Текст книги "Хромосома Христа, или Эликсир Бессмертия. Книга первая"

– Ты же знаешь, как я мечтаю об этом.

– Ты, правда, разведешься?

– Я же сказал, – отвечаю я, беру ее сигарету и бросаю в пепельницу. И снова целую ее… Это такое блаженство.

Ровно в два часа ночи, когда Лиля, утомленная моими ласками, засыпает, я только вхожу во вкус, встаю и, чтобы не разбудить ее, на цыпочках иду в кухню. Я не ищу в записной книжке Артема телефон Оли, я хорошо помню его.

– Эгей, это я, привет…

– Ты вернулся? Ты где?

– В аэропорту.

– Артем, я с ума схожу, знаешь, я…

– Я еду…

Я кладу трубку, одеваюсь и выхожу. Ну и морозище! Роясь в карманах папиной куртки, я нахожу какие-то деньги, и мне удается поймать такси. Я еще ни разу не переступал порог Олиной квартиры и был здесь в роли болванчика, ожидавшего Артема в машине, пока он… пока они там…

Теперь я ему отомщу.

Я звоню и вижу, что дверь приоткрыта… и вдруг, о, Боже! Господи милостивый! Дверь распахивается, и Оленька, Оленька, как маленькая теплая вьюжка, как шальная, бросается мне на шею и целует меня, целует, плача и смеясь, и плача…

– Ну что ты, родная, – шепчу я, – ну что ты…

– Я так люблю тебя, Артем…

Я несу ее прямо в спальню…

– Ты пьян?

– Самолет не выпускали, мы сидели в кафе…

– Артем, милый… Я больше тебя никуда не пущу, никому не отдам… Ладно, Артем? Ну, скажи…

Никакой я не Артем, я – Андрей!

– Конечно, – шепчу я на ушко Оленьке, – никому…

Потом мы набрасываемся на холодную курицу, запивая мясо вином, и, насытившись, снова бросаемся в объятья друг другу. Мы просто шалеем от счастья…

Наутро я в своей теплице. Весь день я отсыпаюсь, а к вечеру ищу куртку Артема. Я не даю себе отчета в своих поступках (это просто напасть какая-то), ныряю в свой лаз… Куда сегодня? Преддверие ночи, зима, лютый холод… Куда же еще – домой! Я звоню и по лицу жены Артема, открывшей мне дверь, вижу, что меня здесь не ждут.

– Что случилось? – ее первый вопрос.

Я недовольно что-то бормочу в ответ, мол, все надоело…

– Почему ты в куртке, где твоя шуба?..

Далась им всем эта куртка!

Затем я просто живу… В собственном, так сказать, доме, в своей семье, живу

жизнью Артема. Я ведь знаю ее до йоточки. Пока не приезжает Артем. А я не собираюсь уступать ему место, сижу в его кресле, курю его трубку… Он входит.

– Привет, Андрей, ты…

Это «ты» комом застряет в его горле. Он стоит в своей соболиной шубе, в соболиной шапке…

– Как ты здесь оказался?…

Что за дурацкий вопрос!

Входит жена, а за нею мой сын… Мой? Наш!..

Что, собственно, случилось, что произошло?

Я не даю им повода для сомнений:

– Андрей! – Я встаю, делаю удивленные глаза, вынимаю трубку изо рта и стою пораженный, словно каменный, – ты как сюда попал? И зачем ты надел мою шубу?

Я его проучу!

Артем тоже стоит, как изваяние, с надвинутой на глаза шапкой, почесывая затылок. Вот это сценка! А ты как думал!

Тишина.

Затем Артем сдергивает с себя шубу, срывает шапку…

Лишь на мгновение я тушуюсь, но этого достаточно для того, чтобы у нашей жены

случился обморок. Она оседает на пол, и я, пользуясь тем, что все бросаются к ней, успеваю выскользнуть из квартиры.

Ну и морозище!

К Оленьке или к Лиле? Куда теперь?

Я дал слабинку, и это мой промах. Я корю себя за то, что не устоял. Пусть бы Артем сам расхлебывал свою кашу. Чувствуя за собой вину, я все-таки лезу в свою нору. Да идите вы все к чертям собачьим!

Артем, я знаю, сейчас примчится…

И вот я уже слышу его шаги…

– Ах, ты сукин сын!..

