмого.

– Где мы сегодня ужинаем? – спрашиваю я.

– Что же было в Копенгагене, – спрашивает Юля, – чем закончился саммит?

– Ничем.

– Ты так считаешь?

– Уверен.

– Почему?

– А ты как думаешь? – спрашиваю я.

– Потому что люди, – произносит Юля, – не воробьи… И даже не букашки…

Господи, думаю я, нельзя же так неистово любить ее!

И, не стесняясь, кулаком утираю слёзы…

– Ты… ты плачешь?

– А ты как думала!

Глава 13

Главный государственный праздник помешал нам еще раз заполучить Bregнева для продолжения лечения. У нас все было готово для инъекции наносом, но его уже успели перехватить кремлевские медики, чтобы подготовить к выходу в люди. Они сделали ему подвязки, подпорки, подвески, подкладки, упаковали в соответствующие одежды и выставили для обозрения ликующему народу. Как символ власти. Ему помогали приветственно махать рукой и поворачивать голову из стороны в сторону… Кукла на ниточках! Все было солидно и чинно. Говорили, что торс его подпирал и удерживал жесткий корсет, а на ноги были надеты железные, не сгибающиеся в коленях латы. Как трубы. Кукловоды постарались отменно! Говорили даже, что вместо вождя выставили двойника. Все это, конечно, походило на выдумки злопыхателей, но, вполне вероятно, что в этих сплетнях были и крупицы правды. Кто теперь знает?..

Было холодно и вьюжно, мы не пошли на Красную площадь, сидели у Жоры в Сокольниках, хлебали грибной суп с гречкой и даже ни о чем не спорили. Молча пялились в телевизор, наблюдая за тем, что происходит на главной площади страны. Ирина еще спала, а нам было любопытно, как выглядит Bregнев с трибуны Мавзолея в цветном изображении. Мы жили ожиданием его появления на экране, но он не спешил к нам на встречу. С экрана на нас глядели радостные возбужденные лица трудящихся, уверенно шествующих по брусчатке, звучали бодрые призывы и величания, слышались речи героев труда. Комбайнеры и доярки, космонавты и поэты – все говорили о достижениях, забыв, какими усилиями они им достались, ведь праздник. Зная истинное положение вещей, конечно, можно было поверить, что на трибуне будет двойник, поскольку самому Bregневу уже не под силу было передвигаться и в течение всего мероприятия оставаться на ногах. И все-таки вскоре мы увидели его – в демисезонном пальто и пыжиковой шапке. Его роскошные черные брови никак не свидетельствовали о дублере.

– Ха-ха-ха, – без всякого выражения засмеялся Жора, – ты только посмотри, какой он молодец, ведь держится. Ха-ха-ха…

Подошла Ирина.

– Ух ты! Еще и неплохо выглядит!

– Да нет, – сказал Жора, – выглядит он неважно… Мне он больше напоминает мумию…

– А что, похож! – простодушно переменила мнение Ирина.

Крупным планом лицо Bregнева не показывали, вероятно, из опасения высветить издержки макияжа. Несмотря ни на что мы подозревали, что на трибуне стоял двойник. Казалось, иначе и быть не могло, ведь настоящий Bregнев в это время проходил премедикацию, и мы вот уже третьи сутки безвылазно сидели дома и ждали звонка.

– Жор, – сказала Ирина, – бросьте вы его, а? Ведь вам нужен просто старый человек, но отнюдь не столь больной?

– Да мы, собственно, и не очень-то…

– Когда человек болен, – негромко проговорила Ирина, – грешно ему пытаться работать. Не так ли?

Так как мысль о двойнике не покидала нас, то мы решили, что он был – вылитый вождь. Ему привесили роскошные bregневские брови, нафабрили губы и щеки, надели на нос очки… Ему явно было около пятидесяти лет, но дело требовало, чтобы он выглядел постарше, и его состарили. Озвучил его мастер разговорного жанра Гена Азанов. Вся приветственная речь была записана, и стоило нажать кнопку, толкнуть двойника в бок и «фанера» бы сделала свое дело. На всякий случай человек, стоящий на трибуне, рот не открывал, снизошел лишь до помахиваний открытой ладошкой. Все было чинно-благородно, говоря языком Зощенко. Камера скользила по сияющим лицам москвичей и гостей столицы, по трепещущим на ветру разноцветным флажкам, реющим воздушным шарам. Гремела музыка, всеобщая радость побеждала оставленные дома огорчения, праздник рос и ширился…

К Bregневу мы так и не попали. Как там его ни премедицировали, как ни старались, ни пыхтели над ним, он умер через день после праздника Великого Октября. Умер во сне… Гроб в красном кумаче с черными лентами установили на артиллерийский лафет. Как и полагается, звучали скорбные речи… Три дня страна была в трауре.

