Текст книги "Взломанная вертикаль"

– Держи, – протянул Виссар сигарету. – Вы на румынском шпарите?

– Угадал.

– А чего угадывать, – отмахнулся небрежно Виссарион, – я в Большом городе на инязе учусь. У нас ребята на разных языках шпрехают.

Паренек улыбнулся, говоря:

– В Большом городе мы не бывали. Но приличный он, слышали. А ты настоящий стиляга. А у нас самая модная вон та девчонка – Соня Бореру. Будет певицей, вот увидишь! Сонь, Соня! Иди, с пацаном из Большого города познакомлю.

Подошла девушка в нарядном легком платье, в туфлях-лодочках.

– Здравствуйте. А вы, правда, в Большом городе на факультете иностранных языков учитесь? Или Лешка напутал?

Виссар оторопел, он никак не ожидал подобного натиска. Вся цель-то его и была переброситься от нечего делать парой слов. А тут исповедайся.

– Учусь. Да перехожу на педфакультет. Не хватает учителей мужчин.

Соня рассмеялась:

– Врешь, по глазам вижу, врешь! Может, ты и по-румынски говоришь?

– Да знаю немного. Парень в соседней комнате из общаги молдаванин.

– Ой, врешь! Ой, глупый ты какой! Я тебя насквозь вижу, – и, отвернувшись, упорхнула к своей девчоночьей стайке.

Вслед за ней ушел и паренёк. А спустя много лет Виссар узнает в известной оперной певице ту девушку Соню. А сейчас напала на него апатия. Скорее бы в вагон. Лишь поезд тронулся, он стал перебирать в памяти дни в общежитии войсковой части для вольнонаемных. Он никак не мог понять, почему так изменился его характер: из спокойного, уверенного в себе молодого человека, он становился замкнутым, порой раздражительным, а главное: ему вообще ничегошеньки не хотелось, и будто вокруг него некая полузыбкая дымка, словно между ним и реальным миром опущена некая полупрозрачная пленка. Здесь, в пригороде, он завел себе девчонку, с которой иногда встречался вечерами у моря, целовался до одури. Они просто болтали – обо всем и ни о чем. Ей, десятикласснице, нравился стильный студент из Большого города, и она, будущая выпускница, мечтала поступить в такой же институт, где, наверное, все так здорово. Его влекло миленькое девичье лицо, податливые губы, беспечное времяпрепровождение. Однако он чувствовал, что с ним что-то происходит непонятное: ему не шла на ум подготовка к экзаменам в вуз, охватила несвойственная леность, безразличие ко всему, и даже дружба с сержантом Толиком его не встряхнула. Однажды, возвращаясь после полуночи с моря, он обнаружил, что дверь хаты-общаги заперта. Такого он не мог припомнить. А меж тем окно его комнаты слабо светилось. Сквозь прорванную в разных местах тюль-занавеску он увидел Сёмку, горевшую на столе свечку, а рядом свое полотенце, вафельные-то были у его соседей. Рядом у стола, придерживая Сенькину картину, писанную маслом, стоял Ванька. Над Сенькиной мазнёй Виссар про себя потешался. Иногда и отпускал шуточки вслух. Ну, как тут не ёрничать. Кривоногий, уродливый и длинный дед в каком-то балахоне до колен, смахивающий на летучую мышь, держал в левой руке круглый щит, на котором проглядывали непонятные знаки – стрелки, спирали, крестики, вязь незнакомого алфавита, а кривыми хищно изогнутыми пальцами правой руки держал под уздцы кривобокую, брюхатую лошадь с диким оскалом.

– Не твой ли это прадед? – однажды Виссарион подначил Сеньку.

Парень разомкнул в ухмылке длинные кривоватые зубы, и со смешком бросил:

– Кто знает? Это Вичах-Вичах.

– Так кто же он?

