Текст книги "Сеть судьбы офицера Игоря Ергашова (сборник)"

9. Другие фигуранты дела

Раскручивая другие дела, доставшиеся ему в производство, Ергашов не оставлял без внимания любую информацию о самом незначительном фигуранте дела об убийствах молодого заготовителя и двух друзьях, путешествовавших на иномарке внедорожнике. Убитые молодые мужчины – обычные предприниматели, филиалы их фирмы находились за Арагонском, в соседних районах, где у них был свой бизнес. В одном их филиале менеджером по реализации продукции волчком крутился некий Михаил Сизонеренко, одно время мявший шконку в одной камере с Редкозубом. Сей менеджер в молодости попался за кражу в том городке Сибирской области, откуда родом тележурналист Мирослав Тумашкевич, который в ту пору только-только начал карьеру журналиста районной газеты. Автором статьи о преступлении молодого вора Сизоне-ренко, любителя поэзии, чтеца художественной самодеятельности строительного управления, был Тумашкевич. Ему материал удался, статью отметили на планерке и даже премировали книжкой, сборником детективов. И вот по прихоти судьбы Тумашкевич и Сизонеренко оказались в одной области. Первый уехал сюда к матери, обосновавшейся здесь много лет тому назад. А второй, как многие в прошлом тюремные сидельцы, лелеял мечту вольготно пожить на юге. Тумашкевич давным-давно подзабыл о существовании Сизонеренко. Зато тот имел «зуб» на журналиста, выставившего некогда его, начинающего вора, в неприглядном моральном аспекте. И когда на экране телевизора увидел ведущего передачу человека, которому мечтал отомстить, то аж подпрыгнул на своей кушетке. Но как достать журналюгу? До него не дотянуться, километров четыреста до Богодарска. Бывшему вору сказочно повезло: приезжавший на пару дней попьянствовать Редкозуб навел его на создаваемый филиал одной богодарской конторы. Это обычное тогда общество с ограниченной ответственностью, реализующее стройматериалы в нескольких перспективных районах области. Сизонеренко, поднаторевшему на свободе в снабженческих организациях, не стоило труда влиться в новую фирмочку. Возникший план мести можно было претворять в жизнь. В его закадычных подружках значилась некто Лиза Токмаковенко, по профессии парикмахер, лишенная коренных понятий стыда и совести, приворовывала потихоньку и у своих ухажеров, и у стариков – зевак, и у растяп студентов. Мать-одиночка, подрабатывала ещё продажей модных одно время шиньонов, а после накладных причесок. Своих соперниц по парикмахерскому искусству она устраняла примитивным, но надежным способом. Составляла от имени некой клиентки пасквиль, и засылала подмётное письмо начальству Дома быта. Три-четыре письмеца и работницу переводили в другой салон. Лиза Токмаковенко оставалась на прежнем месте самой опытной и аккуратной, которую каждый квартал благодарные посетительницы просили в книге отзывов, а чаще в письмах на имя начальника Дома быта непременно поощрить. Лиза неплохо владела искусством макияжа. А в бытность, когда в стране не было строгих правил, окончила курсы массажистов и в выходные дни замолачивала хорошие бабки у состоятельных бизнесменов в саунах, выполняя безропотно их прихоти. Гостили в тех персональных заведеньицах люди разного пошиба, конечно же, нужные ее временному хозяину. Она уже прикупила и добротную однокомнатную квартиру, обставила ее мебелью, и сына – школяра крепко баловала. В одной из саун ей довелось помассировать жилистого и хваткого Михася Сизонеренко, не упустившего шанс «попробовать» приглянувшуюся молодку. Вскоре он владел ее телом и душой безраздельно. Она уже опасалась с кем – нибудь из прежних своих хозяев остаться наедине, прямо отвечая на их домогательства:

– Дорогой, так меня Мишка Сизаренок прибьет. Он бывший уголовник, у него не одна ходка. А братвы у него, как в стакане семечек. Он тебя достанет.

И подсовывала вместо себя знакомых ей здоровых молодух-провинциалок, лишенных принципов морали, которые не прочь срубить «капусту» у богатеньких дельцов-прощелыг. Однажды, обстоятельно отрабатывая в квартире Сизонеренко его желание, вдруг заметила, что он впервые оставил ее одну в постели, а сам буквально прильнул к телевизору.

