Текст книги "Война и воля"

16

Вышел распрекрасным июньским 1941 года вечерком из гостей Александр Васильевич Лавринович, отрок шестнадцатилетний, и ну изображать синус по деревне Липки, имея счастье на душе и литр самогона внутри не слабого организма.

О деревне, одну улицу представлявшей, что располагалась в пяти верстах восточней уездного городка, ныне райцентра, и в ста километрах от Бреста, ныне областного центра, не скажем ни холеры. Ну, разве, что тихая, задумчивая была деревня.

Но сообщим, что аккордеон Сашка нёс впереди сердца!

Бодро шагнул из Лидкиной хаты парень, землю поначалу ногами чувствуя твёрдой; однако глазами даль глядеть уже умея слабо. При перспективном понимании жизни идти надлежало в марево серое, в дым, мать его забирай. Но настроение было храбрым, а сделать пред Лидкой пас немедленно, и неотвратимо упасть в сон на травку у штакетника запрещала сила совести. Лидка шла при правой руке, то ли держась за неё, то ли поддерживая, разумно немая. Сашка, вяло извлекая музыку левой и редко матерясь, поелику таков уж был текст, орал про Марусю. Из жителей кто родители, оберегая целомудренную природу детей своих, закрывали окна, крестясь от антихриста. Стыд на щеках Лидки алел, ровно закатное солнце, неукротимо устремлённое лечь на Польшу. Но по уставу жизни гостя стыдно не проводить.

Сашенька, а можно людей не пугать? – тихонько спросила девушка.

– Запросто! – ответил парень, замолчал голосом, после чего стал пытаться думать, внутреннего человека на разговор приглашать.

То, что человек состоит из внутреннего и внешнего, Саша уже знал твёрдо. Имел при выпивании внутренний куда-то пропадать, обыкновенно являясь утром вместе со стыдом за вчерашние по гульбе шалости, корил и всяческими воспоминаниями тиранил чувство меры. В пьяном же виде возникал радостно жить человек внешний, обожал махать руками, хохотать, петь грубыми словами, посылать всё вокруг в задницу и кулак в лицо тому, кто идти туда сильно несогласный.

И стало здесь Александру Васильевичу при молчании своём слегка стыдно перед мамкой за обещание ещё вчера воротиться к ужину, но особливо перед Лидкой, вчерашним же вечером не устоявшей и ставшей по причине тихой своей любви и хмельной отваги молодого дурня, как водится испокон, женщиной – на густом и мягком мшаннике промеж берёзок, сразу за огородом растущих началом «казённого» леса, со времён незапамятных именуемого так.

– А не любишь вдруг? – вопрошала Лидка, рукам отрока поначалу не позволяя льнуть к заветным местам.

– А ещё как люблю! – отвечал Саша и верил своим словам, ибо был тогда целиком внешним человеком.

А сейчас стало ему ясно, что покраснело падающее в польскую койку солнце не от чего иного, кроме как от стыда за вчерашний случай, и молвил он, руку к светилу тянучи:

– Солнышко, ты уж меня за вчерашнее того… прости то ись, коли что где не так.

– Ай да что уж поминать-то, – ответ получил от Лидки, за солнышко подумавшей себя – хитрое ли дело… Дитёнка бы не удружить, рановато нам ещё. Ой, как тебя поперёк носит! И гармонь тяжела. Ой, не дойдешь добром!

– Не гармонь это. Аккордеон. Германский. Вещица наследственная. Загублю – будет мне с того света привет по всей морде.

– Саша, я волнуюся сильно. Не упади только, Сашенька!

– Лида! Не имею права. Дойду!

Уверенно говорил почти двухметровый наследник реквизированной усадьбы и рядом с ней дубовой рощи для общенародных теперь гуляний пра-а-а-какой-то внук слуги Царю и Отечеству, подавителю антирусского восстания польского пана Тадеуша, но в ногах имел подлейшую слабость, и муть вдали глаз. Горизонт не наблюдался ну совсем.