– Миф. А может быть, и реальность. Слышал от древних стариков… – И внезапно, словно наскочив на колющий взгляд Ивана, замолк. – А. Да это так…

Виссар тогда ничего не смыслил ни в заговорах, ни в наговорах, ни в целительных молитвах. Все эти понятия были под крепчайшим идеологическим запором – замком. И вот теперь оба его соседа что-то там колдовали. Стражин не сильно стукнул костяшками пальцев по стеклу. Свеча не погасла, лампочка не вспыхнула. Прошло несколько минут, пока скрипнула щеколда. Дружки сидели за столом и размешивали краску.

– В дверь надо стучать, – буркнул Сенька. – Мы краску готовим для новой картины, вот смотрим, как она будет при свечах играть. А ты что подумал?

– Что тут думать. Я спать хочу.

– Дуй себе в кровать, мы тебе не помеха. Дрыхни, хоть до беспамятства! – хохотнул Ванька. – А мы еще тут побазлаем.

Стражин не придал никакого значения ни этим словам, ни невольно подсмотренной в окно сцене. Укрываясь одеялом, увидел на спинке кровати свое полотенце. «Померещилось мне, что ли?» – пронеслась и затухла мысль. Сладкий сон сомкнул веки. Теперь, в поезде, он, пристально всматриваясь в прожитое, начал сознавать, что его соседи по комнатушке вовсе не так просты, как думалось. Ведь где-то же они крутились по утрам и вечерам, что-то прятали под своими кроватями, куда-то что-то уносили. Тогда все это его нисколько не заботило. Лишь теперь, ощущая навалившуюся беспричинно усталость, равнодушие, он подсознательно понимал, что его нынешнее состояние неспроста. Однако парень еще не мог дать оценку происходящей с ним незримо негативной перемены. Его учили быть материалистом, не верить религиозным «сказкам», решительно отвергать церковные догмы и всякую «чепуху» про любую нечисть. Враг главный-мировой империализм, капитализм, современная буржуазия и «непорядок» в умах некоторых категорий граждан своей страны. Надо честно учиться, работать, любить партию и свою страну. За этими высокими словами все остальное казалось таким малым, ничтожным. Ты – важный винтик в огромном государственном механизме. И вот он, этот винтик, отторгнутый от привычной жизни роковой случайностью, стечением обстоятельств, ниспосланных ему на испытание или на отработку кармы прошлых жизней, давил щекой жесткую подушку с грубой наволочкой, не зная, как поступит, когда высадится в Большом городе. Он тосковал и по этому городу, и по бывшему «своему» институту, и по той девчонке, что переспала с Женькой. Она перед самым его отъездом встретила в общежитии и, не стесняясь девчонок, прижала к себе, зашептала:

– Прости меня, дуру. Не знаю, что тогда нашло на меня. Ты, наверное, из-за меня запьянствовал. Эх, горе мое, полетел из института. Знай, я влюблена только в тебя. Если до окончания вуза ты найдешь меня здесь, я не отпущу тебя. И никому не отдам. И никто, кроме тебя, Виссарик, больше не прикоснется ко мне. Прости. Мы редко ценим тех, кто рядом с нами, кто любит нас.

На привокзальной площади он сел в автобус, потом пересел на трамвай, постукивающий на стыках рельс, ведущих к родному проспекту, к общаге его института. До вступительных экзаменов оставалось полторы недели. Он полистал школьные учебники. За русский язык, сочинение не волновался, будет писать на вольную тему, экзамена по немецкому не опасался. А вот над физикой и химией придется покорпеть. Ведь он одолевал на факультете институтскую программу, школьная давно пройденный этап, она только подкрепляла своими формулами, правилами программу высшей школы, где он во всю «щелкал» интегралы и сложные задачки по химии. Как бы там ни было, но заниматься приходилось по всем предметам. К его удивлению ожидаемые им «четверки» по русскому языку и немецкому не вытанцевались. В сочинении допустил ошибки, был не точен при переводе с немецкого на русский, а «немка» оказалась строгой, потому в зачетном листе «красовались» только «тройки». Физику, как ожидал, сдал тоже на «удик». Вероятность пройти по конкурсу резко упала. А с экзамена по химии Виссар вышел просто больным. Неприятности будто его подкарауливали: достался самый сложный билет, это раз, второе – экзамен принимала преподаватель, ведущая на факультете коллоквиумы по химии. Когда настала его очередь, преподавательница удивленно посмотрела на него:

– Стражин? А ты что тут делаешь?