– Мишаня, ну что ты, – недовольно бросила та, – я жду. А то поздно, надо идти пацанёнка кормить.

– Лизка, позвони соседке, попроси ее покормить мальца, впервые, что ли. А я сейчас.

Нырнув под одеяло, он с каким-то остервенением овладел ею. Истерзанная и искусанная она еле добрела до ванны. Поздно ночью подвез ее на своей бэушной «Газели» до самого крыльца дома. Выходя из машины, услышала:

– Лиза, ты завтра будешь на моей хазе мне грим накладывать. Возьми все причиндалы.

Вечером она рядом с заветным дружком смотрела телерепортаж из Бо-годарска, ожидая появления на экране Тумашкевича.

– Теперь во все гляделки смотри. Вот он, журналюга-охломон. Срисовывай давай меня под этого лоха. Тренируйся. Как только кореш мне стукнет, будет ли сучара в выходные в Богодарске обретаться, так и пометелим туда.

– Ой, боюсь я.

– «Газельку» оставим в надежном дворе, рисовать меня под гаденыша будешь у кореша. Там и обождешь меня. Да не куксить! Не прикоснется он к тебе. А я отработаю быстро. Все ж осень, холодно. Не писай, все продумал.

– Зачем тебе это?

– Надо. Так надо, – и, помедлив, продолжил, – хочу, чтобы лоха закрыли. Пусть лагерную парашу понюхает. И знай, я тебе все твои прошлые грешенята простил. Ты у меня одна и я тебя ни на кого менять не думаю. Мы с тобой один в одно! Я гож для тебя, а ты только для меня.

Так три года назад поздней осенью Сизонеренко, загримированный под Мирослава Тумашкевича, совершил первый грабеж в областном центре. Затем таких «подвигов» становилось все больше и больше. Наезжая в Богодарск, он с Лизкой останавливался чаще в пустующей квартире матери Редкозуба. Та мертвой хваткой вцепилась на курорте в очередного гражданского муженька из соседней области, и не отпускала того от себя ни на день. Иногда Лизавета ныряла к подружкам. Они доверяли ей ключи от своих квартир, чтобы та могла уединиться с любовником. Ну, как не помочь, если тебе в руки капают хорошие бабки. Налеты на людей совершались в разных концах города. Следователи ломали головы: кто очередная жертва грабителя? Кто же этот разбойник? Эта дилемма, увы, непредсказуема. Под бандитскую «гребенку» попадали люди разного возраста и имущественного положения. И почти все пострадавшие рисовали портрет телеведущего Тумашкевича. Были лишь маленькие неувя-зочки: ростом Тумашкевич был выше грабителя, иные в его голосе интонации, а те, кто рассмотрел цвет глаз преступника, утверждали, что у «сволочюги» глаза карие. Однако у подозреваемого журналиста они серо – голубые с прозеленью. Оперативные работники пошли даже на то, чтобы втихаря проникнуть в квартиру телевика. Всё основательно прощупали, простучали. Однако ничего криминального: ни краденых вещей, ни воровского арсенала, ни даже бандитской финки, которой всегда угрожал преступник. Сыскарям казалось, что потерпевшие всё путают, у них от страха в зобу дыханье спёрло. И оттого, что вор был неуловим, менты зверели, готовые порвать бандюгу-журналюгу. Его не представляло труда упечь в ИВС, кипа показаний, да начальство твердило свое:

– В изолятор всегда сумеем упрятать. Но где вещдоки? Ни одного вещественного доказательства. У Тумашкевича нет ни собственной машины, чтобы разъезжать на ней, когда и куда ему вздумается, ни знакомых шоферов, ни дружков с темным уголовным прошлым. Ничего не дали и многочисленные засады у дома и в подъезде, где живёт Тумашкевич. После рабочего дня, набрав продукты в магазинах или на рынке, он и носа из квартиры не высовывал.