Лидка – помним – то ли под руку его поддерживала, то ли держалась, – неважно, – сияла лицом и беспощадной голубизной глаз, напоённых небесной любовью. Не обделил Господь девушку статью, наградил редкой красотой за добродетели предков, и ничего, что качалась её длинная, ниже осиной талии коса подобно маятнику, – таки кренился мир то направо, то налево, – отсчитывал ходикам разума минуты до неотвратимой разлуки.

«А хорошо было, душевно, – думал парень и пытался нежно взглянуть в очи девичьи, да плыл взгляд. – Лидка меня точно любит! А хозяйственная! Угощала, наливала, – слов нет! Провожает вот меня пьяного, люда деревенского не страшится. А ведь старушка какая в оконце нас видит, очень её не одобряет. Храбрая у меня голубушка, знает, что любовь выше любого худого слова. Надо поменьше пить, а то как бы не пожениться нечаянно рано.» Рефлекторно при этом разгуливала левая его рука по клавишам аккордеона, звукорадость пытаясь извлечь весьма безуспешно.

Расцеловавшись разиков этак под сто, распростились милые у поворота на шлях, мощенный булыжником, – налево до бывшей русско-польской границы, направо до города Бреста с крепостью, – дорога от Липок до райцентра легла безупречно прямо, как по натянутому шнурку. Меж лугов и жита о цветущих васильках, ровнёхонько на падавшее солнце направлялась она, потому смотреть вперёд глазам было возмутительно больно, и решили они познать, как поживают сандалеты на босых ногах, и чем приятно пахнут кроны ровно подстриженных лип, вдоль дороги по обе стороны стоящих, ровно шеренги войска.

По закону невезухи никакая собака по дороге ездить не желала, одни только пчёлки сновали кругом головы, жара же имела место спадать одно только каплями пота по позвонкам, испаряя энтузиазм жизни. Опять же настроение без Лидки имело грусть, таки с девушкой шлось веселее, не цеплялась ведь, значит, поддерживала. Сложил обстоятельства прямо в своём сердце Саша и вывел: «Хорошая. Любит. А я? Накушался, скот мутноглазый, до звону в ушах, неуёмный удалец, с тёплой водочкой боец. Теперь солнце моими глазами питается, видимость отымает. Велела же бабушка с утра не пить, как в её глаза смотреть переживательные? А-а-аккордеон, бля… Зачем волок музыку на в гости? Пьянку ему обязательно с песняком подавай, рюмка ему за песняком птахой пролетает, наслушался мудрости, недоумок. Теперь волоки и падать не смей, береги единственную в доме историческую вещь. Всё остальное стало народным, нехай добрый народ смотрит картины и кушает из серебра, нам похер веники, мы будем кушать народных рецептов напитки. Жизнь в любом случае хороша, не повезло тем, кто не родится вовек… А шо ж это у меня руки делают? Это же они у меня пальцами по клавишам бегают. Это ж я играю, ей-богу. А шо играю? – спросить нема у кого, будто все враз померли и никого не уважают. Ни попутного тебе, ни встречного, ни единой божьей твари. Упаду ведь. Ведь упаду, вашу ж мать!»

От полноты души наливала Лидка во стаканы гранёны, быть может, надеясь паренька любимого попридержать ещё на денёк, да тот как проснулся с прямым решением сегодня идти домой, так и баста, – дворянская кровь, дело чести. Но и змия зелёного борол Александр Васильевич, стакан, будто меч, поднимая, пока рука может и глаз зрит, – наследуя опять же обычай врага уничтожать в его логове, не жалея живота своего. Характер. Теперь от этого характера принимал он возмездие. Не впервой, скажем честно, но никогда никого не виня, кроме себя.

Рисовал Саня синус от лип слева до лип справа, тщательно опасаясь обочины, от коей резко стремился к центру шляха, да промахивался по инерции. Иногда встречал липу лбом, потому, что голова по большей части времени жизни уже имела горизонт на аккордеоне, часто закрывала глаза, чтоб не видеть надоевший булыжник, и очень не хотела их потом открывать, но – дело чести – приходилось. Попасть под откос было смертельно для аккордеона, за такое спросят грубо. Саня в любом состоянии имел память, что предков обижать страшный грех, и лучше помереть, чем сильно обидеть.