Мы просто вышли на улицу прогуляться.

– Жор, – а где твое драповое пальто, синее? – спросил я.

Прямо на свою синюю кофту он надел не по сезону белый длинный до колен полушубок.

– Где-где?.. – сказал Жора и натянул на голову, по самые глаза, желтую заячью шапку с опущенными ушами. – В Караганде.

Зима была уже на пороге.

Глава 14

Стало холодно. Москва недружелюбно встречала гостей свирепыми порывами ветра, грозным пугающим ходом низких свинцовых туч, стылыми булыжниками мостовых. Кутаясь в капюшон куртки, я стоял в очереди к Ленину. Часовые со стеклянными глазами, стоящие у входа в Мавзолей, своей недвижностью напоминали каменных статуй, одетых в парадную форму. Отрешенные лица и белый взгляд, устремленный куда-то поверх людей – казалось, мертвецы стерегли покойника.

Каждый раз, бывая в этой усыпальнице и глядя на усопшего вождя мирового пролетариата, я искал и не находил в нем ничего пролетарского. Хотя вовсе не обязательно, чтобы учитель был одного сословия с учениками, но как-то невольно думалось об этом… И пример Хаммурапи, Конфуция, Сенеки и многих-многих других, кто стал великим учителем человечества, в данном случае казался неприменимым. Мне трудно было представить, что полвека тому назад этот гений держал на себе любопытное внимание всей земной цивилизации: «Да здгавствует коммунизм – светлое будущее всего человечества!». Не потому трудно было представить, что Ленин не соответствовал этому масштабу и значению, а потому что простые люди понимали, любили и передавали из уст в уста его великую теорию. Это поражало!

Ступенька за ступенькой я подбирался к святая святых нашей истории – к человеку, провозгласившему, что оплотом мира является всеобщее равенство, братство и справедливость. Мне надо было еще раз на него взглянуть, на его восковое чело и губы, замершие на последнем слове надежды. Или проклятия? Этого никто не знает. Я и раньше часто приходил сюда, чтобы стоя в очереди, в абсолютном одиночестве (лучшего места для размышлений в Москве не найдешь), думать о своих клеточках. Меня не оставляла мысль о создании клона Ленина. Можно ли оживить ДНК мумифицированных клеток? У меня всегда находилось часа полтора для обдумывания наших проблем. Булыжники мостовой на Красной площади вели к одной цели и не давали мысли сбиться с пути. Шаг за шагом я анализировал все возможности реанимации ДНК, строил планы. Мумии фараонов толпились в моем воображении, как песчинки в песочных часах. Если нам удастся…

Когда я проходил мимо стеклянного колпака, под которым в подслеповатом серо-желтом свете лежал Владимир Ильич в темном вечернем костюме, мне пришло в голову, что если мы его оживим, то есть, клонируем… Если нам удастся вырастить его клон… У меня даже мурашки побежали по спине от предвкушения такого научного подвига. Именно: подвига! И засияла надежда: а если он, новый Ленин, возьмет и достроит коммунизм в отдельно взятой стране! Да! В России! Или где-нибудь в Швейцарии, или, на худой конец, на так полюбившемся ему Крите, или Капри, или на острове Пасхи! На отдельно взятом квадратном километре…