Он честно сказал, что в конце марта его отчислила, поскольку поругался с ребятами из студсовета. Виссар с грехом пополам отвечал на вопросы. Взглянув на нерешенную им задачку, она возмутилась:

– Так ты же почти курс отучился и не решил задачу!

Назвав преподавателя по имени-отчеству, уныло сказал:

– Я все лето работал, понадеялся на память, почти ничего не читал. Поставьте тройку. Я к сентябрю лично вам все досдам.

Он надеялся, получив трояк, поискать вуз, на худой конец техникум, где недобор абитуриентов. Вне учебы он себя не мыслил.

– Нет-нет, даже не думай, ты сейчас и на тройку не тянешь, – и она протянула ему листок, перечеркнувший все его надежды на получение той специальности, о которой грезил.

Трудно описать переживания Виссариона. Тут и горечь поражения, и стыд за себя перед вузовскими преподавателями и перед своими родителями, которые в очередной раз не увидели от сына никакой отдачи. Казалось, на душе была одна тяжесть, и будто кошки скребут. И никуда он с такими оценками «приткнуться» не сумел. Сосед по комнате, абитуриент, только не прошедший по конкурсу, за чашкой чая обронил:

– В армию рядовым не охота идти, ишачить надо аж три года. Я двину через военкомат в военное училище. Пойду в какое-нибудь тыловое. В училище и жить намного легче, и кормежка стоящая. Получу специальность, офицерские погоны. Нормально. А ты куда?

* * *

Стражин покуда не знал, как ему быть. Но в армию загребут, подходит срок призыва. Назавтра решил пойти в военкомат, что скажут. Там его сразу на крючок поймали: работал в связи на телетайпе, расписали распрекрасную жизнь в военном училище и преимущества офицерской доли – высокая зарплата, хорошие жилищные условия, всеобщая любовь народа. Однако направления в высшее училище не дали, а в среднетехническое, по гражданским меркам – это техникум, но специальности завидные. Выписали ему проездной билет. На другой день он попилил по «железке» в пункт назначения. Сутки езды и вот он промышленный город Домнинск. Вступительные вузовские экзамены зачли. Но химия тут ни к чему, сдавал математику. С огромным скрипом вытянул на «тройку». Он же учил в вузе высшую математику, интегралы от зубов отскакивали. Словом, одели его в форму и зачислили в роту связистов. Форма курсанта понравилась, и шла ему, если верить большому зеркалу в туалетной комнате. Гражданские вещи он перед отъездом опять сдал в склад институтского общежития. В небольшой сумке с миниатюрным замком места хватало на пиджак, рубаху, майку, носки и альбомчик с фотографиями. Импортные туфли поставил под тумбочку, а брюки, моднючие и не дешевые, аккуратно сложил и сунул под матрац кровати. Полагая, что в каптерке их могут умыкнуть, а тут надежнее, дежурство-то круглосуточное. Виссарион думал со временем вещи отправить домой. Курсантов предупредили, что оставшиеся до понедельника два дня их будут знакомить с училищем, поведут в свой клуб на фильм, а у кого есть разряды или желание заниматься спортом, познакомят с руководителями секций. Словом, время уже было расписано по минутам. С утра физзарядка, бег вокруг длинного забора, приседания, потом туалетная комната. После приличный завтрак в столовой, убранство которой мало чем отличалось от ресторана средней руки. А таких разнообразных меню на обед и ужин, он и дома не пробовал. В воскресенье после обеда, когда курсантов повели в клуб, Виссар рванул в казарму за пачкой сигарет, они лежали в тумбочке. Невысокого роста сержант с общевойсковой эмблемой на погонах вытаскивал из-под его матраца брюки, держа под мышкой еще несколько штук.