Да это оперы знали, как знали и то, что его супруга последние годы жила в другом микрорайоне города с дочерью. У него на любой вечер нет алиби, но он сидит дома тише воды ниже травы. Прослушки и «гляделки» не мудрят: торчит журналист у телеящика, читает книги, пишет что-то. А что пишет, они видели в его письменном ящике – рассказики, повести, стихи, открывали и компьютер. Ничего предосудительного. Но не могли смириться с тем, что вор каким-то образом ускользает от них. Наконец, сыщики обратили внимание на неприметного работягу, внешне похожего на Тумашкевича. Да, тот оказался вором, внешне похожим на Мирослава Тумашкевича. Однако пока прорабатывали все его связи, тот будто испарился. Объявили розыск по всей стране. И на тебе: нашли вора в соседнем регионе в квартире главы большого сельского района, который был ему двоюродным братом, возрастом его моложе. «Большой» брат рвался аж в губернаторы, имел связи, о которых мог помечтать любой областной чиновник немалого ранга. Пока судили и рядили, как им быть, след старшего брата – разбойничка пропал, будто он никогда у младшего брательника не гостил. Меж тем, грабежи людей в Богодарске, в Арагонске, в некоторых соседних районах продолжались: потерпевшие снова и снова «рисовали» операм портреты Тумашкевича, с теми же маленькими неувязочка-ми, что и прежде. Ни разу преступника не сумели взять по «горячим следам». И что странно: высланный немедленно после заявления потерпевшего наряд милиции по адресу телевика, видел одну и ту же картину: освещенное окно гостиной, где Тумашкевич и коротал вечера, наблюдали его самого по спецприборам ночного видения. Сыщики неистовствовали. Им казалось, что более хитрого гада, чем этот журналюга, в их практике еще не было. А журналист все свое свободное время проводил за чтением литературы, просмотром телепередач, стукотней вначале на пишущей машинке, а потом за клавиатурой компьютера. Но «он же» то и дело возникал в рапортах оперов, словно это был не один человек, а некая раздвоившаяся личность. Мистика?! И как ничтожно мало сыщиков верило в то, что кто-то умело подставляет Тумашкевича. Думали, может быть, у писаки есть сообщник, с которым он и орудует втихаря. И отвязаться от такой навязчивой версии не могли. Преступления продолжались, преступления совершал по описаниям людей точь в точь Тумашкевич, но по-прежнему у него не находили ни одного вещдока. В числе тех немногих следователей, кто верил в невиновность Мирослава Тумашкевича, был Игорь Ергашов, переведенный около года назад в Богодарское областное управление МВД. Правда, не столько за его заслуги: крепкая рука родного дяди жены Игоря поспособствовала тому.

10. Откуда золотые царские червонцы?

После провала с поиском убийц заготовителя и двух соучредителей фирмы, чей внедорожник так сгодился Сукорезову и Редкозубу, Игорь было приуныл. Однако новое дело потребовало от него максимальной отдачи. В нескольких городах, включая Арагонск, и крупных районах области по донесениям агентуры всплыли в больших количествах царские золотые червонцы. Откуда и каким образом золото старой чеканки появилось в регионе, где еще в пору становления советской власти казачество как класс было ликвидировано, репрессированы все мало-мальски состоятельные люди, не говоря об офицерах царской армии, даже не переметнувшихся в лагерь Белой гвардии? Состоятельные «старорежимные люди», имевшие немалые сбережения, либо бежали за границу, либо были уничтожены, либо вдали от гнезд своих родителей влачили жалкое существование. Все, кто что-либо знал о потаенных кладах, давно могли ими воспользоваться. Так почему это золото всплыло сейчас? Эти и многие другие вопросы не давали покоя Ергашову, заместителю руководителя большой опергруппы, а возглавлял ее формально начальник горуправления МВД, к которому стекалась вся информация, в том числе и от его коллег из соседних регионов. Какие только версии «не кружились» в кабинетах оперов! И лишь одна, многократно отфильтрованная после лабораторных исследований золотых монет, запросов в архивы, в том числе и в некоторые сохранившиеся ГУЛАГовские, прочно застряла где-то в подкорке Игоря Ергашова. Эта версия имела право на жизнь.

