Текст книги "Хромосома Христа, или Эликсир Бессмертия. Книга первая"

Глава 3

Я назвал свою технологию карманной культурой клеток. Пришлось повозиться, но игра стоила свеч. На самом деле это было не так уж и сложно: Жорин дезинтегратор тканей, простой микроскоп, термостат, даже термос, сбалансированный по солевому составу и питательным веществам раствор… Непременный и усовершенствованный мною микроманипулятор Фонбрюнна, без которого все мои телодвижения были бы тщетными, я тоже успешно использовал. Как же без микроманипулятора?! Ведь без него к ядру клетки не проберешься! И вот еще что – мое огромное желание! Я понимал: Бог послал мне новое испытание, но и еще одну возможность, шанс, еще один лотерейный билет, чтобы я выиграл очередное сражение с вечностью. Я был бесконечно рад этому и сожалел только об одном: зачем я прогнал тогда Аню?

Теперь бег времени снова ускорился…

Надо сказать, что как только результаты наших исследований стали достоянием не только мировой научной общественности, но и широких масс населения, у нас не было ни минуты покоя. О нас писали «Гардиан» и «Нью-Йорк Таймс», «Lesoir» и «PerStandart», «LeFigaro» и еще с десяток изданий. Мы стали героями многих телерепортажей, какой-то журналист из Англии уже писал о нас книжку, о нас снимали научно-популярные фильмы. Мне предложили стать соавтором фантастического киносценария под названием «На пороге вечности». Словом, настигла и нас суета сует. Пожар оказался боем местного значения, и о нем скоро забыли, как забывают об утерянной пуговице.

Но важнее всего было другое. За цикл работ, посвященных изучению продолжительности жизни клеток и экспериментальных животных путем генетических рекомбинаций, меня объявили претендентом на соискание Нобелевской премии. Вот где был порох! К этой премии Шведская Академия представила Ларсона, немолодого шведа из Массачусетса, и меня – нестарого ученого средней руки из периферии Союза, неожиданно ставшего известным всему научному миру своими оригинальными подходами к решению глобальных проблем человечества. Вот где был бум! Наши работы были оценены должным образом, и академики не ошиблись. Как потом оказалось, работы проторили надежную тропу и вывели-таки человечество на дорогу бессмертия. Мы с Ларсоном были заочно знакомы, и вот представилась возможность пожать руки друг другу. У многих из нашего окружения, выдающихся профессоров и руководителей местного уровня, случился стресс: как же так?! Это невозможно! Но и такое, оказывается, бывает! А я был уверен, что премию заслужил, и готовил речь. Каждый из нас это заслужил, но на всех премий не хватило. Черный фрак до сих пор пылится в моем сундуке. Я ждал встречи с королевой Швеции и приготовил ей несколько лестных фраз на английском, в котором каждый день совершенствовался. Это был один из прекрасных сонетов Шекспира:

 
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье
И совершенству ложный приговор
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока,
Все мерзостно, что вижу я вокруг…
 

Если честно – я хотел прочитать его и принцессе!

Пожар, надо сказать, сильно нас подкосил, выбил из-под ног землю. Я мог бы долго рассказывать, как рвалась нить между нами, как мы рассыпались. Как жемчужины по паркету. Это было бы очень грустно. Можно остыть, потерять интерес, зачерстветь, но нет в мире силы, способной разрушить узы братства. Мы стали похожи на первых христиан Римской империи. Нас, правда, никто не преследовал, не травил тиграми и львами, не распинал на крестах вдоль столбовых дорог…

Тем не менее со временем каждый из нас достиг каких-то высот. Мы получили звания и должности… Профессора и члены-корреспонденты. Стас стал академиком национальной Академии наук Голландии, а Шут тоже достиг каких-то научных или коммерческих высот. Защитил докторскую по надуванию печени и Ушков… Одним словом, мы стали знамениты, мир нас признал, стал хвалить и холить, за нами гонялись… Кто-то, конечно, хулил и требовал новых подтверждений и доказательств результатов наших исследований. Мир ловил нас в свои сети, мы убегали. И как часто бывает, когда дело сделано и люди насытились славой, став для многих героями и кумирами, мы притишили свой бег по тропам науки и теперь наслаждались славой, рассказывая о своих достижениях.

Нам нравилось путешествовать по миру с лекциями и презентациями своих книг, быть героями телерепортажей и гостями королевских семей.