– Это же мои брюки! – возмутился Виссарион. – Верните!

– Салага, – бросил сержант, проходя мимо него, заворачивая брюки в большой газетный лист.

– Отдай их, слышишь! – крикнул вдогонку сержанту. – Это же память о гражданке! Верни! Они мне тут в увольнительных сгодятся.

Но того и след простыл. На этаж поднялся старшина роты.

– Что за шум, курсант? В чем дело? Что за крик? Почему не в клубе?

– Забыл взять сигареты. Вот и пришел в роту. А тут… – Виссар замялся.

– Что «тут»? Поясните, курсант!

Виссариону, конечно, лучше бы промолчать, что-нибудь приврать незначительное, но он не знал еще, как себя правильно вести в армейской жизни, которая начала только-только отсчитывать его первые дни. Сбивчиво, неохотно рассказал все, как было.

– А чтоб ему! – занервничал старшина, тоже вновь зачисленный курсант, но уже отслуживший срочную службу. – На несколько минут оставил роту. Так, сейчас придет дежурный по роте и идем в штаб.

– Зачем? К кому это, да еще аж в штаб? – струхнул Виссар. – Может, сами разберемся?

– Умник нашелся! Сами с усами! Ты в армии, все тут делается по уставу. Нарушать его, никому не позволено. Я знаю к кому идти в штаб. Так, дежурный пришел. За мной, шагом марш!

Пока рота развлекалась в клубе, Виссариона опрашивали вначале свои офицеры – штабисты, после следователь из военной прокуратуры. «Да кой черт потянул меня за язык! – плавил себя гневом Стражин. – Теперь покоя не дадут, да еще и того сержанта, видно, прищучат». Меж тем, с понедельника жизнь покатилась по полной воинской программе, хотя до начала учебного года оставалось еще почти полторы недели, а до присяги и того больше. Донимала его не утренняя физзарядка, а долгая строевая подготовка на плацу. То он носок сапога не так тянул, то честь отдавал неумело, то повороты выходили не этак. Словом, командир отделения, выпускник суворовского училища, и замкомвзвода, оба курсанты первокурсники, частенько его шпыняли. Лишь много позже он понял, в чем дело: старик-дембиль в армии пользовался особыми льготами, тем более сержант, которого невольно «сдал» Стражин, и, как оказалось, тот служил нормально. И, более того, примерно спустя месяц после начала занятий, его вызвали в штаб. Сухопарый офицер в присутствии задержанного «старика сержанта» объявил ему, что следственное дело на сержанта Губарова закрыто, все вещи возвращены владельцам. И Виссариону отдали его злосчастные стиляжьи брюки. Оказалось: сержант, как отслуживший срочную, демобилизуется.

– Скажи спасибо, салага, что в армию ушел. Я бы тебя из-под земли достал! – грозно бросил ему напоследок сержант.

Когда тот вышел из кабинета, следователь, нахмурив брови, с негодованием произнес:

– Ведь вывернулся, а! Ведь отмыли! – и пальцем показал куда-то вверх.

* * *

Пройдет немало лет и Стражин случайно узнает истинного покровителя этого сержанта. Известный в определенных политических кругах, он приложил усилия, чтобы выручить родственника. А в конце восьмидесятых годов двадцатого века, когда у Виссариона будут весьма непростые отношения с некоторыми силовыми структурами, именно этот бывший сержант на выходе из аэропорта будет настойчиво предлагать ему сесть в его автомашину, не маяться в автобусе, и он с ветерком и за сходную цену домчит до Москвы. Как он мог запамятовать человека, пусть и порядком потертого временем, который угрожал «достать его хоть из-под земли». В соседних креслах вместительного автобуса расположились двое молодых мужчин, они тихонько переговаривались и, посмеиваясь, как бы невзначай бросали взгляды в сторону Стражина. Другие пассажиры глазели по сторонам, листали газеты, заполняли клетки кроссвордов, а те все о чем-то шептались, похохатывая, поворачивали, как им думалось совсем неприметно, головы в сторону Виссара. К тому времени он неплохо разбирался в физиогномике, хиромантии. Он никогда не был экстрасенсом, он не умел читать чужие мысли, а научился читать по лицам людей, по их поведению, даже по незначительным поступкам, действиям их истинное отношение к нему. От него не могло скрыться ни одно движение души того или иного человека.