У него еще при первом ознакомлении с материалами возбуждённого дела «Золотой клад», создалось впечатление, что владельцами попавших в его руки монет были люди далеко не «белой кости», или, скорее всего, не одни они. Что ни червонец, то некие слегка грязноватые наслоения, оказавшиеся жировыми пятнами. Некоторые из них суконочкой протерли, однако микроскопические частицы грязи свидетельствовали о том, что монеты не лежали в земле Богодарской области. Суглинистые вкрапления в чеканку одного червонца просто-таки кричали, что они совершенно не тождественны почвам южных регионов России. Составив список оставшихся в еще живых лиц – из числа бывшего начальствующего состава и охранников северных лагерей, Ергашов приступил к планомерным изысканиям. Перед ним встал вопрос, с кем первым из них встретиться? Он рассуждал так: если золотишко из довоенных лагерей системы ГУЛАГа, то крупное лагерное начальство вряд ли могло знать о том, что творится на самом «дне» барачной жизни зеков. У кого-то, и далеко не у одного заключенного, а среди них были люди разных сословий – и ученые мужи, и бывшие политические деятели разного ранга, и советские работники, и раскулаченные богатеи, и воровской люд, и обыкновенные крестьяне и рабочие, были искусно припрятаны золотые монеты, ценные вещицы, украшения. В начальную «коллекцию» оперативников попали также золотые изделия с драгоценными камнями.

Свой выбор капитан Ергашов остановил на Стратилатове, очень старом человеке, жителе соседней области. Бывший офицер одного из сибирских лагерей коротал век в однокомнатной квартире. Кто-то помогал ему вести нехитрое хозяйство по дому. Спертый воздух, с устойчивым запахом лекарств, кислого супа и подгоревшей пшенной каши. В углах паутина, наспех вымытый пол. На вешалке видавший виды плащ, в обувнице раздолбанные от времени башмаки с застывшими кусочками грязи по ранту. Не часто, видать, хозяин покидает пределы жилья. Игорь представился, пожал протянутую сухонькую руку.

– Это я вам звонил из управления МВД Богодарска. Нас заинтересовали золотые монеты царской чеканки, незаконно реализуемые на черном рынке. Один червонец явно был у кого-то в одном из северных или сибирских лагерей. Меня просто интересует, каким образом могло золото от некоего зека попасть в чьи-то руки? Что на него можно было обменять в тех условиях? Мог ли кто из охраны или обслуживающего персонала заниматься меной?

– Уж не меня ли вы, капитан, подозреваете?

– Что вы, избави бог! Но вы же понимаете, что очевидцев той поры сегодня, как говорится, раз-два и обчелся. А вы не так далеко от нас живете. Мы хотим понять механизм мены и определить круг лиц, кто мог бы вообще быть к этому причастен. Совершает преступления человек, который неким образом причастен к ГУЛАГовской поре.

– О! Прошло столько лет. После всех тягот лагерного быта вряд ли кому из еще пока живых по силам заниматься таким опасным ремеслом, как торговля золотом.

– И мы это сознаем. Но кто-то же и как-то причастен к этому.

– Знаете, в лагерях офицеры не отважились бы вести товарный обмен. Им это было и ни к чему. Во время так называемых шмонов, которые проводились очень часто и обстоятельно, охранники, найдя золотишко, могли и без всякой мены часть его попросту прикарманить, и никто этого доказать и поставить им в вину не сумел бы. Зеки карались жестоко за малейшие провинности. Те предпочитали в таких случаях прикидываться невинными овечками: не мое, дескать, ничего не знаю и не ведаю. Однако, кто – нибудь из ушлых бригадиров, а их ставили в лагерях, как правило, из осужденных уголовников, имеющих авторитет в воровской кодле, могли установить контакт с некоторыми охранниками или надзирателями.

– И что, золото и драгоценности имели за колючкой многие?

– Как вам сказать. На этапах часто гибли люди. Возможно потому, что кому-то обмолвились о своей тайне. А в лагере вряд ли бы кто из зека имел солидный запас золота и драгоценностей. Его могли скопить единицы, вероятнее всего из обслуги, и вероятнее всего из числа самих заключенных. Это те, кто в обмен на золото или драгоценности имел возможность отпустить зеку продукты. Вот еда и ценилась за колючкой превыше всего. Кто мог быть причастен из зеков? Ну, хотя бы работники котлопунктов, кто имел прочную и тайную связь с завскладами и местными каптерщиками. Свои же, из числа потерявших стыд и совесть охранников или надзирателей, поостереглись бы иметь добрые запасы драгметалла. Все жили в бараках, скученно. Некто из них, самый ушлый и жестокий, мог так обстряпать дельце, свалив все на заключенных, что отягощенного золотишком могли за понюшку табака, чекушку спирта или кусок сала обворовать, а то и пришлепнуть. В нашем лагере порядки были жесткие, у нас никто бы не развернулся.

– Значит, найти нам какие-то ориентиры не представляется возможным?