Признаться, я не всегда принимал Ленина. Листая его «Философские тетради» или «Как нам реорганизовать рабкрин?», я ловил себя на том, что ни одна жилка, ни один мой нерв не желают участвовать в реорганизации рабкрина. Но не всем же это предначертано! «Материализм и эмпириокритицизм» угнетал своей филигранной логикой. Но и логикой, увы, наделены лишь избранные. Атом неисчерпаем! Я читал это и разогревал себя идиотскими теориями, крича в мыслях: «Ну и что с того?!» И понимал, что не прав, ибо не все уяснил из написанного, но это-то и раздражало! С моей точки зрения, в работах Ленина нет ничего теплого, задушевного, например, как в любовных романах для дам. Теперь даже смешно вспоминать об этом! А тогда я возмущался – ни слова о любви. И это у вождя мировой революции, на каждом шагу повторявшего о счастье для людей! Как же можно преобразовать жизнь или осчастливить людей, не сказав ни слова о каждодневной заботе? Я думал, что ведь люди не признают однобоких суждений и высокопарных речей. Где я видел однобокость, в чем – высокопарность? Но я накручивал себя дальше, что в работах Ленина нет простоты жизни, – и это опасно для жизни. Для меня, думал я, милые забавы Гаргантюа, усатые подвиги пучеглазого Дон Кихота или туго набитые оптимизмом жульничества Остапа Бендера более понятны, а значит, они гораздо прекраснее и жизнеутверждающее против всех ста сорока томов философского наследия Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и всей «Истории КПСС». Я не понимал исторических и диалектических материализмов, капитализмов, социализмов и коммунизмов, даже не различал, где название теорий, а где – социально-экономических формаций.

Что и с чем я сравнивал? Зачем сам себя выгораживал, во имя чего себе врал? Но так было.

– И империализмов же? И рынка?

– Да. Мне были более ясны и милы Гоголь, чем Гегель, Бабель, чем Бебель… Простая случайная мысль о письмах Сенеки, Флобера или того же Ван Гога приводила меня в трепет. И уж, конечно, читая Евангелия, невозможно не оглядываться на жизнь Христа, не прислушиваться к Его умным речам и притчам, не выискивать верную тропинку для своих поступков. И вот что еще меня поражало: как мог Ленин, однажды узнавший Христа, не воскликнуть о Нем: «Вот матерый Человечище!». Ведь даже какой-то там прокуратор Иудеи осмелился произнести свое «Се Человек!». А Ленин, Ленин – не удосужился.

Ну и что с того? Как-то я спросил об этом Жору.

– В своих работах, – сказал я, – он не приводит ни одной притчи Христа как, впрочем, и Соломона или Экклезиаста, ни одной Его заповеди. Это потрясающе! Почему?! Не был же Ленин так близорук и недалек, что не видел Его величия?

Жора тотчас откликнулся на мой вопрос.

– Знаешь, я и сам не в восторге от Ильича. Искренний поборник справедливости, ратовавший за счастье каждого на этой грешной земле (Жора ерничал?), не мог просто так взять и отмахнуться от Нагорной проповеди, перевернувшей умы многих поколений и до сегодняшнего дня приводящей в восторг своей изысканной ненавязчивой простотой миллионы людей на планете.

Жора ерничал?

– Неужели он не читал Евангелие от Матфея или Луки, или от Иоанна, не прорабатывал их с карандашом в руке? Как того же Маркса, Маха или Фейербаха? Читал. Читал! В его работах ни слова об «Апокалипсисе» Иоанна! Читал!!! Так в чем же дело? Он не мог поверить в воскресение Христа? Многие не верили. Многие и сегодня не верят. Попы, конечно, попы исказили Его учение. Религия – опиум для народа. Может быть. Религия – все это нагромождение ряс и обрядов, сытых заросших рож и тонкоголосых плаксиво воющих фарисеев, весь этот ладанный смрад и сверкание золотых крестов на жирных пупах, все это не может не действовать на чувства верующих. Но святое учение Христа о том, что Небо может упасть на Землю, что и на земле могут царить небесные добродетели, что восторжествуют-таки красота, нежность, справедливость и любовь, это учение, указавшее человеку Путь на Небо, не может не стать фундаментом для строительства новой жизни.

Жора секунду подумал и продолжал:

– Христос же старался как мог. Изо всех сил, кровью и потом Он убеждал нас следовать за Ним. Двадцать веков подряд, изо дня в день. Ленин не мог этого не видеть. Ленин не прислушался. И чем, позволь спросить тебя, закончилась его социальная инженерия? Пшиком! Нужно быть слепым, чтобы не видеть бесконечные толпы людей, следующих до сих пор за Иисусом, как овцы за поводырем; нужно быть глухим, чтобы не расслышать животворную мелодию Его «Любите друг друга» и набат колокольного звона Его «Горе вам, фарисеи и книжники…». Иисус – вот же матерый Человечище!

– Гений не слышит Гения… Обычное дело.

– Гения – да, но Бога! – возразил Жора.

– Он Его отрицает, – сказал я.

– Он отрицает религию, поповщину и это понятно. Но Бога!..

Жора усмехнулся.