В людях Стражин ошибался редко. За свою жизнь он не «раскусил» нескольких человек. Один из них – заведующий организационным отделом горкома партии, Федор Михайлович Широбоков. Кряжистый блондин, среднего роста человек, большой любитель подледного лова рыбы, он в свое время принимал Виссариона в партию, тогда журналиста городской газеты, известного промышленного центра Северной области европейской части страны. О каждом из встречавшихся на его жизненном пути партийных работников, от которых многое тогда зависело в жизни газетчика, он составлял для себя их психологические портреты, определял мировоззренческие установки и принципы, а они были «не под одну гребенку». Широбоков оставался внешне бесстрастным во всех непростых ситуациях, в которых судьба сводила их. Лишь вскользь, по отзывам его сослуживцев и знакомых, Стражин сумел определить истинное лицо заворготделом. Тот беспрекословно подчинялся воле первого секретаря горкома партии, но никогда по службе не усердствовал. Он был не из тех, о которых отзываются: «Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Потому что не был дураком, а весьма неглупым, образованным, дальновидным человеком. Когда Стражин впал в немилость к Жестякову – первому лицу в иерархии города, Широбоков лично ничего не сделал из многих имеющихся в его распоряжении средств – от исключения из партии до заточения в тюрьму или в психушку, чтобы «довести дело до логического конца». Быть может, он в публикациях журналиста видел незаурядного человека, с даром писателя, которого надо поберечь, ибо он может принести партии немалую пользу. Через «своих» людей, имеющихся у него в каждой парторганизации города, на каждом мало-мальском предприятии, он безусловно знал о том, что Стражин ни разу не обронил против него ни слова. Наоборот, всегда отдавал дань уважения уму, энергичности заворготделом. Виссарион не нанес ни малейшего вреда Широбокову. Став председателем комитета народного контроля, Федор Михайлович пригласил известного в городе журналиста в качестве нештатного инспектора, задачей которого было освещать работу комитета в средствах массовой информации. Виссарион готовил для печати и радиопередач страницы народного контроля. Делал их безукоризненными, как с точки зрения местной партийной и советской элиты, так и руководителей журналистского корпуса города. В противном случае за малейшую ошибку он мог крепко пострадать, что отразилось бы и на семье. Правда, кое-что испытав на себе из тайного арсенала воздействия на неугодного партийца или человека, нелояльного в чем-то к системе партократии, Виссарион всегда вежливо отказывался от предложения Широбокова или его секретаря почаевничать, или принять минералочку. У него в таком случае всегда было одно «алиби»: «пост» – резкое ограничение в приеме воды, поскольку борется с наступившей тучностью.

О шефе, редакторе газеты у него составилось нелицеприятное мнение. Тот мог подстроить злобную подлянку, порой, чтобы наказать непокорного журналиста, иной раз в угоду большому партийному чинодралу. Так, Виссарион, будучи в ту пору секретарём партбюро редакции газеты, категорично, но вежливо отказался выполнить одну щекотливую, по линии своих партийных обязанностей, просьбу первого секретаря горкома партии. Редактор пригласил его в свой кабинет попить чайку. Они вдвоём обсуждали ситуацию. Шеф вызвал секретаршу и попросил для аромата бросить в чашки по доброй дольке лимона. Минут через сорок, когда он расшифровывал очередную катушку диктофона с интервью в очередной номер, ему внезапно стало столь плохо, хоть вызывай «скорую». От ее помощи он отказался:

– Дома отлежусь. Интервью в записи, пусть машинистка печатает и несёт ответсекретарю.