Пять вёрст, пять паршивых верст к даме сердца вмиг вчера домчался с инструментом на спине, что пушинкой. А обратно?! Господи-и-и. Пронеси, милый.

Не пронёс…

Где-то на полпути, ровнёхонько промеж липовых шеренг, рухнул Александр свет Васильевич на задницу, а потом и спину. Сей исторический момент прошёл мимо памяти, как и то, что раскрыл его аккордеон бордовое нутро лемехов, пропел тоску и смолк, кровью истекая в закат.

Но прежде, чем сомкнуть веки, успел увидеть отрок наш в гаснущем небе стаю больших и странных птиц, парящих о неподвижных крылах. Подумать бы тут, зачем чернеют на них кресты, да уснул уже мертвецки внутренний человек и думать не мог.

Булыжник, сытый солнцем, нежно грел спину. Смеркалось…

Братья и сестры во Христе! Молюся за вас бежать искушения и соблюдать умную умеренность, не принимать на грудь змия жидкого и крепкого в угрожающем счастью количестве, как делал сие в отроках Александр Васильевич, ибо возможен, возможен конфуз любому.

Приляжет кто из вас подобным образом поспать на исключительно проезжей части, и думать не будет, и ведать не иметь мочи, какой случай и где случился, течёт ли радость жизни по миру али высохла уж.

И вот – с прискорбием уверяю вас, братья и сестры – потерял Саша посредством самогона хлебного чувство земли и неба, что есть конфуз полнейший, особливо для отпрыска фамилии дворянской, отличника обучения и рекордсмена района по бросанию деревянной подальше гранаты.

И никакой не имел он возможности знать, что уже часов этак восемнадцать времени прёт нежно его согревающей дорогой самая что ни на есть война. И. что характерно, неотвратимо на него. В облике крепких, загорелых, белозубоулыбчивых, по трезвости весело поющих под губные гармошки, бесстрашных и умелых ребят из Вермахта, любящих убивать врага.

С нами Бог, – говорили пряжки их ремней.

Это они нарисовали на русском небе кресты самолётов, сделав его похожим на кладбище.

А Саня – в таком виде, ай-я-яй. Одно и есть оправдание: подлецы немцы, не то, что рыцари в старину. Это те – иду на Вы – красиво, ровными рядами, в Чудское озеро со всеми успехами, доспехами и потрохами. Герои! Извольте любоваться. А здесь? Саня мирно дремлет, а те подло едут и скоро могут быть, невозможные гады. А если бы Саня знал, так разве бы лакал без удержу из Лидкиных ручек? Категорически.

…Ладно, отдыхай пока на подушках булыжных, а мы вспомним, каким образом ты оказался здесь, почему кутежу предался не в родовом поместье? Нет-нет, – устояло доброе гнездо под молниями лихолетий, обошли его стороной волны ревности и гнева, но к моменту освобождения его от хозяев товарищем Сталиным и передачи на благо народу в конец обветшало оно и кое-где позволяло дождю литься на паркет; тот вначале стал плакать от шагающих по нему, а после и вовсе решил не жить. Мышам понравилось такое решение. Им и на безденежье недурственно.

С воспитанием капиталистов в роду Лавриновичей выходило туго. Художники – извольте, музыканты – прошу Вас, певцы – да Бога ради, дамские угодники – так нет вопросов, купцы – увольте, милостивый господин, фабриканты или банкиры – а не пойдёте ли Вы, сударь, ко всем чертям. А посему с капиталами было всегда, мягко сказать, плохо; штопать и ставить заплатки дамы умели смолоду, делом воспринимая самым обыкновенным. Красавицы, образованные и благовоспитанные в лучших традициях, на свет являлись они в немалом количестве и сплавлялись в реки удачных замужеств, исключительно-с по любви и доброй воле.

По мужеской же линии по наследству ничего не передавалось, кроме железного, безусловно исполняемого обычая именем деда называть внука, но непременно второго, дабы не возникал соблазн родить в семье одного мужчину. Задачка иногда оказывалась трудной, сопровождаемой очередным смиренным приятием необходимости новых девичьих платьев и прошений Вседержителю не попустить более.