Шли годы, кто-то умер, кто-то сбежал в Штаты или в Париж… Мне удалось повидать мир и свет, я объелся славословиями…

Вскоре мы разбежались.

Мы, конечно, перезванивались какое-то время, поздравляли друг друга с праздниками и днями рождениями… Как же, как же! Мы ведь были не чужие!

Вера в бессмертие, что бы там ни говорили и как бы к этому ни относились скептики, навсегда овладела нами. Аза и связанные с ней ожидания чуда пропитали насквозь каждую нашу клеточку и переполнили все наши чувства. Даже живя вдалеке друг от друга, духовно мы всегда оставались вместе. Мы были единым живым организмом, синцитием, клетки которого рассеяны по планете, но живут одной жизнью. Так мне, по крайней мере, казалось и хотелось, чтобы было именно так. К тому же, каждый из нас знал: мы обязательно своего добьёмся! Наши стаканы были переполнены ожиданием na4ala na4al. Даже Тина это признала: «Levinesttire – ilfautleboire!» (Вино откупорено – его надо пить! — Лат.)

Мы рассыпались, но не распались. Было нелегко, а новая зима только началась.

– Какая зима? – спрашивает Лена.

– Самая обыкновенная, уже выпал первый снег.

Перед Новым Годом вдруг прошел ливень, улицы превратились в бурлящие реки, а ночью ударил мороз. Я месяца два провалялся с воспалением легких. Были и другие проблемы… И знаешь, как раз в эти самые окаянные дни я вдруг осознал: ничто так не гложет сердце, ничто так не убивает человека – ни поражение, ни проигрыш, ни какой-то там неуспех, ни даже чья-либо смерть – ничто так не опустошает, как разочарование! Разочарование – вот что страшно! Все мы были жутко ра-зо-ча-ро-ва-ны. Жутко!

– Представляю себе! – говорит Лена.

– Признаюсь: я пал духом. Я не жил, а просто терял время.

А в середине мая Жора позвонил и сказал:

– Приезжай…

– И ты поехал? – спрашивает Лена.

Я уже не помню, с каких пор мы с ней перешли на «ты»? С тех самых?

Глава 4

Я приехал в Москву и с Курского вокзала позвонил Жоре.

– Ты где? Приезжай…

Улицы просто кишели людьми. Москва!.. Мне пришлось выискивать лабораторию Жоры где-то на окраине Москвы, в одном из корпусов Института дружбы народов. Новое здание из стекла и бетона сверкало в лучах солнца. Жора встретил меня на крыльце.

– Как нашел? – спросил он вместо приветствия.

Сверкающие стеклянные двери приветливо распахнулись, мы зашли в роскошный светлый вестибюль, пересекли его по диагонали и тут же по крутым ступенькам юркнули вниз, как вскоре оказалось – в преисподнюю ада. Да-да, это были владения ада. Со света ничего нельзя было разглядеть. Я слышал только уверенные шаги Жоры и слепо спешил за ним.

– Здесь осторожненько…

Жора дождался, пока я поравнялся с ним, и, положив на голову свою теплую ладонь, чуть-чуть примял меня к земле. Нужно было сделать поклон, чтобы пройти под какой-то трубой. Глаза постепенно свыкались с темнотой, и я почувствовал себя уверенней. Перед нами был длинный коридор, под сводом которого висели едва различимые тусклые лампочки, вкрученные в голые патроны, и из них густая удушливая темнота выжимала жалкий и, казалось, липкий желтоватый свет. Справа по ходу прохладно серебрились изолированные фольгой длинные теплопроводы, по которым Жора время от времени приветственно похлопывал правой рукой, мол, свои идут, все в порядке. Когда впереди возникала очередная преграда, Жора дожидался меня, а иногда даже брал за руку, чтобы не тратить слов, и вел за собой, как слепого. Мы шли по этим подземным лабиринтам минут пять-семь, а мне показалось – целую вечность. Наконец Жора открыл дверь.

– Заходи…

Это была не баня, но и не храм науки.

– Слушай, – сказал Жора, как только мы вошли, – ты, говорят, скрестил там ужа и ежа и наладил производство колючей проволоки? Гоголь-моголь будешь?