– Ладно, скажу им. Пусть Толик макетирует. А всё же зря ты, Виссар, отмахнулся от «скорой», ну выздоравливай, – напутствовал шеф. – Вид у тебя никудышный, никак переработал. Ну, прощай. До завтра.

Любитель физзарядки, лыжных многокилометровых пробежек почти до утра отпаивал себя валерьянкой, уничтожил все семейные запасы валидола, валокардина и даже часть неприкосновенного запаса таблеток валерианы и нитроглицерина. И что характерно, возле ближайшей девятиэтажки часов аж до трех утра отчего-то маячила «скорая». Но так никого из подъезда в больницу и не отправили. На работу Стражин смог выйти лишь после обеда. То были самые трудные дни его жизни в городе, взрастившем его как журналиста и партийца. Он этой газете отдавал все силы, лучшие свои молодые и зрелые годы. А ему такое подстраивают. Он не мог не догадаться, что сердце прихватило не случайно, а это месть шефа за его «самостийность». Как только Виссар оказался в своём кабинете, к редакции несколько раз подъезжали наряды гаишников, милиции. Коллега, собкор областного радио, обосновавшийся в одной из комнат редакции газеты, отводя глаза в сторону, сетовал, что из-за этих непонятливых ментов переписывает в который раз передачу, а шеф ни за что спускает с него стружку. Виссариона по делу и непонятно зачем пару раз вызывали в горком, где каждый раз перед ним маячил следователь из прокуратуры. Собственно, Стражин многих «правоохранителей» знал в лицо. Ему доводилось готовить передачи о работе их служб, писать корреспонденции о милицейских работниках, а с партийными активистами горотдела рядышком сидел на разных партсовещаниях и заседаниях. Он ума не мог приложить, что им надо от него. Вся его жизнь вот она, как на ладони, проходит на работе, в командировках и в семье. Где он и что мог натворить? К чему придраться? На так называемой даче у него два хилых сарая, наспех им смастеренных. Однако стал замечать: приятели старались обходить его стороной, а знакомые из соседнего подъезда, о чем-то оживленно судачившие, умолкали при его появлении и делали вид, будто не замечают. Была масса и других поводов задуматься над тем, что же происходит вокруг него. Расставив на шахматном поле сознания все фигуры, он успешно решил для себя задачу: сомнений не оставалось, он пару раз поступил против воли «первого» лица в городе, да еще случайно «перебежал дорогу» определенным силовым структурам, пытаясь воздействовать своими публикациями на их пренебрежительное отношение к праву презумпции невиновности. Порой подозреваемых, в защиту которых он выступал, держали «взаперти» не один месяц, а после выяснялось, что те не при чем, им инкриминировали преступные деяния. Но пострадавшим никто и не думал принести извинение, более того, этим людям под надуманными предлогами отказывали в восстановлении на прежней работе. Виссарион еще и осмеливался публиковать «острые» материалы в областной прессе.

Он вспомнил слова старого журналиста Александра Боброва, ушедшего из жизни год назад:

– Я прошел почти всю войну, работал в разных ведомствах, в газету меня послали в начале пятидесятых для укрепления кадров. Освоился, начал и писать, и макетировать полосы. Ты, Виссар, нормальный человек, нормальный журналист, но не всегда взвешиваешь свои поступки. Словами бросаешься разными, а партайгеноссе и силовики этого не любят. Так вот, если припрут когда-нибудь, мало ли что может в жизни случиться, знай, не обязательно далеко мотать от дома. Достаточно переехать в соседний район, или чуть подальше. Там, как говорится, отсидишься. А со временем все и утрясется.

– А если не утрясется, Сан Саныч?

– Тогда хуже. Значит, насолил ты кому-то крепко. Тогда ищи «сильного» человека в столице. Или терпи, эта братва редко кого просто так отпускает. У них свои законы, негласные, жестокие. Им по фигу, кто ты, конечно, за исключением заметных партийных или советских чинов, и нет ли у тебя своего приятеля, что называется, «у власти». Главное, ты вздумал «поднять хвост» на них.