Время всем просушить мозги на заборе и явственно осознать, что самое главное в дань уважения воли предков мужем приносилось? Подвиг! По-двиг.

Мощный надо иметь характер, чтобы после нечаянно исторгшегося вопля: «Опя-ять!» – стоически улыбнуться и длить сражение до полной победы. Завету – как изменить? На чём стояли, на том и будем!

Бывало, три любовницы в хоровод вокруг жилища танцуют, друзья, свободные от чувства долга, ежевечерне зовут повистовать, а тут жена, трёх кряду девок принесшая, с пуховых перин пальчиком манит исполнить сына, зная сущность должествования. И нет пути иного…

Опять же мужчине полагается задницей чувствовать время, скажем, горячее оно сильно или терпимое, потому как в жаркие деньки ложного народного прозрения в том или сём легко потерять уют. Под нечаянный людской бунт чего-то супротив ничего получить, к примеру, петуха, и средь зимы забегать голышом по снегу, да после радость исторгать, что не сгорел, что деток успел вытащить с одеяльцами, что были б кости…

Когда в начале века мирное сосуществование сословий стали смущать всякие организаторы классовой борьбы, водочкой балуя на халяву и в пьяную землю мозгов сеять семена бесовы, гнев организуя и зависть направляя, стала возможной меж людей добрых всякая, прежде немыслимая беда.

Оттого некоторая задница начинала чувствовать себя по новому, умнеть стремительно и производить мысль: удирай из родимой России к едрени-фени, могут спалить и повторно. А вдруг уже деток в одеяльцах вынести не успеешь в мороз? Водка от подобных дум теряла вкус и прелесть. От греха захотелось подальше.

И вот в 1908 году один из Александров Васильевичей или Василиев Александровичей с благословлением, слезами, женой и многими детками, назначен был исследовать возможность жить славянину в американском штате Флорида, в самом что ни на есть русском поселении Санкт-Петербург. Известия от дальних родственников оттуда доходили, и солнечные, но полагалось добраться до пляжа, дабы личным задом проверить температуру песочка.

Через Европу – на паровозе до Испании, через Атлантику – на пароходе, и вот вам наша клюква, а нам – арахис ваш. Утомила дорога? Так и нет! Моря-океана крепко насмотрелись.

Обратно, на Русь Белую, пошли конвертики. Что задочку на местном пляже ничего, ничего на песочке, и водка не сильно плохая, если холодная. Словом, проживать вполне, деток учат русскому и англицкому в один присест, уже щебечут хрен поймёшь, можно и с грудными ехать, работа белому человеку пожалуйста; на дворянское происхождение имеется даже маленькое, но уважение. Главное, чтобы хороший был плотник или, скажем, при дверях человек, именуемый «швейцар». Земляки помочь любят, им от помощи радостно. Так что жить можно, а можно и хорошо жить.

А спустя три года так и вовсе последовал призыв не доводить до лиха, не ждать, пока запахнет жаренным; издали зорко виден дым смуты над местами родными, и в том дыму шевеление бунтовщиков, что в аду чертей.

Отправили ещё одну семью за океан, потом ещё одну, третья застряла на чемоданах лет на десять; известное дело – война империй. А уж когда пошла муждусобойная, меж братьями, по признаку наличия злобы к чужому житейскому имуществу, когда одни стали убивать, отнять желая, а другие, чтобы убиенными не быть, даже невинно мечтать о ремонте прохудившейся крыши и гнилых полов стало смешным. Вообще многое стало мелким и смешным, даже сама жизнь, и только желание выжить никогда никого не веселило, ибо приходило вослед страху.

Когда отошли к Польше, эмиграцию возобновили, вялые думы о восстановлении родового гнёздышка – тоже. Папа Василий был мужчиной основательным, и решил прежде побывать на сладких землях со старшим сыном, устроить кров поосновательней, а уж затем позвать иждивенцев. Основательно и ошибся. Не ожидал человек наступления советско-немецкой дружбы, никак не ожидал, что обнимутся в 1939 году друзья. Товарищ Гитлер дал шороху всей Европе, а товарищ Сталин повесил на двери железную занавеску.