– Он хотел Его перепрыгнуть, – сказал он, – но ему не хватило жизни.

Глава 15

Я вглядывался в запечатанные смертью глаза вождя в какой-то мистической надежде, что он вот-вот откроет их, привычно прищурит и подмигнет мне, мол, зря ты все это с моим воскрешением затеял. Я же не Иисус, а простой смертный, пытавшийся внедрить в современность свои идеи всеобщего счастья. Что вы еще хотите у меня выведать? Ходите толпами, как овцы, пялитесь на меня, как на девятое чудо света, сделали из меня мумию, как из фараона…

Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Меня уже толкали сзади, и мне пришла в голову мысль, что ДНК Ленина легко натурализовать, оживить в каком-нибудь мощном биополе, скажем биополе ростка пшеницы. Или яйца черепахи, или красного перца. Это был знак судьбы. Я вышел из Мавзолея, наискосок пересек Красную площадь и зашел в ГУМ, чтобы спрятаться от ветра. Через минуту я уже звонил своему знакомому биохимику.

– У тебя есть знакомые в Ленинской лаборатории?

Секунду трубка молчала, затем биохимик спросил:

– У Збарского что ли?

– Да.

– Да все они наши, я их…

У меня радостно заныло под ложечкой.

– Я еду к тебе! – прокричал я в трубку.

У меня было желание выпить чего-нибудь горячего, но я не стал толкаться в очереди. Впервые в жизни мне захотелось поверить в осуществление своей мечты. Я понимал, что на пути встанут тысячи трудностей, но вера в чудо отметала мои сомнения. Я готов был драться, стереть с лица земли каждого, вставшего на моем пути.

– Выведи меня на кого-нибудь из мавзолейной кухни, – попросил я бородатого парня в очках, с кем мы когда-то на вечеринке у Ирузяна обменялись телефонами. Я не помнил даже его имени. Илья (я взглянул на визитку), ни о чем не спрашивая, тут же позвонил. Никто не брал трубку.

– Они на месте, – успокоил он меня, – перезвоним через три минуты.

Прошло целых пять минут, в течение которых я то и дело поглядывал на часы, Илья возился со своими пробирками, а вместе мы обменивались ничего не значащими фразами (Как дела?.. Терпимо…), затем Илья снова набрал номер.

– Привет, – сказал он в трубку, и у меня чаще забилось сердце.

Через час я был в лаборатории, сотрудники которой обслуживали сохранность праха Ленина. Все их профессиональные усилия были направлены на то, чтобы его не коснулся тлен. Задача была трудной, сравнимой разве что с превращением свинца в золото, но ответственной и благородной. Алхимики современности! И плата за их труд была высокой.

Меня встретили прекрасно и вскоре мы уже пили кофе и шептались с неким Эриком в уютном уголочке. Мы вспомнили всех наших общих знакомых, Кобзона и Кио, Стаса и Аленкова, Ирину и Вита, Салямона, Баренбойма и Симоняна, и конечно же, Жору, поговорили о Моне Лизе и Маркесе. Эрик был без ума от Фриша, а Генри Миллер его умилял.

– Слушай, а как тебе нравится Эрнест Неизвестный? Ты видел его надгробный памятник Хрущеву?

Я видел. Мы обменялись впечатлениями еще по каким-то поводам, Солженицын-де, слишком откровенен в своем «Красном колесе», а у Пастернака в его «Докторе», мол, ничего крамольного нет. То да се…

Помолчали.

– Мне нужен Ленин, – затем просто сказал я.

Эрик смотрел в окно. Где-то звякнуло. По всей вероятности, это упал на кафельный пол пинцет или скальпель, что-то металлическое. Затем пробили часы на противоположной стене. Казалось, и стены прислушиваются к моему голосу. Эрик молчал, я смотрел на чашечку с кофе, пальцы мои не дрожали (еще бы!), шло время. Я не смотрел на Эрика, повернул голову и тоже смотрел в окно, затем поднес чашечку к губам и сделал глоток.

– Что? – наконец спросил Эрик.

Видимо, за Лениным сюда приходили не редко, возможно, от настоящего вождя уже ничего не осталось, его растащили по всей стране, по миру, по кусочку, по клеточке, как растаскивают Эйфелеву или Пизанскую башни, или Колизей…

– Хоть что, – сказал я, – хоть волосок, хоть обломок ногтя…

– Все гоняются за мозгом, за сердцем. Зачем?