Я пропускаю его слова мимо ушей. Это неправда!

– Ты ничтожество, выращенное в пробирке, жалкий гомункулюс, стеклянный болван!

Ну это уж явная ложь. Какое же я ничтожество, какой же я стеклянный? Я весь из мяса, из плоти, живой, умный, сильный… Я – человек! Я доказываю ему это стоя, тараща на него свои умные черные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я уже делаю пассы своими крепкими, полными какой-то злой силы руками вокруг его головы, у его груди… Через минуту он как вяленая вобла. Я беру его под мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю сердце, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет…

И вот я стою у его гроба, никому не знакомый господин с котелком на башке…

Откуда он взялся, этот котелок, на который все только и знают, что пялиться. Дался им этот котелок! Зато никто не присматривается ко мне. Даже Оленька ко мне равнодушна. А как она убивается по мертвецу! Я просто по-черному завидую ему. Ладно, решаю я, пусть живет. Мне ведь достаточно подойти к нему, сделать два-три пасса рукой, и он откроет глаза…

Подойти?

И все будет по-прежнему…

Подойти?

А как засияют Оленькины глазки, как запылают ее щечки от счастья.

Представляю себе, как я заявлюсь потом к Лиле, к Оленьке… После похорон! Вот будет потеха-то!

Эх, папа, папа… Собственно, мне и папа уже ни к чему: технология клонирования у меня в кармане, ну, а кем населить этот новый мир после этой страшной войны, я уж придумаю! Как-никак 2015 год на дворе! Нужны новые люди, не жадные до страстей и не столь невежественные, как эти уроды! Нужна новая эра, новая раса людей. Ведь тезис о том, что нет ничего страшнее деятельного невежества, до сих пор актуален!

Я снимаю котелок и, переминаясь с ноги на ногу, стою еще долю времени в нерешительности, затем выхожу на улицу, где такое яркое веселое солнце, и вот-вот уже грянет весна, швыряю котелок куда-то в сторону и ухожу прочь.

Зачем мне этот котелок?

……

– История… – произносит Лена.

Я делаю очередной глоток.

Конечно же, будучи Леной, я бы тотчас спросил меня еще раз: где он теперь?

Она не спрашивает.

Пока все в порядке.

Глава 27

Долгое время мы ходили как пришибленные.

А после того как взяли банк, как-то ожили, развернули плечи, расшутились… Мы снова почувствовали почву под ногами – нас не так-то просто загнать в тупик!

– Какой банк? Вы же…

– Да! Не брали мы никакого банка. Но идея, идея сделать подкоп и все-таки взять банк была прекрасна! Мы загорелись!..

– Слушайте, – восторгался Шут, – мы провернем такое дельце! Все сдохнут от зависти! Да идет козе под хвост вся эта наука!

Юра молчал. Ушков заметил нашу сдержанность, но виду не подавал: проживу и без вас. Он давно уже жил без нас.

– Ну, так что, – приставал Шут, – когда мы оставались втроем, – берем или не берем? Твой ход, Рест.

Мы по-прежнему играли в шахматы, никакой работы не было, равно как и новых научных идей.

– Шах!

Я не успевал защищаться.

– Шах!

Я отбивался как мог!

– Тебе мат, Рест!..

Да, так и было, это был мат, край. Настоящий цугцванг. Я ведь прекрасно осознавал, что с каждым днем мне все трудней будет удерживать их в подвале. Энтузиазм, с которым мы начинали, истощился и выдохся, заботы быта одолели всех, а вера в меня, в идею, которой я их кормил каждый день, теперь едва теплилась в их душах.

Поговаривали, что и Ушков, и Валерочка уже где-то трутся в верхах в поисках тепленьких местечек.

Дни стремительно проходили… Казалось, еще вчера деревья были зелеными и вот они уже золотые. Осень в тот год ворвалась в нашу жизнь стеной мощных холодных дождей. С крыш текло, капало, булькало, все куда-то спешило. В наши души прокралась лень, мы готовились к зимней спячке. Даже Архипов махнул на нас рукой. Наступил период растерянности перед будущим. Работать в подвале мы уже не могли, а другого помещения нам пока не светило. К тому же у каждого накопилась масса неотложных дел. Вдруг влюбилась в какого-то волейболиста Инна, Ната увлеклась английским и плаванием, а Шут ударился в подработки (он называл это «малый бизнес»), так и не уговорив нас взять банк.