– Почему. Пока еще есть живые из бывших зека и лагерных охранников и надзирателей. Покопайтесь, поищите таких. Кстати, так называемые обменные операции были чаще в ходу в ОЛПах, в местах поселения тех зека, кто в основном отбыл свой срок неволи. К слову, лет шесть тому назад в Доме отдыха на Кавказе я встретил бывшего охранника из лагеря под Котласом. Это далеко на Севере, там строили железную дорогу на Воркуту.

– А вы не располагаете его адресом?

– Как же, обменивались адресами. Сейчас поищу. Ага, вот он.

11. Человек из ГУЛАГовской охраны

Менее полусуток езды на поезде отделяли Игоря Ергашова от его цели. Коллеги из соседнего региона ничего толкового о Прокопии Ивановиче Хлю-довкине сообщить не смогли. Выйдя на пенсию по северному стажу, он приехал на жительство в маленький райцентр, купил неказистый кирпичный домик и живет сейчас один, поскольку супруга умерла, а дочь замужем за бригадиром путейцев. Семья дочери обосновалась в том же селе. Вот и все, что ему было известно о человеке, на которого возлагал определенные надежды. Тот был охранником в лагере и о порядках внизу, на самом дне лагерной барачной житухи, знал не понаслышке. Эти и другие предполагаемые Ергашовым поездки к очевидцам давних событий не могли не состояться, так как сведения о торговцах золотом были весьма приблизительные. У тех имелись в Арагонске и других районах области свои информаторы, сообщавшие о потенциальных покупателях. Встречи заинтересованных сторон и продажа золота и драгоценностей девятнадцатого, а то и восемнадцатого века проходили в конспиративных условиях с максимальной осторожностью. Если судить по показаниям подследственных – покупателей золотишка, торг вели, якобы, разные люди. О чем говорили и словесные портреты. Однако рост у владельцев золота и драгоценностей был почти идеально одинаков, как мало чем отличались и фигура, и прочие внешние данные. Например, тыльная сторона ладоней безволосая, мочки ушей тесно прижаты к скулам. Но лица, что ли, разнились: и цветом и формой бровей, и наличием у одного шотландской бородки, частично скрывающей скулы, у другого рот окаймляли пышные казацкие усы. А шевелюра была то рыжей, то каштанового оттенка. Продавцы носили при встрече темные очки. Однако, получая за драгоценные монеты и украшения деньги, они, для верного пересчета наличности, всегда напяливали на нос с предосторожностями, отворачиваясь, как бы невзначай, очки с некой диоптрией. Потому кой-кому из дотошных покупателей удалось разглядеть цвет глаз – карие. Мало ли людей с карими глазами. И отчего бы продавцам не быть родственниками? Только никого из них поймать за руку не удалось. Либо им информаторы сообщили, что запахло жареным, либо помогла интуиция, выручило звериное чутьё о нависающей опасности. Наезды фартовых людишек в Арагонск, где у них был свой круг надежных клиентов, и в другие районы Богодарской области внезапно прекратились. Ергашов крепко опасался, как бы это дело не превратилось в «висяк».

И сейчас, лежа на верхней полке плацкартного вагона, перебирал в уме детали операции «Золотой клад». Раскладывая в своеобразном пасьянсе показания людей, замешанных в незаконных операциях с золотом, данные сотрудников автоинспекции, оперативные разработки сотрудников следственной группы на своеобразные мини-уравнения, он вывел закономерность появления в городе золотых монет и грузовой «Газели», хозяин которой жил в райцентре – это километрах примерно в двухстах от Арагонска. И еще: в те дни в предутренние часы в город прибывали с юга один поезд и электричка, поезд дальнего следования, преодолевающий значительные расстояния от центра Украины до самого побережья теплого моря, а также с небольшими интервалами еще два поезда из Сибири и столько же из центральных областей России. Пока соратники Ергашова «раскручивали» поездные бригады, выясняя, кто и с каким багажом выходил в Арагонске и ближайших к нему станциях, откуда было междугороднее автобусное сообщение, Игорь с каждым часом приближался к намеченной цели. И вот неказистое здание заштатной железнодорожной станции. Автобус не предвиделся. Зато были на подхвате водители легковушек. Выйдя из машины примерно за квартал от домика, где жил Хлюдовкин, он неспешным шагом направился на встречу с охранником, или вертухаем, как звали в далекие тридцатые годы службистов лагерных охранных команд. Ер-гашов не предполагал, как встретит его хозяин дома, ведь приехал негаданно и нежданно. Да и человек совсем стар. У калитки злобным лаем его встретила дворняжка. Казалось, она вот-вот сорвется с цепи.