Вообще Бобров выделял его среди журналистской братии города. И не только как порядочного человека, доброго «писаку» и семьянина, но и единственного из молодых людей, кто сумел найти к нему, старику, «золотой ключик» общения. Они, оставшись наедине, обсуждали любые темы, даже самые запретные по тому времени – о жизни партийной элиты, о её лицемерии, тщательно прикрытом маской вселенского добра, о диссидентах.

– Увы, идет интенсивное перерождение партии, – сокрушался Бобров. – Даже некоторые новые члены партии, пусть и со слегка подмоченной репутацией, а где теперь взять кристальных людей, проникаясь нашими идеями, становятся более цельными коммунистами, чем чиновники от партии, думающие только о своем кресле, о негласных льготах. И когда-нибудь, поверь мне, растущее в народе недовольство партократией может негативно крепко ударить по всей партии. Не помогут социальные блага, никакие внешне привлекательные преимущества нашего строя. Когда простой народ живет в огромной конюшне, где людям отведена участь разгребателей навоза, в лучшем случае квалифицированных работяг или пригнутой к земле интеллигенции, а другие только и знают, что катаются на сытых конях, тут не жди добра.

Когда не стало Сан Саныча, не дожившего самую малость до пенсии, Стражин впервые ощутил полное одиночество. Не с кем ни посоветоваться, ни дружески потолковать, поскольку в журналистской среде были стукачи, внештатные осведомители органов. Как-то говоря между собой о подметном анонимном письме, поступившем в горком партии, в котором восхвалялись даровитость Стражина, его организаторские способности и ставились как бы недоуменно вопросы, а почему этого, дескать, достойного человека не продвигают по служебной лестнице, Бобров, стукнув кулаком по столешнице, зло выдавил:

– Догадываюсь, чьих поганых рук дело! У тебя есть завистники. Вот ты недавно получил на свою семью новую двухкомнатную квартиру, и это тебе припомнили. Моя власть, запретил бы журналистам состоять в услужении кой-кого. Помогать им, если того требуют серьезные обстоятельства – это гражданский долг. Да, там, в бумажке, с издевкой еще говорится, будто ты в столе собкора областного радио ковырялся. Так это?

– Ну, сволочи! Дело было так. У меня в кабинете отказал телефон. Я ткнулся к соседу, сам трезвонит, тогда дёрнул дверь собкора, заперта. Двинул к шефу, все ему объяснил, мол, надо срочно позвонить на предприятие, мой телефон не работает, а у коллег заняты. Тот сказал, что собкор в отъезде, но ключ мне дал. Телефон производственного отдела треста я не помнил, идти к себе за справочником просто поленился. Зачем, когда он тут есть. А к собкору нет-нет потрепать языком заходил, делал для его редакции материалы. Ну, открыл дверцу стола. В верхнем ящике лежал телефонный справочник. Дозвонился, как назло стержень в ручке барахлит, забило, наверное, бумагой. Я прошу внештатника минутку подождать, мол, ручку достаю, а сам шарю пальцами в ящике стола, в надежде найти ее. Нащупал карандаш, чтобы не распихать блокноты собкора, нагнулся и вытягиваю его. В это время распахивается дверь кабинета, на пороге вырастает, сам знаешь кто – лучший друг собкора. Тот криво усмехнулся и смылся. Я переговорил, записал информацию. Отдал ключ шефу. И весь сказ.

– Другой раз будет тебе, Виссар, наука. Век живи, век учись! Барахла, дешёвок в нашей среде достаточно. Мотай на ус. Ладно, пойду в горком, переговорю кое с кем. И вообще, если в нашем деле в начальство не пробьешься годам к сорока-сорока пяти, ох, и помыкать тобой будут! А после пятидесяти голова уже не та. По себе знаю.