А у Юры украли скрипку! Это был шок: у нас никогда ничего не пропадало! Ни часов, ни колечек, ни рубля, ни копейки. Вдруг исчезла скрипка! Это тоже был знак. В тебе возникает странное чувство растерянности и недоумения, когда взгляд упирается в непривычную пустоту на том месте, где ты привык видеть предмет всеобщего обожания – Юрину скрипку. Она принадлежала всем нам, она была нашим достоянием и талисманом, если хочешь – брэндом. И реликвией, да, не меньше.

– Юра, – успокаивал я его, – найдется твоя скрипка. Ты же видишь, что все, чем мы жили, катится козе под хвост. Пройдет черная полоса и мы снова…

– Вижу, не слепой, – оборвал меня Юра.

Стас уехал в Голландию, а Васька Тамаров – в Сибирь, разводить, кажется, кроликов. Или пчел…

Пропала и Аня…

Мне нужно ненадолго уехать, сказала она, и пропала надолго.

Только Ушков не мог ничего не делать. Он писал научные статьи и клепал уже докторскую. Его не интересовали никакие перспективы, кроме своей собственной. Не давая себе отдыха и не уставая, он резал на микротоме залитые в эпоксидную смолу кусочки тканей, аккуратно укладывал их на латунные сеточки и совал в дупло электронного микроскопа. Затем, не отрываясь, смотрел в бинокуляр на межклеточные контакты и сиял, находя в них подтверждение своим умозаключениям. Глядя на него со стороны, казалось, что он был гармоничным продолжением этого блестящего куска железа, напоминающего то ли маленькую ракету, то ли огромный фаллос. Когда он работал, к нему было не простучаться.

– Слав?..

– Извини, ты же видишь…

Он произносил это, не меняя позы и не отрывая глаз от экрана.

Только пальцы его, как клешни перевернутого рака, лихорадочно шевелились, вращая винты регуляции фокуса в поисках той картинки на серо-зеленом экране, которую он хотел видеть.

Иногда мы ненадолго встречались, но, не найдя темы для разговора, разбегались в разные стороны. Снова катастрофически не хватало денег!

Оставалось одно: брать банк. Шут просто сидел на голове с этой идеей. Но как, как его возьмешь?! Ты смеешься, но тогда было не до смеха. Спас пожар!

– Пожар?!

Лена удивлена: разве пожар может спасти?

– Сам Бог так решил. Он примчался на помощь по моей просьбе, когда отчаяние стало несносным. Я молился, я умолял, Он услышал. Я понимал: это то испытание, которое я сам для себя придумал. И Бог поспешил мне на помощь. Я просил, я молил и молился. И Он дал мне то, что я смог унести – пепелище пожара. Ведь Бог не по силам креста не дает. Много лет спустя Тина объяснила мне этот феномен.

– Какой феномен? – спрашивает Лена.

– Как Бог слышит каждого, кто нуждается в его помощи.

– Как? Расскажи!..

Хо! Хорошенькое дело – расскажи!.. Я до сих пор не могу найти слов, чтобы об этом рассказывать. Если бы Тина… Она ведь…

– Не сейчас, – обещаю я, – как-нибудь…

А однажды пришла в голову неплохая светлая мысль: не бросить ли все к чертям собачьим?!!

Я колебался.

– И понимаешь, мне так хотелось…

– Понимаю, – произносит Лена, – я тебя прекрасно понимаю. К сожалению, я уже должна бежать…

– Конечно-конечно, – говорю я, – пока-пока…

А мне так хотелось, чтобы она меня слушала и слушала…

Как Бога… Я бы смог рассказать такое…

Глава 28

Был обычный рабочий день, завершалось раннее лето…

С самого утра задался приятный солнечный день. Ничто не предвещало беды. Но часам к четырем по полудню небо вдруг затянулось черными тучами, то и дело прочерчиваемыми молниями, словно то метались по ним сверкающие змеи преисподней. Земля содрогалась от раскатов грома. Стало темно, как было до разделения света и тьмы. Небесная артиллерия не унималась: небо озарялось мощными вспышками и грохало так, что хотелось забиться в дальний угол, под стол. Наконец хлынул дождь, длившийся полчаса. Но как лило! – лило как из ведра… И вдруг все кончилось.