– Хозяева! Э-э-эй! Есть тут кто живой?!

Собака точно спятила: лаяла, визжала, скалила грозно пасть, прыгала на калитку, царапая когтями видавшие виды доски. Отворилась дверь дома, на крыльце возникла неряшливо одетая женская фигура.

– Та чиво же вы тут расдреблонились?! То ли кого ищите? – подала недовольно голос женщина.

– Ищу – ищу! Я к Прокопию Ивановичу. Позовите его. Мне по неотложному делу.

– Батя хворает, ноги у него не дюжи.

– Так пропустите меня. Я из МВД. Вот мое удостоверение.

Тетка гаркнула на собаку: «Цыц, зараза!» Отцепила цепь от проволоки, протянутой вдоль забора, отволокла упирающуюся дворнягу в сарай и заперла там. Шаркающей походкой и махая руками, будто подгребла к калитке, с остервенением рванула защелку. Дождалась, когда гость войдет во двор, проводила в хату, а сама опять зашаркала к сараю, чтобы снова посадить собаку на цепь. «Ты гляди, какие в сельце предосторожности, – подумал Игорь. – Неужто ворьё шалит? Да бедное село, и дом наверняка не богатый. С чего бы такие страсти?». Дед Прокопий сидел в комнате и чаевничал. Навстречу Ергашову поднялся, кряхтя, убеленный пушистой сединой, невысокого роста, худой, с изможденным болезнью лицом человек. Шаркая по полу короткими мягкими черными валенками, сделав пару шагов, старик остановился. Ергашов представился, хозяин дома молчал. Тогда Игорь достал служебное удостоверение. Беспрестанно поправляя съезжающие с носа очки, Хлюдовкин сипло прошамкал:

– Таська, Таиссья, проверь документ, сверь фото с им, – он ткнул подрагивающим желтым пальцем в грудь гостя. – Ить приблукал без формы.

В самодельных вязаных тапках дочь Прокопия оказалась коротышкой, шаркающей, как у отца походкой, она приблизилась к Ергашову, ни слова не говоря, выдернула из его руки удостоверение и внимательно изучила его. Потрогав ногтем бумагу с водяными знаками, не отклеилась ли где по краю, изрекла:

– Это, батяня, службист, милицейский человек. Следователь. Капитан. Игорь Аристархович. Пущай говорит.

Старик кивнул сухонькой головкой и вернулся за стол. Таисия убрала недопитую чашку чая, неглубокую маленькую тарелку с перетертой с сахаром смородиной, плетеную из ивняка корзиночку с толстыми ломтями белого хлеба, смахнула рушничком хлебные крошки.

– Сидайте, чиво вы. В ногах правды нет. Чайку не желаете?

У Ергашова сосало под ложечкой: в рот крошки хлеба не брал с вчерашнего дня, когда, поужинав, залег на вагонную полку. Проглотив набежавшую слюну, вежливо отказался. Мутноватыми от старости глазами старик уставился в его лицо.

– Так слухаю, капитан. За Таисью не боись. Не протрепется. Она сама у милицейских свой человек. По-нашему сексотка, а по-нынешнему осведомитель.

– Осведомитель, – буркнула Таисия, – информатор я. Когда надо, всегда на подхвате. Даже подсадной уткой была в СИЗО в соседнем районе. Видали, вот за то и премийка. – И она достала с подоконника портативный радиоприемник. – Варька моя с им баловалась, пока школярила. Сама я по медицинской части, санитарка в интернате для старпёров.

Предупредив деда и его дочь, что его сведения разглашению не подлежат никому, поскольку расследуется дело чрезвычайной важности, капитан Ергашов предельно кратко ввел слушателей в курс событий. Узнав, от кого гость получил его адрес, старик ощерил в улыбке прогнившие зубы.

– А помню ить Стратилатова. Наш человек, гулаговской закваски. Еще ноги хаживали у меня, когда с ним в Дому отдыха подъедался, даже в одной комнате проживали. Мужик, хоть куда. Вот какая наша закалка!