Он нисколечко не изменился: та же суточная небритость на щеках, тот же тихий тембр голоса, та же чарующая улыбка… Даже синяя шерстяная кофта – та же! У меня мелькнула мысль, что она приживилась к Жоре, и он может снять ее только с кожей. Но он стал и немного другим.

– Привет, – сказал я, – ты по-прежнему тяготеешь к подвалам и темноте?

Мы уселись в какие-то старые кресла.

– У тебя, и правда, получилось что-то с генами черепахи? – ответил он вопросом на вопрос. – Мы читали в «Science», что твои мышки прожили в полтора раза дольше, чем обычные, это правда?

– Я же тебе звонил.

– Мало ли…

– Все газеты пестрят… – начал было я.

– Я еще Чехова не всего прочитал, – оборвал меня Жора.

Он нашарил рукой какой-то тумблер на стене и включил несколько мощных ламп. Сразу стало светло, что даже глаза невольно прищурились. Спрятаться было некуда. Жора смотрел на меня своими синими (я надеялся) глазами и улыбался. Я чувствовал себя как на допросе. Мы так и не обменялись рукопожатием.

– Расскажи…

– Выключи, – попросил я.

Он снова щелкнул тумблером, и я облегченно вздохнул.

– На, ешь, – сказал он, и придвинул поближе ко мне мерный цилиндр с кедровыми орешками. – Гоголь-моголь будешь?..

– Я бы съел сейчас жареного цыпленка.

– Цыплята еще только клюют пшено. Что нового?

– Перестань, – сказал я, – ты все знаешь.

Теперь я сидел и осматривался: огромная комната без единого окна, под ногами бетон, стены оштукатурены, в дальнем углу – кабина грузового лифта… Все пространство уставлено огромными деревянными ящиками, некоторые уже разбиты и из них виднеются части сверкающего лабораторного оборудования.

– Слушай, – сказал я, – что это?..

Жора не обратил внимания на мой вопрос.

– Знаю, – сказал он, – но я хотел бы услышать это от тебя.

Я коротко рассказал все, как было: гены кедра, черепахи, бабочки-однодневки… гетерогенный геном, что еще? Я уступал под его натиском, но рассказывал, конечно, не все. Никакой Азы не было и в помине. Не хватало еще и ее сюда приплести. Я темнил? Да нет. Мы же об Азе не напечатали ни строчки. Ни в «Nature», ни в «Science». И было бы ошибкой обличать меня в двоедушии.

– Граба, – поправил меня он, – гены граба…

– А я что сказал?

Он привычно дернул скальпом, и я тотчас узнал нашего Жору.

– При чем тут твои бабочки, мы говорим о шимпанзе.

– Ну да?

Если честно – я запутался в этих экспериментах. Их было столько проведено и с генами дуба, и граба, и какой-то сосны, и черепахи – самые разные комбинации в самых невероятных условиях… И на бабочках, и на мушках, и на мышах, и на крысах… Даже на обезьянах в Сочинском питомнике… Там Санька Воеводин, помню, пытался… Я и правда не помню, какие результаты и где мы опубликовали.

– Не темни, – сказал Жора.

У меня и в мыслях не было что-либо таить от него! Об этом не могло быть и речи! Я был настолько полон признательности и уважения к Жоре, что не мог что-то скрывать от него. Но обо всем рассказывать – не хватило б жизни! Я попытался как-то оправдаться, но он взял меня за руку.

– Да ладно тебе…

Затем он подвел меня к своему модулю.

– Вот смотри. Мы тут побеждаем рак, и скоро он упадет к нашим ногам. Как думаешь, упадет?

Я увидел новенький, с иголочки, шведский дезинтегратор тканей, предназначенный для испытания биологически активных химических соединений.

– Прямо с выставки, – хвастался Жора.

– Ух, ты! – сказал я.

Он взял трубку и стал набивать ее табаком, долго после этого раскуривая. Я не переставал удивляться: Жора никогда не курил трубку! Затем он водил меня от прибора к прибору, рассказывал и рассказывал об открывающихся перед ним возможностях теперь – наконец-то! – обеими руками вцепиться в горло непобедимому раку и душить его, душить…

– А вот наша гордость – модуль с биодатчиками, обыкновенный планктон…

– Планктон?..

– Да, планктон, память которого…

– Память?..