При Советах жильцов попросили из усадьбы отбыть, куда хотят, а на нет – дадут им вагон до Сибири, пару лопат и топоров. Билет – бесплатно. Дядюшка Адам от такой перспективы через Прибалтику и в Швецию, – на лодочке, под шумок, пока границы не встали прочно. И был прав. За мужчинами из некоторого по слухам списка неукоснительно и монотонно – каждую субботу визит к одному-единственному несчастному – повадились приходить кожаные одежды, и отцы принялись говорить детям, что скоро вернутся. Обычные в таком случае выражали мысли, вины не чая, но от греха по выходным разумные стали сбегать их дому как бы в лес на прогулки, что, к удивлению, помогало. Знать, много работы было у новой власти. Саня с мамой и бабушкой оказались в трёх комнатах семикомнатного дома в центре уездного нашего городка, четыре комнаты прежде целиком бабушкиного дома заняла семья приезжего кожаного работника. На знание, кто он таков, Сашка было дано веление плюнуть.

Усадьбе товарищ Сталин обещал ремонт, библиотеку, клуб и даже кинотеатр, но не успел по причине вероломности друга Адольфа, в оккупацию же стратегический объект был героически сожжён партизанами, дабы не достался врагу, ибо гореть должна была даже земля под ногами. Дубовая роща повздыхала и, не умея изменить курс дела, продолжила стоять на месте. Автор извиняется, что разбежался и забежал…

В данный же исторический момент июньского вечера вусмерть пьяный носитель уважаемой фамилии пребывал лёжа ногами в сторону города Бреста, и было ему хорошо. Будто на мягкой перине. Мир стал сном. Остановилось Время, потом и вовсе исчезло, и едино Всемогущий склонился над ним, ибо Он поживает вне нашего понимания времени и пространства, волен и в сон к тебе, и наяву заявиться.

В серый объем ночного июньского поднебесья взмыть не умея, в уездном центре вокруг Александрова дома нарезали круги и мерцали отраженными в окнах крылами-платками две ахающие шепотком совы.

– Видала кресты на крыльях? Слыхала, как бомба грохнула на товарной? Ты зачем отпустила внука? Ох, и не пропал бы, Господи, помилуй.

– Ах да разве я знала, что война сегодня будет, мамочка?

– А и не будь войны, разве можно? Хулигана – с гармонью на деревню? Ты что, породу Лавриновичей не знаешь? Ни меры, ни страху. Забыла тестя? Это с какого он разуму, в кабана не попавши, порешил его ножиком взять? С невозможно пьяного, – земля ему пухом. А внучок? Далеко ли яблочко откатилось? – заплакала бабушка. – Чувствует моё сердце…

– Да придёт, придёт, большой ведь.

– Спаси и помилуй, помилуй и спаси…

Не было мужиков в доме. В эту ночь, когда пьяный Саша сиротинкой возлежал на большой кровати Брест – Брянск, дед Александр, не победив кабана, отдыхал под крестом и холмиком, папа Василий, уже расстроенный вестью о нечеловеческом коварстве товарища Гитлера, сходил стремительно в церковь, дал свечу, и пил теперь в своём заокеанском городе Санкт-Петербурге туземный вонючий виски. Он тогда пил этот напиток, когда еда не лезла в горло, а русскую водку без закуски пить не по-людски. Непередаваемо сильно переживал человек, плакал, сморкался, матом говорил, что не только начальника России Сталина обманул подлюга фюрер, но и лично Василия Александровича, что непростительно вовек. Потом его потянуло в город набить кому-нибудь морду, до дело успехом не увенчалось, потому, как русскому бить уже и в сумасшедшем виде он здесь не мог, а задраться к туземцу мешал языковый барьер – на все потуги обидеть местные чёрные черти только скалили белые зубы, видимо, улыбались. Несолоно хлебавши, папа Василий плюнул себе на ботинок и уснул на уличной скамейке.