Выложив старику круг вопросов, Ергашов ожидал чрезмерной осторожности в ответах. Ошибся. Видать, дед просто соскучился по разговору, с ним давно никто не общался, тем более из милицейской братии, да еще по таким важнецким делам. Будто просветлели его мутные глазки, он оживился, взахлеб начал рассказывать о себе, шамкая и брызжа слюной.

– Та помню ж те годочки далеконькие. Сперва-то я мытарился в охране на Колыме. Всяко там бывало, но золотишком никто не баловал. А когда после ухода из жизни Иосифа Виссарионыча расформировали наш лагерь, тогда я, от греха подальше, мотнул далеко на Севера, в края вологодские. Работу нам, охране, довелось всякую сполнять на Колыме. Бывалоча, кого указывало начальство, и в расход пускали, особо то касалось людей – я тебе дам! Оповещать о том не смею, подписку давал. Вот в одном поселке на Вологодчине, работая кочегаром котельной, да еще прирабатывая слесарем и столяром в бане и столовой, кое-чего нешто и насмотрелся. – Он как бы задумался и надолго затих.

– Уж покопайтесь в памяти, Прокопий Иванович, – прервал затянувшееся молчание Ергашов. – Это так важно. Неужели слыхом не слыхивали, что в ходу там, среди поселенцев и зека, были царские червонцы и драгоценности?

На кухне гремела кастрюлями Таисья. Старик тяжко вздохнул, сморканулся в несвежее полотенце, висевшее на шее.

– Были у нас на поселении два ярких зека. Он, Федька Сумской, она – Райка Плюшева. Федька ворюга знатный, медвежатник, отбухал свое будь-будь. Шоферил в поселении на полуторке. Раиска в каком – то большом городе на малине блатняков засыпалась, срок в лагерьке мотала. Встретились они в одном у нас ОЛПе, приглянулись друг дружке и стали совместно жить – поживать и добра наживать. Она долго была при бане истопницей и за порядком глядела, чтобы, значит, было чисто, хватало всем тазиков. Федька проворил ей веники. Тем вначале и приторговывала. Банька одна на поселок, в ей и зеков водили в даденные на то дни, а по субботам и воскресеньям свободный люд женского и мужского пола сымал с себя грязь, мылся то исть. А я ж кочегарил при поселковой котельной. Райка ко мне то и дело за угольком шастала, дровишки ей возили сырые.

– Значит, с ней отношения были нормальные, – вставил Игорь.

– Оконечно, хорошие. Она мне то тушенки подкинет дармовой, то чекушку горючей, то рубаху достанет. Тогда с тряпьем туговато было. Ну, я и спросил ее как-то «Товар, дескать, не краденый?» У-у! Как она разобижалась.

Что, грит мне, если я по уголовке карячилась, так вовек воровкой осталась! Я и на воле торговлей занималась. Толкала на рынках вещи, что мужики мне давали. Мне они разве сказывали, что все то краденое. Божились: товар им свояки отдали на продажу. Вот меня как сообщницу и схапали. Колошматили в предварилке, чтобы я им смотрового назвала. А я воровского смотрового и в глаза не видела. Такая она была, Раюха.

Старик опять надолго замолчал. Из кухни послышался окрик Таисьи:

– Батяня, ты не тяни корову за язык! Рассказывай капитану заезжему, как мне говорил про то, как Райка людей улещивала.

– Ладно, Тася, не ерепенься. Сичас.

Таисья поставила на стол две полные чашки с крепким чаем, выставила розетки с клубничным вареньем и медом, вазочку с домашним печеньем и двумя ломтями белого хлеба домашней выпечки.

– Угощайтесь, – обратилась она к Аристарху, – все доброе, чистое. А я скоро и обед сготовлю. Наварю вот деду на два дня, а то завтра укачу на смену в интернат. Да вы кушайте, не стесняйтесь. Никак с дороги.

Ергашов поблагодарил хозяйку за гостеприимство, отпил чаю. Вкус знатный, настоянный на травах. Намазал отломанную половину хлебного ломтя медом. Замечательно. На другую половину поместил варенье. Прекрасно. Похрумкал тающим во рту печеньем.

– Таисия Прокопьевна, вы мастерица! Вкуснота какая!

– Ну и льстец наш гость, а, папка?

– Все верно, ты у мамки покойницы научилась кухарить. Позвони завтра с интерната Лидухе. Как она там в техникуме?