Оказалось, что память какого-то там планктона способна обнаруживать подводные лодки врага. И Жора (это была секретная разработка, спецзаказ военного ведомства) с удовольствием гонялся за ними под волнами мирового океана и обнаруживал, что, видимо, доставляло ему немалое удовольствие.

– Слушай, – снова спросил я, – но как здесь можно работать? Это же Москва, а не какая-то там Хацапетовка… Определенно!

– Нам строят испытательный полигон, – сказал Жора.

Когда я был наспех ознакомлен со всем арсеналом борьбы с раком и вражескими подлодками, мы снова уселись в какие-то драные кресла, он посмотрел мне в глаза и задал свой главный вопрос:

– Как там мои Натальи?

В Москве он жил один, и ему, я знал, не хватало его Наташ. Он, конечно, звонил им, но разговаривающий пластик не мог заменить блеска их глаз и задорного смеха. Я это прекрасно понимал. Я стал рассказывать все, что о них знал. Жора слушал.

– Ладно, – вскоре прервал он меня, – хватит. Гоголь-моголь будешь? Яйца свежайшие, из соседней деревни.

Это был золотой вопрос!

– Давай свои яйца, – согласился я.

Глава 5

Весь день я проторчал в лаборатории, восхищаясь новенькими, сверкающими в свете гудящих ламп дневного света перфузионными модулями и целлоскопами, центрифугами и шутель-аппаратами. Правда, большая часть научного оборудования стояла еще в деревянной обшивке, нераспечатанной. Жора водил меня по комнатам и тыкал пальцем то в цейссовский аппарат, предназначенный для съемки клеток, то в блок электронно-вычислительной машины, занимающий полкомнаты, то еще в какие-то ящики с аппаратурой, назначение которой он и сам затруднялся определить.

– Остальные еще не подвезли…

По его проекту где-то на Западе был создан дезинтегратор тканей, Жорин конек, который вывез его на вершину научной славы. Мне всегда казалось, что Жора способен создать не только дезинтегратор клеток и тканей для изучения тонкого их строения, не только дезинтегратор отдельного человека, но и дезинтегратор всего человечества. Если, конечно, это ему понадобится. Ему или человечеству. Мне казалось: дай ему рычаг – он и Землю сдвинет. Конечно же, я завидовал Жоре, его возможностям и радовался его успехам. Да, его методы тестирования биологически активных химических соединений широко использовались в фармакологической промышленности и приносили немалые прибыли, а значит, предоставляли безграничные возможности для научного поиска. Это большой козырь для творческой личности. И Жора творил.

К часу дня или к двум в подвал стали стягиваться боевые силы науки, пили кофе, курили, говорили, шептались, гудел улей, я сидел тихонько в углу, наблюдал… На меня обращали внимания не более чем на вешалку. Никто со мной не поздоровался, никто мне даже не кивнул. Жора, казалось, тоже забыл обо мне. Я прикрыл глаза и сделал вид, что уснул. Прошел час или два, или три, я менял только позу, склоняясь на подлокотник то в одну сторону, то в другую, а потом-таки и уснул, а когда проснулся и открыл глаза, оказался совершенно один. Оставалось ждать. Жора появился минут через сорок.

– Выспался? – спросил он.

Я встал, чтобы у него была возможность хлопнуть меня по плечу.

… – между прочим, здесь, – без всякого предисловия сказал Жора, – теперь собирается самая крутая научная тусовка столицы. Вон – видишь…

Он указал через плечо большим пальцем правой руки.

Я видел: улей тихо жужжал.

– Там за столом – Меликянц. У него папа начальник в «Правде». Время от времени о нас пишут на второй полосе. Или на третьей. А скоро мы выберемся и на первую. Понимаешь меня?

Я кивнул. Но не понимал: при чем тут первая полоса «Правды»?

– А вон тот, – Жора указал глазами на стройного розовощекого парня лет двадцати пяти, – Володя Ремарчук. У него свои «Жигули»! Мы, знаешь ли, бывает…

– А этот? – спросил я, глядя на щупленького в лохмотьях парня с реденькой бородкой, почему-то напомнившего мне Якова Свердлова только без очков.

Жора улыбнулся:

– Ты не поверишь, – загадочно произнес он, – это наш Ротшильд и Рокфеллер! В одном флаконе. Он…

– То есть?

– Сейчас же без денег шагу ступить невозможно. Ты это и сам знаешь. Вот Вит и старается.

– Но те же, рычащие, только под себя гребли.