Так не постесняется автор заметить: пьяный сон одновременно свалил папу и сына, одного только на чёртовой Флориде, другого – меж одеколонных запахов полей прекрасного Полесья. На то, что в сволочном происходит мире, стало им одновременно и глубоко насрать. А что бы ты приказал душе, братец!?

А назавтра с папой Васей случилось важнейшее переживание за дело социализма. Пробудившись, он резко пошёл искать, где тут записывают в Коммунистическую партию, если такая есть. И оказалось – есть! И встречают – с радостью! Что опять заступил за барьер сюжета, простите, но возгордился тогда Василий Александрович и резко вознамерился послать письмо товарищу Сталину, как коммунист – коммунисту, и после войны написал! Лично в руки! Пусти, – попросил, пусти хоть одним глазком взглянуть, глубокоуважаемый Генераллисимус. И ответ получил! Клянусь святыми! От частого чтения ответа у папы Васи помутнели мечтания увидеть сына, и направлен он был светлеть в американский сумасшедший дом, где, не выдержав внезапной кончины любимого Иосифа Виссарионовича, помер сам. Но если вы скажете, что итогом письма стало наделение семьи путёвкой в тайгу, как членов пятой колонны, то вы ошибётесь, – в ответе Иосиф Виссарионович сокрушённо сетовал, что советские законы никто, тем более он, нарушать не вправе…

Вернувшись к Лидке, сообщим, что та влюблёнными глазами уже считала звёзды, а вспомнив аккордеон, скажем, что раскинулся он широко, по обе стороны груди сползши на брусчатку клавишами и кнопками, и только похрипывал в унисон парню. Уже отдышался чуток наш усталый герой, как взял его за руку сон и повёл домой. И вот удивительным образом обстановка, прежде всего липы, стала вдруг отплывать взад, но чувство ног имелось непонятным. Ноги не шли! А липы шли взад! О том, что это с человеком сон, сразу человек не соображает. Он на ноги смотрит, и тогда мыслительно имеет ужас: ног – нету! Думает потом: лечу. В птицу оборотился. Птицей жить неплохо, соображает, свободно жить птицей, парить и шибко вдаль глядеть; а дальше приходит вопрос: это ж я теперь без девок и водки как? И – обеспечен бредовый страх, бьющий дрожью организм от пяток до вставших дыбом волос.

Братья и сестры. Спаси Господь вас от такого страха.

Вы не думайте, что подрожал он, потрепетал членами и проснулся, как бы от гневного мороза среди тёплыя лета. Ничуть. Силён братец хмель, уж ежели ног на видишь, есть ты птица, лети тучкам улыбаться! А шо тогда делать, мать честная? Нехай буду птицей, коли судьба назначила. А здесь только подумай, здесь только дай себе воли – в синем уже небе ты орёл. А кругом – воробьи да голуби, вороны да синички, никого супротив. Где братья? Только подумать успел – извольте – в нос две громадных птахи летят, клювами хлопают, привет кажут. Кто ж такие могут быть, кроме батяни и братца Явгена? – а никто. И батяня сразу, никак не обнявшись, в крик: «Нажрался?! Аккордеон погубить захотел? Инструмент прадедовый? Да не сволочь ли ты, голубчик? Доннер вэтэр! Штейн ауф, швайнэ!» Надо же – русский язык от сердитости потерял. До добра Америки не доводят.

И крыльями – по морде. Справа, слева, справа, слева. И – так больно, мать его нехай, даже через хмель больно! Батька что-то раньше так больно не лупцевал, не иначе страсть как огорчительно за инструмент взволновался.

– Шо-то ты сильно, папа, бьёшь, – замахал впереди себя руками Саша, глаз продрать не умея. – Пожалей мне морду, я больше не буду.

– Ха-ха-ха-ха! – как никогда громко засмеялся папа. И, что характерно, – в тыщу голосов; как бы тыща глоток обнаружилась у папы, ну если чуть и поменьше, то не намного. И то был удивительный факт, трезвящий соображение, сильно улучшающий сознание и даже подымающий веки с пудовыми на них гирями. И просто изумление подошло, и сказало изумление уму, что не может это быть папа, чтобы так лупцевать сыночка, а руки, сами собой отмахиваясь, соображение принесли, что аккордеона на груди не ощущают. Нету аккордеона! Страх! Уж-жас!!