– Обязательно брякну по телефону ей. Давай дале, не утаивай.

Хлопнула дверь, Таисья вышла в сени.

– Работящая она, а не везет. Лицом не вышла. Первый мужик кинул ее, погнался за другой юбкой. Второго сама за порог выставила, крепко буянил, как глотнет горячительного. Потом увязался за ней один участковый. Так и стала его помощницей. А тот уховёрт, в другое село подался, ее оставил. Эх – ма, уж под сорок, в вековухи записалась. Одна наша радость – Лида, славная у меня внуча.

Он уставился в чашку с чаем, опустил туда ложку с вареньем, откусил хлеба, с шумом всосал в рот чай. Поднял мутноватые глаза на Ергашова.

– Ты глянулся мне, капитан. Не задиристый, внимательный. Чего будешь клопов давить в гостинице. Оставайся на ночь в моей половине. Места хватит. У нас редко кто гостит. Свояки все далече. И не отнекивайся. Порадуй старика. Это ж мне память до конца моего века. Я тебе про ту старую жизнь скажу, а ты мне про новую, не советскую, как и что у нас в Расее деется.

И пообедал славно Ергашов, и наговорился с хозяевами вдосталь. И завязал узелок на память, что Раиса Плюшева и Федор Сумской хорошо поживились на людской беде: взамен разных продуктов получали царские червонцы и дорогие сердцам репрессированных их семейные драгоценности, переходящие из рода в род. Зеки, чтобы утолить вечный голод, а поселенцы – нехватку продовольствия, отдавали взамен припрятанное ими с непостижимой осмотрительностью, предосторожностью самое дорогое, что было у них – память о прошлом, о семье, о канувшем в небытие счастье, которое, как им казалось, было же и у них, уже сейчас обездоленных и нищих духом. Плоть их зимой прикрывали грубые рабочие робы и рваные телогрейки на рыбьем меху, мешковатые штаны, вислоухие шапки, ноги укутывали драные портянки, засунутые в грубые башмаки или подобие сапог. Лучковая пила, кайло, тачка, лопата – основной инструмент бывших горожан и селян. Абсолютное их большинство после подъема и вечерней поверки думали об одном, как бы сегодня и завтра пожевать хотя бы лишний кусочек черняги, поперекатывать в слабеющих от цынги зубах дольку чеснока, ошметок капустного листа. На важных госстройках кормежка была лучше. Там к алюминиевой миске с тощим супом и пшенкой или перловкой перепадала соленая рыба, и хлеба было больше. Но как их всех выматывал там непосильный труд – от зари до вечера. Тысячи тысяч сгинули в тех лагерях. А где-то под валунами, пнями, под гниющей обшивкой бараков, вблизи помоек и выгребных ям, в других им известных тайниках они прятали ускользнувшие от цепких лап надзирателей и охраны свои семейные золотые украшения. Кое-что из этого припрятанного добра, возможно, и сегодня сиротливо приникло к сырой земле, скрыто под рухнувшими стенами жалких в своей срамной убогости лагерных, барачного типа, построек. Наверняка и в других ГУЛАГовских исправительно-трудовых колониях втихаря орудовали «по золоту» такие же Федоры и Райки. Только Плюшева и Сумской проявляли недюжинную сноровку и изворотливость. Они, как понял из услышанного от старика – вертухая, имели колоссальную спайку с охраной, с завскладами, с зековскими бригадирами-буграми, с поездными бригадами. Подобная смычка жулья, чиновников разных рангов, банковских воротил и разных ушлых людишек в России конца двадцатого и начала двадцать первого века получила на западный манер название «мафия». В тугой клубок личных больших и малых интересов в те давние времена были завязаны в том поселении и базовом лагере системы ГУЛАГ – Главное Управление Лагерей – многие. Но как потянуть за нитку, чтобы выяснить, куда уехали с Севера супруги Сумские. А это конец шестидесятых годов, либо начало семидесятых. Минуло пропасть лет! Детей Раисе и Федору не дал Господь. Кто же воспользовался их неправедно нажитым капитальцем? И не было у Ергашова никакой уверенности, что всплывшее в Богодарской области золотишко «намыто» именно ими из рук несчастных людей. Щупальца ГУЛАГа тянулись в Сибирь, Дальний Восток, Казахстан, на Север европейской части страны. Сколько повсюду втихаря, на несчастье других жирели такие Феди и Раи.