Я пустился рассказывать легенду о научной необходимости изучения клеток вождя, безбожно завираясь и на ходу сочиняя причины столь важных исследований…

– Стоп, – сказал Эрик, – всю эту галиматью рассказывай своим академикам. Я могу предложить что-нибудь из внутренних органов, скажем, пищевод, кишку…

– Хоть крайнюю плоть, – взмолился я.

Эрик улыбнулся.

– Идем, выберешь.

– Сколько? – спросил я.

Эрик встал и, ничего не ответив, зацокал по кафельному полу своими звонкими каблуками. Мы вошли в анатомический музей: привычно разило формалином, на полках стояли стеклянные сосуды с прозрачной жидкостью, в которых был расфасован Ленин.

– Все это он? – я просто опешил.

– Знаешь, – сказал Эрик, – мой шеф Юра Денисов…

– Юрка?! – выкатил я глаза, – Юрка Никольский?!

Эрик вопросительно взглянул на меня.

– Ты его знаешь?

– Хм! – я неопределенно хмыкнул. – Мы же с ним…

Я безбожно врал, ибо никакого Юрия Денисова-Никольского, конечно, не знал. Краем уха я слышал о том, что он является, кажется, замдиректора «Мавзолейной группы». А еще где-то читал, что в свое время Ленина бальзамировали Борис Збарский с Воробьевым, затем забальзамированное тело поддерживали в нужной кондиции и Сергей Мордашов, и Сергей Дыбов или Дебов. Лопухин, Жеребцов, Михайлов, Хомутов, Голубев, Ребров, Василевский… А также Могилевский или Могильский. Я начал перечислять Эрику всех, кого мог вспомнить, а он только смотрел на меня и молчал. Странно, но я помнил все эти фамилии. В конце концов я назвал и эту: Денисов-Никольский.

– Ладно, – примирительно сказал Эрик и, ткнув указательным пальцем в одну из банок, произнес:

– Все, что осталось…

– Это все?! – спросил я.

– Воруем потихоньку…

Эрик взял меня за локоть и, зыркнув по сторонам, почти шепотом произнес:

– Только для своих. Здесь кишка толстая, пищевод и кусочек почки. Там, – Эрик кивнул на запаянный сверху мерный цилиндр, – желудок, а там – сердце…

– Давай, – сказал я, – всего понемногу.

Эрик кивнул: хорошо.

– А кожи, кожи нет?

– С кожей напряженка, – признался Эрик. – Есть яички и член. Никому не нужны…

– Мне бы лоскуток кожи, – мечтательно произнес я.

Он не двинулся с места, затем высвободил руку из объятий моих пальцев и произнес, глядя мне в глаза:

– Ты тоже хочешь клонировать Ильича?

Опаньки! Я не был готов к такому вопросу, поэтому сделал вид, что понимаю вопрос как шутку и, улыбнувшись, кивнул, мол, ну да, ну да…

– Все хотят клонировать Ленина. Будто бы нет ничего более интересного. С него уже содрали всю кожу и растащили по миру. И в Америке, и в Италии, и в Китае, и в Париже… Немцы трижды приезжали. Только вчера уехали индусы. Все охотятся, словно за кожей крокодила. На нем уже ничего не осталось, только на лице, да и там она взялась пятнами. Если бы не я…

– Сколько? – спросил я, расценив его ворчание как намек.

– Все гоняются за мозгом, – возмущенно произнес Эрик, – ни яйца, ни его член никого не интересуют. Никому и в голову не придет, что, возможно, все его достижения и неудачи обусловлены не головой, а головкой.

Эрик глазами провинившегося школьника заглянул мне в глаза.

– Как думаешь? – спросил он.

– Это неожиданная мысль, – я кивнул и сдвинул плечом.

– Да, – сказал Эрик, – Ленин таит в себе еще много неожиданностей.

– Гений есть гений, – подтвердил я.

– Слушай, я это у всех спрашиваю, – сказал Эрик: – почему у него не было детей?

– Он же в детстве болел свинкой.

– Я тоже, – признался Эрик, – ну и что?

– Нет, ничего, – сказал я, – где это достоинство?

– Какое?

– Ну… член…

– А, счас…

Затем Эрик легко нарушил герметичность каждой из банок, взял длинные никелированные щипчики, наоткусывал от каждого органа по крошечному кусочку и преподнес все это мне в пенициллиновом флакончике, наполненном формалином.

– Держи. Ради науки мы готовы…

Я поблагодарил кивком головы, сунул ему стодолларовую банкноту. Он взял, не смутившись, словно это и была эквивалентная и достойная плата за товар. Сколько же стоило бы все тело Ленина, мелькнула мысль, если его пустить с молотка?

– Спасибо, – сказал я еще раз и удержал направившегося к выходу Эрика за руку. Он удивленно уставился на меня. – Кожи бы… – тупо сказал я.

Эрик молчал. Шел настоящий торг и ему, продавцу товара, было ясно, что те микрограммы вождя, которые у него остались для продажи, могли сейчас уйти почти бесплатно, за понюшку табака. Он понимал, что из меня невозможно выкачать тех денег, которые предлагают приезжающие иностранцы. Он не мог принять решение, поэтому я поспешил ему на помощь.

– Мы тут с Жорой решили…

Мой расчет оправдался. Услышав магическое имя Жоры, Эрик тотчас принял решение.

– Идем, – сказал он и взял меня за руку.

Мы снова подошли к Ленинской витрине.

– Крайняя плоть тебя устроит? – спросил Эрик, как торговец рыбой.

Я согласно кивнул: давай!

– Только…

– Что?..

– Понимаешь, он…

– Что?..

Эрик какое-то время колебался.

– Член, – сказал я, – давай член.

– Он сухой, мумифицированный, как… как…

Эрик не нашелся, с чем сравнить мумифицированный член вождя.

– Давай, – остановил я его пытливый поиск эпитета.

Он пожал плечами, подошел к металлическому шкафу с множеством выдвижных ячеек, нашел нужное слово («Penis») и дернул ручку на себя. Содержимое ящика я рассмотреть не мог, а Эрик взял пинцет и с его помощью бережно изъял из ящика нечто бесценное… Как тысячевековую реликвию. Затем он нашел пропарафиненную салфетку, положил в нее съежившийся член вождя и сунул в спичечный коробок.

– Держи!..

Когда я уходил от него, унося в пластиковом пакетике почти невесомую пылинку Ленина, доставшуюся мне, считай, в дар, он хлопнул меня по плечу и произнес:

– Только ради нашей науки. Пока никто ничем не может похвастать. Неблагодарное это дело – изучать останки вождей. Но, может быть, вам и удастся сказать о нем новое слово, нарыть в его клеточках нечто такое… Он все-таки, не в пример нынешним, был вождь. А Жора – умница. Я знаю, он может придумать такое, что никому и в голову не взбредет. Ну, пока…

Ни о каком клонировании не могло быть и речи. Эрик, конечно, шутил, и я поддержал его. Едва ли он мог всерьез предположить, что Жора на такое способен. Мы еще раз обменялись рукопожатиями, он опять дружески хлопнул меня по плечу.

– Привет Жоре и удачи вам.

– Обязательно передам, – пообещал я.

Мне хотелось подольше побыть одному, поэтому я не взял такси и не вызвал нашу служебную «Волгу». Я ехал по кольцевой линии метро через всю Москву. Уже трижды произнесли слово «Курская», а я все не выходил. Я испытывал огромное наслаждение от того, что частичка Ленина, покорившего полмира и угрожавшего остальной половине всенепременной победой коммунизма, лежала в боковом кармане моей куртки, и его дальнейшая судьба находилась теперь в моих руках. Вот как в жизни бывает! На «Текстильщиках» я вышел в половине первого ночи, затем автобусом сто шестьдесят первого маршрута доехал до Курьяново.

– Где тебя носит? – встретил меня Жора, – тебя все ищут…

– Подождут, – сухо огрызнулся я, не снимая куртки.

– Ты заболел?

– Коньячку плесни, а?

Жора замер, присел на краешек табуретки, затем потянулся к дверце шкафа.

– И мне? – спросил он, наливая в граненый стакан коньяк.

– И тебе.

Мы выпили.

– Поделись с другом тайной, – произнес Жора, улыбнувшись, – ты влюбился?

И мы рассмеялись. А затем болтали о чем попало, заедая коньяк апельсинами и остатками красной копченой рыбы. Привет Жоре от Эрика я так и не передал – из понятных соображений. Зато мне впервые посчастливилось увидеть Жору пьяным. Не знаю почему, но я этому радовался. Да и я, собственно, напился до чертиков в глазах: было от чего!..