* * *

О, до этих лет Стражину предстояло еще столько пережить, перечувствовать. Пока он «увидел» себя курсантом военного училища. Седьмого ноября первокурсники приняли присягу. После праздников Виссарион написал ротному рапорт об отчислении из училища. Менее трех месяцев понадобилось ему, чтобы осознать – это не его путь. Он не может быть офицером, не в его характере понукать солдат за малейшую провинность, ему претит гонять вчерашних школяров часами по плацу, вдалбливать, что нет лучше доли воинской, затыкать рты зычной командой: «Молчать!», потратить двадцать пять лет обязательной тогда службы в войсках, обретя праздничное «золото» погон и потерять истинную свободу! Только после четвертого рапорта, уже в начале декабря, его вызвал в свой кабинет командир роты, майор Шляповой.

– Садитесь, курсант Стражин. Что это на вас нашло? Вам оказали честь учиться в военном училище, стать офицером Вооруженных Сил! Занимаетесь вы нормально, отстаете слегка по одному спецпредмету, да не идет у вас еще «морзянка». Трудно? Поможем.

– Ошибся я, товарищ майор. Понял, что офицер из меня не получится.

– Хм, за три месяца и все так и понял! Чем, собственно говоря, тебя не устраивает учеба у нас?

– Училище хорошее. Но я ведь мечтаю о другой специальности.

– А ну, о какой, если не секрет.

– Хочу стать журналистом.

– Что, туда по конкурсу не прошел? У нас конкурса нет, это верно.

– Дело не в конкурсе. Существует положение, что на факультет журналистики без трудового стажа, кажется, в три года, мне до этого далеко, просто не берут.

– Так. Я знаком с некоторыми ребятами из газеты нашего военного округа. Слышал, в редакцию охотно берут способных парней-писарчуков, особенно из строевых офицеров. Таким даже предпочтение. Они уже знают нашу жизнь. Учись, в свободное время пиши в газету, а окончишь училище и станешь своим человеком в редакции. Зачислят тебя в штат. Никакой командир не откажет, ты ведь не будешь мазать грязью родную часть. Верно?

– Так точно, я не из тех, кто подличает.

– Ну, вот видишь, и договорились.

– Товарищ майор, я хочу быть на гражданке журналистом.

– Вот что, кругом – марш! И никаких рапортов больше об отчислении.

– Товарищ…

– Шагом марш в роту! Без разговоров.

Еще два рапорта написал Виссар. В середине декабря вечером, после самоподготовки, старшина роты и два сержанта, отправив два смежных отделения занимавшихся по графику в расположение роты, оставили его в Ленинской комнате. Старшина вплотную подошел к нему и просипел:

– Салага, ты это что кровь ротному пьешь? Почему стал хреново учиться?! Ты в армию пошел! Заметь, сам! Ты обязан здесь выполнять приказы! Скажут тебе мать арестовать, пойдешь мать арестовывать! Понял, в твою мать! Тебе ротный приказал учиться. Учись! И не порти нашей роте показатели!

За этими словами последовал удар в солнечное сплетение. У курсанта перехватило дыхание. Едва он выпрямил плечи, как вступили в дело сержанты – командир отделения и помощник командира взвода. Они врезали Стражину по почкам, печени, по скуле, прошлись по его заднице носками яловых сапог.

– Дуй отсюда! И не вздумай жаловаться. Ещё раз рапорт напиши! Устроим тебе такую житуху, света белого не взвидишь! – рыкнул старшина, подавая ему несколько фотографий из гражданской жизни Виссариона.

На одной он с Сашкой Щипцовским и парочкой курсантов морского военного училища, те забегали в увольнение к ним в институтскую общагу пообщаться с девчонками и с парнями. На фото он и его друзья за скромным студенческим столом, на котором торчали бутылки с вином, поднимал тост. Это был новогодний вечер. На других были крымские снимки его и Толика, их как-то сделал сослуживец Анатолия. Тут они тоже запечатлены в «нехорошем» ракурсе – распивали спиртное. «Что же это такое! – пронеслось в голове Виссариона. – Значит, шарили в каптерке в моей сумке, и ключ к замочку подобрали».