– Виту хватает его доли. Зато и нам перепадает. Вон куплены уже шведская и японская аппаратура, а там, в уголочке – новенький с иголочки дезинтегратор тканей. Обзавидуешься!

Я улыбнулся.

– Привет, – послышалось за моей спиной, – я не опоздала?

Я обернулся. Передо мной стояла улыбающаяся молодая женщина с синими-пресиними глазами, влюблено взирающими на Жору. Меня она в упор не замечала.

Жора только улыбнулся ей навстречу и ничего не сказал.

– Я готова, – добавила она, – собирать народ?

Жора снова улыбнулся.

– У нас состоится семинар. Тебе будет интересно, – предупредил Жора, когда дама отошла. – Это Ира Паперная. Наша эмгэушка. Между прочим, внучка Зямы. Ну, того, что с Маяковским, помнишь?

– Конечно! – воскликнул я, понятия не имея ни о Зяме, ни о Паперном! Что же касается Маяковского, то я мог и продекламировать: «Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу. Как выжиревший лакей на засаленной кушетке…».

И т. д.

– Конечно! – воскликнул я еще раз, чтобы у Жоры не оставалось никаких сомнений насчет моего представления о Зяме, «того, что с Маяковским».

Потом был семинар по биоэнергетике. Я не все понимал, о чем говорилось. Спорили! Было не скучно. В конце Андрей Маленков сообщил, что Жаба получил Ленинскую премию и купил себе новенькие «Жигули». Жаба – тот самый Жаботинский, о котором рассказывали по телевизору. Ему удалось сделать научное открытие. Кажется, в области… Нет, не помню!

Мы с Жорой сидели рядышком.

Прошло часа три. Или четыре. Спорить уже было не о чем, расходились молча, словно из заседания подпольной организации.

– Я жду вас, – сказала Жоре Ирина, – вы скоро?

Жора пожал плечами.

– А теперь едем есть, – сказал он, когда и Ирина ушла, – я тебе еще расскажу. Про Лешку Команова, Юру Смолина, Юрку Маковецкого… Помнишь Юрку?

– Еще бы!

– Так вот он…

Мы выбрались наконец из подземелья.

Жора любил поесть, но не жадничал и не был падок на вкусное.

Мы пили пиво где-то на Арбате в каком-то ночном пивбаре, жевали соленые пунцовые креветки, курили. Теперь я подробно рассказывал ему о наших экспериментах, он слушал, заботясь только о том, чтобы моя кружка не оставалась пустой; дымились в пепельницах сигареты, и росла гора шелухи от креветок. Неожиданно он спросил:

– А что, Нобелевская, это правда?..

Я пожал плечами: мол, не знаю. Затем стал рассказывать о трудностях, с которыми столкнулся, оформляя документы, и о тех, кто хотел к нам примазаться. Это были забавные истории.

– Ты у нас, как Пастернак.

Я улыбнулся: ничего не поделаешь.

– Плюнь на них.

– Я плюнул, – сказал я.

– И на Авлова своего тоже? Слушай, как ты с ним ладишь? Это же такое мерзкое существо… Он как клей ПВА – липнет… И орет, и орет… Ор для него…

– ПВА – да, точно! Липнет так, что хочется поскорей отмыть руки…

– Отрубить!

– Отрубить?

– Ага, – сказал Жора, – а куда же с такими руками? Лапать липкими… Бзззз… И заткнуть его кроманьонскую пасть сочным кляпом. Но послушай, как тебе удалось?..

Он не договорил, прикуривая сигарету, затем неожиданно спросил:

– Хочешь, я тебя куплю?

Он выдохнул в сторону дым и поднес огонек зажигалки к моей сигарете. Я прикурил и не смог ему тут же ответить. Он ждал. Я не знал, что на это сказать.

– Дорого, – добавил он, чтобы пауза не показалась мне вечностью.

Я сбил в пепельницу еще не существующий пепел.

– Ты хочешь узнать, сколько мне нужно для полного счастья? – спросил я.

Жора, склонив к левому плечу коротко стриженную лобастую голову и щурясь от дыма сигареты, рассматривал меня, как рассматривают коня в стойле. «Рассматривай, сколько хочешь, – думал я, – но задешево я себя не отдам». Вообще мысль о том, что меня можно купить за какие-то там рубли, была просто смешной.