А голова вправо-влево колышется, будто маятник, к планете Земля привязанный. Никак не может папа так лупцевать! Это не он!

«Счас, счас я посмотрю, счас глаза подыму, увижу гада, он у меня схватит, подлюга», – создал трезвую мысль Саша, уже сознавая, что сидит, прислонённый спиной к дереву, а некоторая безнаказанная сволочь хлещет его по щекам и ржёт лошадью. Обида вошла в душу, злость на беспомощность свою. Счас, сука, я тебе глаза открою! Счас тебе боком выйдет!

Он подтянул ноги к животу и, охватив сзади ствол руками, стал выпрямляться, обдирая позвонки бугристой корой старой липы; побивка морды сошла на нет, за что Саша решил, что от испугу.

Трезвенникам и всяким там животным, по конституции не способным, к примеру, волку или кар-кар вороне, доложу добрый для них секрет: огромная работа потребна для отмыкания обильно пьяных век от глаз, не давай вам жизни такой глупой страсти. Но, оказывается, желание отмстить неплохо трезвит, и поднялся Саша богатырём былинным, будто русских кровей липа вручила ему сил.

Сказать, что парень при ярком лунном освещении окрест себя всё и сразу увидел, значит соврать. То, что человек перед ним, Саша чувством не догадался, потому как тот ну очень напоминал всплывшее из преисподней облако, и определить место для прицельного ответа было делом тупейшим – голова наверху пристроилась чёрной кляксой и лица белого не казала. Была она большущая и кругом лысая. Здесь мы как бы по трезвости анализируем пьяный взгляд, а у парня не взгляд на мир открылся, но месть, а кулак в этих делах сам знал свой манёвр, рефлекс называется.

Когда бы попал ответ ровнёхонько в личину, та стала бы котлетой. Могуче вылетел кулак, с широкого отвода и щедрот воспитанных: получите на сдачу более вашей платы, сударь вы мой! Страшный выдался удар. И… котлетой стала рука, попавшая куда-то явственно не в цель, а в сильно твердую вещь. Уж и наградила та вещь кулак сумасшедшей болью, точно пальцы враз поломала. Но облако таки сгинуло и тут… их кругом стало штук не мене ста при страшном от них хохоте. Это были черти, натуральные черти, потому что человека на сто попробуй, раздели одним ударом, чтобы потом каждый себе жив, рогат, ржущ и при том говорящ абракадабру, будто из состава хора ворон старого тополя…

Стал здесь ужас гладить Сашу поперёк волос головы, ежисто их вздымая, да недолго тешил, – шустрый какой-то вурдалак по лунной дорожке зацокал ножками, оказался рядом и сходу зубодробительно врезал. «Мама моя, ну что за сон?» – успел умом спросить парень у луны, крутанул пируэтик в сторону родимой липы, охватил её столетний ствол руками и, больно обнимая, сполз на колени и на время забыл, что жив.

Ему напомнили. Напомнили так, что сны дальнейшей жизни рвал иногда страх, переворачивал его на спину, лучом фонарика слепил глаза и сводил их на кончик винтовочного ствола с дрожащей в нетерпении мушкой. И, самое печальное, приходил этот кошмар обычно в ночь после доброго, обильного хмелем праздничного застолья, будил, заставлял смотреть на мутью сереющий потолок и ждать кровавого цвета искр, летящих из глаз и выжигающих сознание. С возвращеньицем-с…