Мы, как всегда, работали у себя на Севастопольской, это в Нагорном районе. И после грозы высыпали на улицу, чтобы порадоваться бурлящим потокам воды, несущейся в Днепр по пологим склонам, веселому щебету птиц и бесконечно щедрому солнцу так внезапно и обильно умытому. В тот день даже Ушков появился – к полудню. Он сидел за столом и менял лопнувшую струну на ракетке для игры в бадминтон.

Телефонный звонок никого не встревожил.

– Рест, тебя, – сказала Ната, – подавая мне трубку.

– Всем привет, – залетела Соня Ераськина.

– Да, – сказал я и стал слушать.

– Ой, – щебетала Соня, – я вся мокрая, представляете!..

Я прикрыл левое ухо ладонью и прижал посильнее к правому трубку.

– Да, – сказал я еще раз.

– Мы горим.

Я узнал голос Шута.

– Еще как! – сказал я.

Мы часто шутили.

– Рест, – сказал он очень спокойно, – мы сгорели…

Я его не понимал.

– Ты приедешь? – спросил я.

Он звонил из нашего филиала – полузаброшенного здания, где нам удалось организовать небольшой экспериментально-испытательный полигон.

– У нас здесь пожар, – сказал он еще раз.

– Рест, ты слышал, – Ната вырывала у меня трубку из рук, – ты слышал: Сонька беременна!

– Дай, – сказал я и посмотрел на Нату так, что она отступила. Я приложил трубку к уху, все еще теряясь в догадках.

– Рест, ты слышишь меня, – сказал Шут, – я не шучу, приезжай. Это какой-то…

Он не договорил. Мы молчали. Шут любил подшутить, мы к этому давно привыкли, но сейчас я верил тому, что он говорил: «мы горим!» Только этого не доставало! Большего удара я не мог себе и представить. И куда уж больше?! Мы и так прогорели по всем статьям. Неужели в самом деле пожар?! Я убью Шута, если он и на этот раз меня разыграл, решил я. Первая мысль была, конечно, о моих клеточках. Я вдруг вспомнил о них! Но разве мог я о них забыть!? Мои клеточки и вся первичная документация моей докторской диссертации, которой сверху донизу были набиты три железных сейфа! Все было готово для ее защиты, не было просто времени написать ее набело. И лень было тащить все домой.

– Рест, – снова набросилась на меня Ната, когда я положил трубку, – ты слыхал, Сонька беременна!

Я улыбнулся Соне и произнес негромко:

– Надо ехать.

– Куда!?

– Мы горим!..

– Ура-а-а!!!

Я дождался, когда стихнет гам. Все уставились на меня.

– Мы горим, – повторил я еще раз, – там пожар…

Они по-прежнему молча смотрели на меня. У Сони еще не успела сойти с лица улыбка, и на нее, без улыбки, невозможно было смотреть.

– Брось… шути… – сказала Ната, съев остаток слова.

– Надо ехать тушить, – сказал я, стараясь осознать сказанное.

Только Юра, как всегда, был спокоен.

– Зачем? – спросил он, и это короткое, неожиданно трезвое и звучное «зачем?» мне надолго запомнилось.

Как мы все уместились в «Жигуленок», одному Богу известно! Только Ушков остался, его резон был краток: не лягу же я поперек на ваши колени! А Валерочка пожалел свои новые выглаженные брюки: вы же видите! Через полчаса мы стояли в стороне и любовались тем, как легко и непринужденно управлялся пожарный с непокорным брандспойтом. Мощная струя белой воды извивалась змеей и с веселым шумом устремлялась сквозь обширный развал стены в пугающую, дышащую клубами пара и дыма, и огня темноту наших комнат. Свирепые причуды Змея Горыныча. И чем больше лилось воды, тем ярче вспыхивало пламя и гуще клубился черный дым из пробоины в стене. Еще бы! Все комнаты были набиты легковоспламеняющимися жидкостями и реактивами. Спирт, ксилол, толуол… Чего там только не было! Три канистры с бензином, приготовленные для поездки в Крым, трехлитровая капсула с ртутью, бутыли с растворителями… Взорвались они или нет? Я спросил об этом у кого-то из пожарной команды.

– Ты же видишь!..

Перед глазами у меня были только клеточки. Каково им сейчас?! Был полдень, небо было чистое, вовсю горело и светило солнце… На пожар сбежалось немало народу.

– Что случилось?

– Баня сгорела…

Смешно было это слышать: горит даже баня, полная воды. Ушков подоспел к тому самому времени, когда пламя, наконец, удалось сбить.

– Ну что тут? – спросил он, взобравшись на сухой кусок кирпичной кладки и прикрывая ладонью глаза от солнца.

– Да вот, – сказал я, – сгорели.

– У меня в ящике стола было шесть рублей, думаешь, сгорели? – спросил он.

Я уехал с Новицкой, ректором института, не дождавшись конца спектакля.

Прошел, вероятно, месяц, может, больше. Меня затаскали по каким-то комиссиям, следователи просто пытали:

– Кто поджег?!

Кто-то должен за все ответить. Потом Новицкая все уладила: обвинили в пожаре недавнюю грозу, смявший весь город буран, ветхую проводку и случившееся вследствие этих причин короткое замыкание… А меня злые языки обвиняли в поджоге. Дурачье и завистники! На кой мне этот поджог?! И еще меня обвиняли во многом таком, о чем я не мог даже мечтать: отравил, мол, всех парами горящей ртути! Взбрело же кому-то в голову! Говорят, что Валерочка тайно шептался с кем-то там… Ну да Бог с ним, с Валерочкой: воздастся и ему… Тогда я впервые узнал, как гадок может быть человек. Они были, как свора диких собак… Рвали кожу до крови и харкали желчью. Только Ушков помалкивал, он вообще куда-то пропал. Если бы не Новицкая – грыз бы я и сейчас сухари… А сегодня не найду времени даже позвонить ей!

Одним словом, тот пожар стал чертой, разделившей мою историю жизни на «до» и «после». Как мировая война, как рождение Христа, как первая невосполнимая потеря. Сначала я был поражен, потрясен: за что мне такая немилость? И только теперь, с высоты своей Пирамиды, ясно видно: это был знак Неба, вмешательство Бога. Тина так и сказала: «Пришло время платить. И начать все с нуля. Новое na4alo na4al». Какое начало, каких новых начал? Тина не объяснила, но и без объяснений было ясно, как день: нужно было выбираться из подземелья на свет. Тогда я этого не понимал. Единственное, что меня радовало в те, казалось мне, черные и жаркие дни, это то, что украли Юрину скрипку. Хоть она-то осталась целой!

Прошли месяцы…

Глава 29

Я потерял покой, мне снились кошмарные сны, у меня возникло множество проблем: семья, дом, работа, будущее…

Как-то поздним вечером я машинально приплелся в лабораторию. Я не мог найти книгу Альберта «Избирательная токсичность» и надеялся обнаружить ее в той дальней комнате, где у нас хранилось старье, она единственная уцелела в пожаре. Я не мог объяснить себе, зачем мне понадобилась эта «Избирательная токсичность»! На кой она мне? – спрашивал и спрашивал я себя. Но ноги сами привели меня сюда. Замок наружной двери, замененной после пожара, я легко открыл изогнутым гвоздем, который всегда носил в кармане. Замок можно было открыть небольшой монетой, кончиком ножа, булавкой, даже спичкой, если не прикладывать никаких усилий. Пропуская меня, дверь легко поддалась, приветствуя по-новому непривычным скрипом, вызвав во мне чувство вины. Я, и правда, был виноват: я забыл сюда дорогу. Запах гари, горелого пластика крепко ударил в нос. Еще бы! Ведь с тех пор, как пожар удалось погасить, эти двери ни разу не открывались. Нащупывая подошвой цементные ступеньки и скользя по стене левой рукой, я спустился вниз и привычно щелкнул выключателем. Лампочка не зажглась. В правой руке я уже держал большой латунный ключ от массивной железной двери. Года три тому назад нам сделали ее под заказ за два литра спирта, и теперь она уверенно охраняла тайны нашего подземелья.

Альберт был, конечно же, только поводом. Мои клеточки! Я не мог не помнить, что две недели назад, незадолго до пожара, сделал первую в своей жизни попытку изменить ход истории. Правда, никаких надежд я тогда не питал, просто бросил на обычную питательную среду свой волос из медальона – фамильной драгоценности, который всегда ношу на груди. Бросил и забыл? Нет. Такое не забывается. Но я не рассчитывал на скорый успех. А тут еще этот пожар!

Я вошел и закрыл за собой дверь. Полуслепые коридорные лампочки, как всегда это было, радостно не засияли: заходи, привет! Тишина в темноте была адская, словно я находился в могиле. Но мне вдруг показалось, что я не один. Показалось, конечно. Было ощущение, что за мной кто-то следит. Меня это насторожило. Кто? Я не двигался с места, стоял, не шевелясь, сзади дверь, по бокам стены, передо мной – пустота коридора. Кто? Я кашлянул и спросил: «Здесь кто-то есть?». «Кто-то есть?» – отозвалось только эхо. Через несколько осторожных шагов я осмелел и вскоре был на пороге той дальней комнаты. «Кто здесь?» – снова спросил я и, не дожидаясь ответа, повернул выключатель. Лампочка загорелась. Здесь была автономная проводка, до которой язык пожара не смог дотянуться. Я осмотрелся: ни души. Да и кто здесь мог быть? Это были «апартаменты» Азы, подсобное помещение, где она была полновластной хозяйкой. Здесь была ее территория, ее табор и ее империя. Может быть, поэтому огонь пощадил эту комнату. Я стоял на пороге и шарил взглядом по стенам, по разбитым шкафам, по горам непотребного хлама, уснувшего на полу мертвым сном. Никого. Да и кто мог здесь быть, в этом пекле сломанного и непотребного старья?

Я смело шагнул внутрь, снял перчатку с левой руки, затем пуховик и упал в драное кресло. Оно здесь доживало свой век, и я время от времени, прячась от людей, бухался в него, продлевая теплом своей задницы его жизнь. Прислушался – тишина. Вдруг раздался щелчок, который заставил меня вздрогнуть. Что это? Я повернулся на звук, как на выстрел. И катапультировался из кресла, как пилот из горящего самолета.

– Аня, ты? Что ты… Как ты здесь оказалась?

– Вошла…

Я пальцами левой руки машинально провел по лицу справа налево, словно сдирая с него повязку.

– Что ты здесь делаешь?

– Так… просто пришла…

– Но зачем? И как?

– Через дверь. Я пойду?.. – она стояла передо мной и даже в этом подвальном полумраке блестела своими огромными глазами.

Я пожал плечами: иди. Я давно никого из наших не видел, и Аню встретить не ожидал. Было странно видеть ее здесь, в темноте, одну, поздним вечером. Как она сюда пробралась, для меня так и осталось загадкой. Сначала я уселся на стул, а затем было бросился за ней вслед (ночь на дворе!), но тотчас себя остановил: будь что будет. И потом долго корил себя за это.

Я снова упал в кресло. Мне подмигнула зеленая лампочка термостата, который, по всей вероятности, уходя, не выключили. Старый списанный и выброшенный сюда за ненадобностью термостат… Кто его включил? Не хватало и здесь пожара! Может быть, с ним работала Аня? Вряд ли. Я усмехнулся, задрал ноги на стул и закрыл глаза. Я вдруг почувствовал жуткую усталость – я не мог не работать. Для меня мишура мира была страшнее самой смерти. Впервые за долгое время я оказался в одиночестве и был рад этому. Я сидел и скучал, засыпая. Но разве я мог уснуть? Книга? Какая тут к черту книга! Я заставил себя прогнать все мысли о клеточках, которых, я был в этом уверен, не пощадил пожар. Бушующее пламя над моими клеточками – при мысли об этом у меня судорогой перехватило горло.

Мне вдруг пришло в голову, что все эти годы, которые были отданы самому, на наш взгляд, важному делу, главному делу жизни, были потрачены зря. Жалкое запоздалое прозрение. Я стал убеждать себя в том, что другого пути и быть не могло, что мы достигли желанных высот (в таких-то условиях!), что вполне осознанно и продуктивно трудились на благо людей и самой жизни, и что, наконец, добились признания, славы… Каждый из нас, и я в том числе, теперь можем спокойно себе позволить…

Но что здесь делала Аня?!

Реле термостата снова щелкнуло, и я открыл глаза. Теперь слышалось и бульканье воды в канализационном люке. Я встал и осторожно, словно чего-то опасался, правой рукой открыл кран. Из него сначала раздалось угрожающее шипение, а вскоре он стал стрелять и чихать короткими очередями коричнево-ржавой воды. Резкий поворот вентиля заткнул горло водопровода. Я обвел взглядом комнату: на столах граненые стаканы и чашки с заплесневевшей чайной заваркой, сухие колбы и реторты, цилиндры и бутыли, всякие самодельные приборы и приспособления; шланги, змеевики, хлорвиниловые трубки и лакмусовая бумага, и фильтры, и розовые восковые кружки в чашках Петри; искореженные весы, гирьки, обломки карандашей, батарея спиртов, ванночки, ершики; сломанные стулья и табуретки; скрещенные скальпели и пинцеты на облупленных эмалированных лотках с бурыми пятнами засохшей крови; голые, зловещие корнцанги и захваты для кривых, как турецкие сабли, хирургических игл; мусор на бетонном полу, скукоженный, в испуге вжавшийся в угол, обшарпанный веник; новенькая белая швабра с сухой тряпкой…

Вспомнилась Аза. Господи, Боже мой! Какой набор надругательств над жизнью. Какие чувства он возбуждает! Пытки инквизиции, тьма средневековья… Когда-то здесь билось сердце нашего организма. Оно остановилось. И теперь – ни единого удара, ни шевеления. Ни одна капля горячей алой крови не выплеснулась из его желудочков, не вздрогнул ни один клапан, ни гран живой субстанции не подпитал этот некогда слаженный, славный, кипящий идеями, организм. Это – смерть?

У меня сердце сжалось и защемило в груди. Еще летом здесь бурлила жизнь, а сейчас я вижу ее агонию на замаранных простынях научного познания… «Щелк!». Это был единственный живой звук. Я перевел взгляд на термостат, он подмигнул: «Привет». Привет, дружище, привет! Здравствуй! Как тебе удалось уцелеть?! Я подошел и бережно погладил левой рукой потускневшую эмаль обшивки, а правая привычно потянулась к никелированной блестящей ручке. Зачем? Стоя у термостата, я рассматривал перепачканные мелом и пеплом носки своих новых ботинок. Я ощутил прохладу металла и улыбнулся. Сколько раз я открывал эту дверцу, за которой хранилась тайна жизни, сколько раз своим вторжением в этот храм жизни я разрушал ее хрупкий остов, рвал ее тонкую нить, пытал ее розгами любопытства в надежде выведать…

Я потянул ручку на себя – дверца отворилась. Мне страшно было поднять глаза. Теперь еще одна дверца из органического стекла, которую я открыл легким движением указательного пальца. И опять меня сковал страх, невозможным показалось заглянуть внутрь термостата. Теплым духом жизни пахнуло из темноты, я качнулся вперед, словно в приветственном поклоне, и смело взял один из флакончиков с розовой жидкостью. В подслеповатом свете лампочки едва ли можно было что-то разглядеть, но я видел кожей собственных пальцев: луковица волоса… да-да! Луковица моего волоса дала всходы! Клетки, мои милые клетки пустили корни! Да, мои клеточки проросли, как прорастают зерна пшеницы, попавшие в благодатную почву. Мне не нужно было даже бежать к микроскопу – я знал это. Кто каждый день живет ожиданием чуда, тому не нужен никакой телескоп, чтобы его, это чудо, хорошо рассмотреть. Я стоял и не мог произнести ни слова, затем улыбнулся и клетки улыбнулись в ответ. Вдруг просияли их лица, заблестели глаза. О! Это были сладкие минуты блаженства, когда я увидел своих питомцев, живых, красивых, радующихся встрече со мной.

– Привет!..

Я просто вскричал, завопил от восторга. Ноги оторвали меня от бетонного пола, руки вскинулись вверх… На глаза навернулись слезы.

– Привет, золотые мои!

Я и прежде замечал за собой удушливые наплывы сентиментальности, когда горло перехватывал спазм трогательной душевной грусти и ноги вдруг теряли опору, но никогда еще в душе моей не пела так скрипка небесного блаженства. Есть, значит, Бог на этом свете, есть справедливость. Слава Тебе, Господи!..

«Слышал благую весть? Бог есть!».

Эти слова прозвучали откуда-то сверху. Я вперил взгляд в потолок. Тишина была первозданная. Я тотчас осознал, что в зловещей тишине, вцепившейся в меня, слова эти возникло немо: я просто знал, что это Он говорит со мной… Почему женским голосом? Я же тогда и представить себе не мог, что Тина…

Я был благодарен Ей за ту музыку, что тихо струилась пряным елеем из темноты термостата в мои оглохшие уши и наполняла невероятным блаженством мне душу и сердце, и мозг… Да, и мозг… Ведь это Он так усердно работал все эти дни и годы, чтобы Небо упало на землю и засветились, просияли глаза землян светом Небесным. Я это знал, но видел только полуслепые глаза Ушкова и красные от усталости глаза Юры, и крик в глазах Анечки, когда она слышала мат Шута, крошащего собственными руками самодельную допотопную установку для перфузии печени лабораторных животных.

Конечно есть! Разве я когда-нибудь сомневался в этом? Он во всем и всегда, и везде, и всюду! Бог в сиянии этих глаз и в жужжанье реле, и в…

Я же не знал, что не пройдет и… И мы с Тиной…

Щелк!..

Словно в подтверждение моих мыслей о вездесущности Всевышнего этот звук привел в действие мои руки. Почему до сих пор на руке перчатка? Я зубами, как пес, сорвал ее с правой руки и резким движением головы зашвырнул в темноту. Тот же час высвободившиеся из перчатки пальцы, как щупальца спрута, потянулись к чашечке Петри. Осторожным движением я снял верхнюю стекляшку и увидел их, свои клетки. Словно яркие звездочки, сметенные ладонью с чистого ночного неба, они сияли, мерцая всеми красками радуги, весело подмигивая мне и благодаря за освобождение из темного плена термостата. Единение было полным, проникновенным и доверительным. Наши души слились в безупречной гармонии, их музыка звучала в унисон с музыкой моего восторга, мы читали мысли друг друга.

Сейчас это кажется мистикой, но тогда я боялся шевельнуть пальцем, чтобы не разрушить возникшую сплавленность. Мне казалось, что это сон, и я не хотел просыпаться. Я дернул себя за мочку уха, дабы убедиться, что не сплю. Я не спал.

С этим белесовато-золотистым сияющим монослоем клеток нужно было что-то делать. Я стоял у термостата с распахнутыми, словно жаждущими обнять меня, прозрачными дверцами, держа в левой руке чашку с клетками, а правой уже шарил по поверхности стола в поисках пипетки. Идея пришла мгновенно, и я не мог отказать себе в удовольствии тут же проверить себя: ты – жив. Никакой лихорадочной спешки, никаких колебаний. Сначала нужно было приготовить бескальциевый изотонический раствор для отрыва клеток от стеклянной подложки. Баночка с динатриевой солью этилендиаминтетраацетата стояла на привычном месте, старые торсионные весы – и это меня не удивило – работали исправно. Нужно было рассчитать пропорцию, и я лихо это сделал в уме. Чтобы избежать температурного шока, жидкость необходимо было подогреть. Клетки снова были упрятаны в термостат и ждали своего часа. Теперь термостат, мне казалось, был единственным на земле живым местом! Я сказал им, что время пришло, пришла та минута! Они тоже ее дожидались. Дождались! Я снял пиджак и бросил его на кресло. Галстук болтался, как маятник, пришлось стащить и его. Теперь я точно знал, чего хотел. Чего, собственно? Конечно же, я нервничал, у меня колотилось сердце, и слезы то и дело вызревали в уголках моих глаз. Да, это было до слез трогательное предприятие – знать, что ты жив.

Этого знания было достаточно, чтобы раскричать на весь мир грядущие перемены. Наступает новая жизнь! Нет – эпоха! Эра!.. В чем, собственно, эта новизна выражается? Я не хотел даже пальцем пошевелить в поисках ответа на этот вопрос. И дятлу понятно, в чем! В том, что я могу теперь себя клонировать. Не только себя – кого угодно! Это было потрясение! Власть хромосомы была так сильна, что у меня судорогой перехватило дыхание. Да! Я чуть не умер! Мне казалось, я был бы гораздо счастливее, если бы это случилось.