– Ты молчишь? – спросил он и добавил, – соглашайся…

Снова повисла пауза.

– Может, водочки?..

Он знал, что водку я не терпел!

Глава 6

Я ни словом не обмолвился ни об Азе, ни о нашем клоне, ни о своих собственных клеточках, которые я собирался клонировать. Это были мои козыри, сюрпризы для Жоры.

– У тебя денег не хватит, – отшутился я.

Казалось, он не слышал меня, молча уплетал креветки и загадочно молчал. А я не выкладывал своих козырей.

– Если нам удастся хоть на два-три года продлить жизнь…

Я изредка, под настроение, брал в рот дымящуюся сигарету, делая вид, что курю.

– … и мы станем дружить против старости вместе, – говорил Жора.

Голова гудела не только от пива, но и от избытка чувств и тех сведений, что удалось ей схватить за истекший день. Надо сказать, я не терпел прокуренных помещений и пиву всегда предпочитал чай или кофе, или мороженое с кислым вином, густую терпковатую фанту. От его предложения выпить водки меня просто передернуло, для борьбы с подступающей тошнотой пришлось призвать на помощь все свои силы. Захотелось выскочить на свежий воздух, я готов был даже мерзнуть, однако единственным спасением для меня стал туалет, где удалось несколько раз освежить лицо холодной водой из крана. А Жора сидел за столом, как новая копейка. Никакое пиво его не брало. Он снова долил доверху мой едва отпитый бокал.

– Знаешь, – сказал он с досадой в голосе, – а у меня тут ни черта не получается. Современнейшее оборудование, любые реактивы, филигранная техника, ты же знаешь, и ни-ни… – По соседству с нами что-то весело звякнуло, Жора на секунду замер, прислушиваясь, затем продолжал: – Все, кажется, делаешь правильно, но результата нет.

Мы помолчали, я сделал маленький глоток и бросил в рот соленый орешек. Вдруг мне вспомнилась Аня! Вспышка молнии, миг!.. И все.

– А денег, – продолжал Жора, – у них немеряно. За лишний год жизни они отдадут золото партии. Они…

– Как это «лишний»?

Жора только хмыкнул, а я поймал себя на мысли, что забыл даже, как Аня выглядит. Почему она вспомнилась мне?

– Ты же понимаешь, что по фенотипическим проявлениям можно узнать, что ждет человека через месяц, через год…

Я кивнул: конечно.

– Сейчас стало модным говорить о конце генетического кода. Чушь, конечно, собачья – у кода не бывает конца. Исчерпывается лишь источник генетической информации, что-то там скукоживается и дохнет. Все на свете когда-то кончается. А ты, мне кажется, умеешь продлить то, что сегодня должно кончиться, верно?

Я слушал.

– Лишняя жизнь – это то, что осталось после того, что неизбежно кончилось. Я полагаю, тебе не надо объяснять, что… Тут и дураку ясно…

– Ясно-ясно, – сказал я и улыбнулся, – очень понятно.

Жора тоже улыбнулся, откинулся на спинку стула и закурил.

– И мы это «осталось» можем пощупать. Верно? И контролировать. Верно?

– Никаких сомнений.

Жора снова облокотился на стол и уперся в меня взглядом.

– Вот мы тебя и продадим, а? У них денег – не-ме-ря-но, – повторил он еще раз, – ты понял?

Мы помолчали. Я не знал, что ему ответить. Продлить жизнь клетки, бабочки или мышки, за это я мог бы взяться, но я не имел ни малейшего представления, как увеличить на один-единственный день жизнь человека. На час, на минуту! Он встал, я за ним, мы оделись и вышли на улицу. Арбат сиял огнями, улица уже была пуста, по проспекту, шурша на большой скорости, мельком прошмыгивали поздние машины. Мы остановили такси и… вскоре уже сидели в креслах его квартиры. В тот вечер он предложил мне участвовать в разработке способов продления жизни крупным властьпредержащим персонам – из верхушки страны.

– У меня есть один генерал, – сказал он, – ты ему понравишься. Определенно!

Я – человек трезвый, и сначала принял это предложение за шутку, поэтому остался далеким от намерений нравиться какому-то служаке. Я понимал, что просто так к членам правительства никого не подпускают.

– Можно, – отшутился я, – если они захотят жить лет по сто.

– Я не шучу, – ответил Жора.