Утро, соответствуя известной песне, встретило прохладой. Хмель улетел за чертями. Саша обнаружил себя прислонённым к липе, голова его, павшая на плечо этаким увядшим бутоном, открыла для себя способность думать, вспомнила тотчас о драгоценном аккордеоне, радостью встретила его наличие подле, при блеске клавиш и подлом здравии и – утонула в накатившей боли. Как будто в макушке сидел тупой топор, всякий раз при попытке шевелиться глубже кроящий мозг. Поднял правую руку утренний Александр выдернуть плотницкий инструмент из башки и обнаружил, что рука чужая, – такой руки у него отродясь не бывало, ребята. Вообще-то была как бы и не рука, а налитая синего цвета болью тяжеленная кувалда. Задумался о странном сне своём Александр, но в данный момент не связал с ночными видениями становление руки кузнечным инструментом, потому как мир кругом объявился в обычном рассвете, дорога в тумане, липы в запахе, а ласточки в отваге подлетали смотреть, не много ли на сандалетах пыли. На сандалеты, невесть как обильно хватанувшие грязи, смотреть им было возмутительно; птички справедливо фыркали и взмывали нюхать дерево.

Вправо – ни холеры, влево – ни шиша. То есть – не понятно, куда стопами править. Думка о курсе на родную кроватку поимела наконец вопросительный знак и велела дождаться, с какой стороны обнаружится наше светилко нового дня.

Ударить себя в грязь лицом Саша не имел воспитания. Как даже смог встать на сандалеты, он, по правде, позднее не мог сказать ничего, кроме слов благодарности юному организму и зудящей обязанности добраться домой. Думаю, с твёрдым характером и не такое осилишь, опять же дерево помогло, не зазря год овал ось. А тут и солнышко ресничку подняло, подмигнуло: не робей, паря. Не сробел, одолел боль и слабость, выпрямился в рост и ощутил, что на груди нет аккордеона и обязательно бы его поднять. А рука в живых осталась одна, вторая вообще просила её отрубить, чтоб не мучиться. Прямо так и говорила внутреннему человеку, – рубай меня нахрен, говорила, имею от полной бесполезности стыд и срам. Но не мог же Саша подчиниться руке в минуту подлой её слабости.

Следовало аккордеон на плечо устроить, а значит, прежде поклониться землице. Дал поклон парень и ответно заполучил такую тошноту во всём своём юном организме, что тот сразу стал казать наружу, чем таким он надысь славно откушал. Грубо говоря, рвало Сашу продолжительно и обильно, пронеся инструмента музыкального мимо и сандалет, что называется благим промыслом, а то ведь почистить опосля имущество поди измудрись. За такую удачу получил парень малость радости и оптимизму, на руку облегчительно пописал, за ремешок на плечо ношу вознёс, и по качающейся под ногами дороге двинулся с колыбельной песенкой при душе. Сняв покрывало утренней дымки, городок обнажил зады. На задах росли овощи и прогуливались коровы. Тишина стояла.

Мазурку бы сейчас, подумал юноша, и даже пошевелил пальцами распухшей руки, но они отозвались бедой, положившей желание в долгий ящик. Память о ночи, встрече с отцом, братом и вурдалаком легла в одно облако мути и не имела веры в реальность. Чтобы вообразить подобное вживую, надо было тронуться разумом, что затруднительно в молодых летах.

Уснувши на тёплых подушках булыжников вполне здоровым, а пробудившись сидящим у липы и больным так, будто всю ночь его терзали черти, наш герой естественно решил, что по пьянке не такое даже чудо творится, и понёс страдание тела навстречу простынке белой да подушке светлой памяти пухового гуся. Хорошая птица гусь: и подушку даёт, и покушать; видать, в той жизни мягко спал и обильно кушал человек, вот гусём и обратился после смерти. Вернуть, что взял. Для очистки совести.

От высоких таких мыслей замечталось о низком: хорошо бы пожрать. В животе заурчал дядька голод, о пище, его покинувшей, запел, негодник. Нет худа без добра, – заторопил, оптимизму добавил.

Городок спал, притворяясь мёртвым. У крылечка родного тревожно кружила большущая птица. На ближний взгляд оказалась она родимой мамой в пуховом на плечах платке, дающем впечатление крыл, взмывающих при каждом её шаге. Встрепенулась она, увидав невредимым птенца своего, крылья расправила, навстречу полетела, слезами в глазах воссияла, а дальше и заголосила вблизи внешнего вида любимого мальчика своего, но вдруг утихла, обняв своё счастье-несчастье, и горячо зашептала: