Текст книги "Взломанная вертикаль"

7. Не сорваться бы, горы!

Трос вывел его на вершину. Он не помнил, как доплёлся до метеостанции, как его полуживого втащил в дом Алексей Игнатьевич Поджидаев, как здесь растирали его застывшее тело спиртом. И наступило забытье, он словно провалился в омут. А когда очнулся, встал на ноги, удивился, что нет Лены. Тёмная весть заслонила собой всё, клевала висок чёрным вороном мысль: «Как это! Лена вышла замуж!? Замужем!» Оказывается осенью, после возвращения их группы в Сетард, в нескольких километрах от метеостанции обосновался отряд геологов, искавших какие-то рудные выходы.

– Повадился к нам геолог рыжебороденький, – говорила Зинаида Ивановна, опуская глаза долу. – Новый человек, нам интересно. А он эрудит, остёр на язык. Сам питерский, с Петроградской стороны. Перед Новым годом, когда их отряд сворачивал работы, он и сосватал Лену. А по весне увёз от нас голубушку нашу Андрюша Разинцев. Так что, замужем она теперь. Живёт и учится в Питере.

«Замужем. Замужем Лена. Замужем», – билась и билась короткая, колючим ершом мысль. Вот так, искали геологи камни занятные с рудой, а нашли фею горы Райской. Вряд ли бы на другой день Стражин спустился с Райской. Ослаб. Грудь сипит, температурит. Вызвал Поджидаев из управления срочно санитарный рейс. Экипаж вертолета подбросил кой-какое оборудование для метеостанции, продукты. С этим бортом вернулся Виссарион в Сетард.

* * *

Сейчас, в кузове тягача, Стражин снова и снова остро переживал те далёкие в прошлом, горькие минуты, когда узнал от Поджидаевых о замужестве Лены. А в одной машине с ним, впереди него, рядом с водителем, сидел тот, кто стал избранником его феи. Ещё когда в гараже Маньчук знакомил Виссариона с Разинцевым, ему открылось, кому он пожимает руку. Отказаться от этой поездки? Значит, сорвать долгожданную командировку к геологам Хорейской экспедиции. В другие отряды не скоро пойдёт транспорт. Да и с какой стати? Он что, собирается разбить чужую семью, разлучить Лену с мужем? Ни в коем разе. Минуло столько годков. Может, она его и не помнит. Виделись всего-то раз! Ну, несколько писем он послал ей и получал коротенькие ответы. Вот и всё. У Виссариона растут сын и дочь. Разве он их когда бросит? Никогда! Да и жизнь у него в основном складывалась по-доброму. Правда, не просто входил в новый коллектив. Требования в областной газете жёсткие, потому первые года полтора порядком корпел над своими корреспонденциями, шлифовал их и шлифовал. Да ещё газетное начальство отдувалось за него, когда герой его фельетона «Изобретатель-комбинатор», хитрюга с лесопромышленного комплекса, вздумал с газетой судиться. Не по душе был комбинатору газетный выстрел Стражина, привлёк самых дотошных юристов и выиграл в суде дело. Увы, это Стражину даром не прошло, какое-то время был, что называется, на волосок от увольнения «по собственному желанию». Однако выдал серию приличных материалов, и всё забылось. Со временем с ним стали считаться в газете, а областное руководство разного ранга здоровалось за ручку, не отказывало в интервью. Его последний проблемный очерк о строительстве Новограда газодобытчиков признали в редакции лучшим за год, и ему полагалась творческая командировка. Он выбрал дорогу в горы. Так оказался в Хорейской экспедиции. По иронии судьбы отправился в поисковую партию с человеком, чью фамилию носит Лена. Та, что пленила его сердце, даже не ведая, наверняка, о том. Хотя не могла не догадываться, что понравилась ему: по инициативе Виссариона началась их переписка, пусть и короткая. Правда, она ни разу не заикнулась в своих письмецах, что на её горизонте появился молодой геолог. Н-да, влюбился в неё Васька-Виссарион. Разве скажешь доподлинно, как это с человеком происходит и почему. Наверное, пленила его тем, что, как мнилось ему, характер у неё сродни доброжелательному бабы Вариному, что она тонко чувствовала свой древний народ, что ещё девчонкой так много знала про обычаи своих сородичей, что была начитанной, интересной собеседницей, что не постеснялась сказать о себе правду – она приёмная дочь Поджидаевых. Этих «что» много. Однако это в прошлом. И, тем не менее, прошлое, пережитое на Райской, держало его так цепко. И даже робкое признание Таньки Басовой, а уж она была хороша собой, такие у неё выразительные голубые глаза, добрые губы, профиль греческой богини, что он ей по сердцу, глубоко не всколыхнули струн его сердца. Долго образ черноглазой феи горы Райской затмевал всех девушек, с которыми его сводила судьба. Чтобы уйти от этого наваждения, он и уехал из Сетарда. В Томилове, областном центре, он встретил свою будущую жену. Технолог Люда работала в ателье пошива верхней одежды. Она внешне походила на Таню Басову, но была изящней, эдакая провинциальная русская София Лорен, только с серо-голубыми глазами, с теплым, радушным и спокойным голосом. Они, вроде бы, подходили друг к другу, сошлись быстро. Подружив месяца два, решили сыграть свадьбу. Оба жили вначале в общежитии. Однако Стражину, как работнику облгазеты, выделили однокомнатную квартиру. Но старой-престарой планировки. Их семейная лодка часто кренилась в волнах плохо устроенного быта. Угнетал постоянный дефицит денег, ведь заработок в газете невелик. А Люда полагала, что журналисты люди состоятельные. Родился сын, рос, а они всё ютились в той же квартирке. Жилищные условия семьи немного улучшились после рождения дочери. В двухкомнатной квартире гораздо просторней. Но это – «хрущёвка». Впрочем, и на том спасибо. Людмила заочно окончила технический вуз и устроилась экономистом. Зарабатывала нормально. И всё же выручало семью её мастерство швеи, она любила обшивать себя и детей, потому семье денег хватало до следующей зарплаты. И всё равно, как много надо растущей девочке, как много чего надо и мальчишке, который активно занимается спортом, готовится поступать в техникум. А жена мечтает о модной шубке, высоченных сапогах, о большой квартире и прочем. Словом, с годами Виссарион старался бывать дома реже, пропадал в командировках, собирал книги на историческую тематику, писал рассказы, мечтая увидеть своё имя в одном крупном журнале. Текли недели, месяцы, годы. Он много сил отдавал работе с авторами, его колонки в газете ждали читатели. На его выступления, встречи с газетным активом приходили партаппаратчики. Как-то хороший приятель Прохор Пахомов, секретарь партийного комитета крупного завода, намекнул Стражину, что тот скоро будет включен в резерв инструкторов горкома КПСС.

– За тобой угощение, – дружески потрепал Виссариона по плечу Прохор, – по моей инициативе тебя включают в партийную команду города. Одобрило и партбюро редакции.

Потому он перед поездкой в Хорейскую экспедицию оказался как бы на распутье: то ли рвать с журналистикой и поставить крест на мечте о стезе писательской, то ли не помышлять о партийной карьере, и на то у него были свои основания, о которых он ни с кем не делился. Одна из причин: зная немало о состоянии экономики области и страны, о многоликости «ума, чести и совести» эпохи, он постепенно пришел к выводу, что партия со временем стала просто насосом, втягивающим в себя всё самое лучшее, драгоценное и полезное из народа. Позволяя ему жить одинаково бедно, кроме чинодралов разных рангов и отличий, получать квартиры, бесплатно учиться и учить детей, лечиться задарма, иметь другие социальные блага. А к власти приходили лишь нужные партии люди. Партбюрократию он втайне считал «жирными котами», что берут за основу бытия прежде всего своё благополучие. У него был немалый опыт общения с партаппаратчиками, нередко оставлявший в нём сугубо негативный след. Поговорка, что «в семье не без урода» устарела, да ещё как. Шло активное перерождение коммунистической партии, попрание её лучших идеалов. Последний тому пример не выходил из головы. Как-то Бытов, за глаза называемый секретарями парторганизаций «серым кардиналом» обкома партии, предложил Стражину поехать в Старогонский леспромхоз, крупнейший в области, и раздолбать по полной программе его руководство и партком. Мол, ничего не делают для внедрения бригадного подряда, хозяйственного расчёта. Однако журналист знал истинное положение дел в предприятии. Леспромхоз живёт в медвежьем углу, много лет подряд сюда не выделяли новую технику – ни на лесоповал, ни на вывозку древесины, а та, что в эксплуатации – отработала все положенные ресурсы и сроки, устарела морально и физически. О том не мог не знать и обком партии. Стражин уважал и команду директора предприятия и партком. Те прилагали все усилия, чтобы хозяйство было на плаву. Ещё они не умели юлить, изворачиваться перед областным начальством. Старогонский ЛПХ взывал о помощи, однако она была минимальная. Зато строго требовали от «лесных командиров» выработки, высоких производственных показателей, роста партийных рядов. Стражин не хотел причинять ни малейшего вреда лесникам, и под благовидными предлогами уклонился от предложения Бытова, выбрал командировку сюда, к геологам.

* * *

Теперь вместе с Разинцевым ехал в горы. С тем самым, при первой встрече с которым чуть не задохнулся от ревности. Казалось бы, его чувство к Лене давно остыло. И на тебе! Вновь и вновь он спрашивает себя, так что же его влечет к ней? Ответа нет. Может, любопытство? Нет, всё сложнее. Ему, прежде всего, просто хотелось в горы. Они, как полагал Виссарион, шлифуют душу человека, снимают с неё всякую накипь. Ему хотелось обновления, чтобы после поездки другими глазами взглянуть и на себя, и на окружающий мир, чтобы лучше понимать тех, для кого стал дорог, любим. Он осознал давно: любовь к Лене в прошлом, некие романтические приключения, которые, тем не менее на многие годы взяли его в плен и не отпускают. Сумбурные размышления прервал голос водителя:

– Разинцев, а чего кислый? Никак к жене твоей мчим.

– Отстань, Валька. Разморило меня.

– Смотри, окурок в бороде не оставь, а то вспыхнет твоя метла рыжая. А пожарных нет, тушить некому. Как тебя поджаренного Лена признает?

– Не егози, Шабалов, – нехотя ответил Разинцев. – У тебя самого борода чисто патриаршья.

Их голоса тонут в рёве двигателя. А гусеницы вездехода мнут и мнут белую шубу тундры. Шабалов смело ведёт свой «танк» навстречу очередному заряду бури. Валентину знаком тут каждый метр. Он старожил экспедиции, потому запанибрата, кроме Маньчука и его ближайшего окружения, со всеми: «старичок», «кадр», «смешная раззява», и чего ещё не выскакивает из его уст. Ему прощается и не то. Если вытянуть в одну колею километры, которые он наездил в горах и тундре, так ею можно обмотать вокруг экватора.

– Ну, как, не пишет тебе тот практикант?! – перекрывая и грохот двигателя, и вой одичавшего разбойничьего ветра кричит Валька, обращаясь к Разинцеву.

Шабалов не любит играть в машине в молчанку, и потому готов переключиться на любую тему.

– История с практикантом приключилась забавная, – оживляется Разинцев, повернув голову к Стражину. – Присел летом наш студент на край шурфа и что-то царапает в блокноте, песенку под нос мурлычет. Увлёкся делом и не заметил, как в его владение Топтыгин пробрался. Медведи обнаглели, нередко у наших ребят продукты воровали. Особо горазды на сгущенку. Этот косолапый, безобидный зверюга, мы его раньше приметили, к тому же охоч песенки послушать. Эстет.

Виссарион рассмеялся:

– Ну, ты даешь, медведь – эстет!

– Не перебивай. Так вот, стоило пареньку замолчать, перевести дух, как мишка, огорчённый тем, что песня внезапно оборвалась, негодующе рявкнул. Наш практикант заорал благим матом, переполошив весь лагерь, а сам скатился в шурф, только камни гремели. Может быть, парень ещё и звуки громко неприличные издал. Словом, вокруг было столько шуму, что медведь с перепугу дал такого дёру! Скрылся из глаз в считанные секунды. – Андрей заразительно смеется, поглаживая бороду. – Да, всякое, братцы, у нас бывает.

Постепенно, сглаживая очертания торчащих из снега кустарников, снежных барханов-намётов, тянувшихся до горизонта горных цепей, как бы обрамляющих простор, наплывали сумерки. Вступала в свои права вторая ночь их пути. Душно в кабине вездехода, не легче в кузове, отделённом высокими сидениями водителя и его помощника, где разместился начальник партии Разинцев. Укачивает, будто ты в трюме барахтающегося в волнах судёнышка. О чем-то глубоко задумался Разинцев, попыхивает «Беломором» Шабалов. Валька вообще личность легендарная. Вряд ли кто кроме него переворачивал континенты. А он поставил Азию на место Европы. Рассказывали, что как-то проезжая на тягаче мимо пограничного столба Европа – Азия, умудрился забуксовать. Когда Шабалов терял голову? Закрепив трос лебедки вездехода на основании железобетонного столба, он преспокойно наддал на газ. Архимед не нашел точку опоры, чтобы перевернуть земной шар, а Шабалов сумел. Машина вырвалась на твердь, зато континенты перевернулись. Ставить континенты на свои места не стал: не царское это дело! Однако железнодорожники пошли с челобитной к руководству экспедиции. И Шабалова, конечно, под прессом «с тобой ещё разберемся», заставили-таки восстановить миропорядок.

То ныряет машина вниз с мелкой сопки, то прет вверх на очередную мини-вершину. Фары вырывают из чернильной тьмы заснеженное пространство тундры, ленты матово-голубого льда горных речек. Вездеход за небольшим перевалом меняет направление. Теперь вбок, как бы вслед машине ветер швыряет и швыряет белые стрелы набирающей силы позёмки. Вскоре маленький транспортный отряд окунается в снежную карусель, перешедшую в неистовый буран. А дальше, в десятке километров отсюда, очередной перевал. Только очень крутой и потому капризный. Впереди забегал, замигал луч прожектора, шедшей позади машины. Стоп, значит, нужна помощь. Шабалов разворачивает и ведет вездеход к застывшему на пригорке АТЛ – это легкий артиллерийский тягач. Послужив в армии, он снова в строю – у геологов.

– Не повезло парням, – сообщает ввалившийся в кабину Шабалов. – У них ступица сломалась, забарахлил двигатель. АТЛ безнадёжен, торчать ему тут до первой ремонтной летучки.

Геологи перегрузили с АТЛ в машину Шабалова ящики с консервами, и оставшиеся вездеходы тронулись в путь. Уже фары вырывают из тьмы подъём на перевал. Там, где свободно проходит вездеход «ГАЗ», едва пробирается шабаловский ГТТ. Гусеничный тяжелый тягач будто вздыбленная лошадь. Изрыгая клубы дыма, по-звериному ревущая машина с невероятными усилиями пробивает брешь в снежной толще. Все круче подъём, все чаще один тягач в упряжке с другим: только так и можно вырваться из «белого плена».

– Перекусить бы надо, начальник, – подает голос Шабалов, – сосёт под ложечкой.

Разинцев с ним соглашается. Вездеходы перемигнулись фарами, сблизились. Весь маленький отряд геологов в машине Андрея. По кругу идёт «палочка-выручалочка» – консервированная холодная гречневая каша с нитями мяса. Хрустят на зубах галеты, дымится в пластмассовых стаканчиках кофе. Ребята не теряют бодрости духа, шутят, переговариваются под неустанные удары ветрила в брезент кузова. Мерцают огоньки сигарет. В такие счастливые минуты отдыха хочется тишины, покоя. Сладкая дрёма опускается на ресницы геологов. Осипший голос водителя вездехода «ГАЗ» Степана Заранского возвращает посапывающих людей в реальность:

– Чего тут торчать? Сейчас возьмём перевал, а там, в партии, в тёплых балках хоть по-человечески отдохнём.

– Туда днем еле вползаешь. Крутизна! А ночью? Недолго и в ущелье загреметь, – возражает Шабалов.

– Труса гнешь, – нарочно подтрунивают над ним ребята.

Разобиженный Валька лезет на свое водительское кресло и делает вид, будто уснул. Мигнув фарами, уполз вверх к перевалу вездеход Заранского. Невозможно медленно тянутся минуты. Ни Шабалов, ни Разинцев, ни Стражин, ни рабочие, перебравшиеся к ним с вышедшего из строя вездехода, и не думают устраиваться на ночлег. Думают об одном, прорвется ли Степан. Все чутко прислушиваются к звукам снаружи. На какое-то мгновение Виссариону чудится, что и Заранский, и они попали в снежную ловушку, из которой нет выхода. В машине непривычно тихо. Шабалов не думает включать двигатель. А меж тем температура в кузове резко падает. Кто-то надрывно кашляет. И пришло чудо, стих ветер. Тишина, невыносимая тишина. Холод берет свое. Шабалов молчит. Вездеход остывает. Тут шорох по снежному насту. И новый взрыв ярости гневной пурги. Слышно как где-то, словно по хрупкому стеклу, стучат молоточки. Они все явственней, все громче. Раз нет сигнала фарами, значит, тягач Заранского не прошел, не одолел высоту. Нарочито спокоен баритон «уснувшего» Шабалова:

– А я что твердил. Утро вечера мудренее.

И тут же Валька включает двигатель. Теплый воздух будто льется в кузов. По примеру Андрея, перелезшего в салон, Виссарион залезает в спальный мешок, брошенный ему запасливым Валентином. Тепло, прям Крым, да и только. Ребята, устроившись на ночлег, поругивают ненастье, начальника экспедиции, завгара, выпустившего в рейс на зимнюю трассу плохо отремонтированный тягач, ведь им теперь куковать в чужой машине. Кто-то переговаривается.

– Мишка, а Миш? Ну, Мишк!

– Ну, гвозди гну.

– Да ладно тебе. Чего это ты все летаешь? Как ни сезон, так в новой экспедиции, а? Тебе уж никак за тридцать.

– И что из того? Мы питерские такие. Мои родители блокадники. Моя душа не требует покоя, не терпит его. Зато я всю Россию-Матушку повидал. Птице вольной негоже быть в клетке. Хочу в Закавказье махнуть, тогда, может быть, остепенюсь. Не бывал в тех краях.

Голос затих, потом чуть печально продолжил:

– Да, брат-кролик, у меня уже парнишка вырос. Считай, без отца. Я его толком и не тискал, не обнимал. Не видел он ласки отцовской. Меня, как оглашенного, зовет дорога, манит.

– Миха, разве семье одними денежными переводами душу согреешь? Не получится ли, друг, у тебя как в той пословице: привел лошадь ковать, когда кузня сгорела.

– Не каркай, не трави! – осерчал Михаил. – Что ты знаешь обо мне? Тоже мне, следствие ведут знатоки. О том, как я и где жил, почему здесь оказался? Спи, леший.

Потом громко потянулся и продолжил:

– Скорей бы мне начальство вездеход выделило. Соскучился по тягачу, страсть как охота за рычаги.

Ребята похрапывают, к Стражину сон не идет. Размышляет. Правда, что за человек этот Михаил? Скорее он романтик, чем летун. Душа человека – его мысли, совесть, поступки. Видать, парень еще в детстве немало лиха хлебнул, а на жизненном пути повстречал всяких людей – и добрых и ущербных душой. Урвать побольше, поменьше сделать, нещадно обмануть – вот кредо летуна. А этот вкалывает в экспедициях до ряби в глазах, коротает долгие зимние ночи в пропахшей соляркой, дымом кабине или кузове вездехода. Михаил по-своему любит жизнь, семью. Разве в нем не бродят соки земли русской? Наполняя его мозг, тело живительной силой, теплотой в отношениях с товарищами, друзьями. Чем славен россиянин? Никому не понятной его душой? Да никакой ханжа или сволочь перворазрядная не уживется там, где каждый день его ждут испытания. Выдюжит тот, кто честен, для кого честь – не пустое слово, либо стремление любой ценой защитить ее, даже если «мундир» испоганен донельзя, кто никого не оставит в беде и всегда подаст руку помощи. Говорят: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Это и есть психология равнодушия, коренной фундамент исковерканной души человека. Ты видишь беду, и не помог! Тебе нельзя ни в чем доверять. Ибо в трудную минуту подведешь даже того, кого считаешь другом. Ты весь перемазан сажей бездушия, твоя душа в болотной тине. А что этот Миша? Конечно, его судьба складывалась неоднозначно и трудно. Наскоком не взять планку мыслей даже простого работяги, не понять, что к чему. Надо видеть его в разных жизненных коллизиях. Что движет поступками такого Михаила, в чем он видит смысл жизни?

– Послушайте, Стражин, вы ведь не спите, как и я, – прервал ход размышлений Виссариона Разинцев. – Эй, аало!

– Не сплю. Вам курево одолжить?

– Дымок есть. Надо потолковать.

Стражин ощутил толчок, к нему в своем спальном мешке придвинулся Андрей. Он инстинктивно отодвинулся в сторону. «Что со мной? – искрой пронеслось в голове. – Ведь вспыхнувшая было вначале неприязнь к нему, улетучилась за дорогу. Не валяй дурака, – сказал он себе. – Да, он муж девчонки, которую ты, хочешь это скрыть от себя или нет, любил, или, по крайней мере, был влюблен. Но только всё перегорело». В ту минуту ему верилось, что на встречу с Леной его толкает стремление лишь увидеть ее, что семья ее крепка, и что нет ему входа в это сердце, и никогда не найти. И он должен навсегда выбросить ее образ из своего сердца. Однако его неосознанно влекло увидеть Лену, взглянуть на нее хотя бы на минуту, хоть на мгновение погрузиться в антрацитовый блеск ее глаз. Он представил ее гибкую фигурку, ладные руки, точеные пальчики, глаза молодой оленихи-важенки. Ему нужно было, чтобы их памятью поднялась волна воспоминаний. А потом пусть вдребезги разобьются, рассыплются на мириады брызг мысли о ней, чтобы им никогда не возродиться, не воспрянуть, не потревожить чувств, не толкнуть на безрассудный поступок, как вот этот его – мчать в горы к той, которая о нем, возможно, и не помнит.

– Так о чем хочешь поговорить, Андрей? – прошептал Виссарион. – Именной сейчас, ночью.

– А ты, Стражин, рисковый парень. Горы – это всегда опасно, они могут таить невесть что.

– А ты в случае чего разве бы не помог мне?

– Увы, помог бы. Верх возьмет человечность, милосердие.

– Вот как. Обижаешь. Что ты знаешь обо мне? Я никогда и никого не подставлял.

– Знаю, ты, Стражин, в жизни не дрейфил. В общем, не будем прикидываться простаками. Как только Маньчук назвал мне там, на базе экспедиции, твою фамилию, я вспомнил разговоры Лены о молодом газетчике, влюбленном в нее. Минуло столько лет, зачем вторгаешься в нашу жизнь? Разве мало в области других экспедиций?

– Ты боишься моего приезда в партию? У вас в семье все так шатко? Не сложилось? Но я не стремлюсь разрушить ваш брак. У меня семья, любимые дети.

– Бояться, Стражин, надо лишь безделья, равнодушия и дураков. Союз этих понятий убивает душу, тело, любовь. Я как-то постеснялся отказать тебе перед Маньчуком ехать в мою партию. Какие я мог выложить Борису аргументы? Он ничего про нас с тобой не знает. А ссылки на треклятую дорогу, что ты ее можешь не выдержать, у нас в расчет не идут. Говорю путано. Это от того, что до меня лишь сейчас дошло: тебе нельзя появляться в партии, на буровой, в нашем вагончике.

– Да разве я с собой принесу зло?

– Слушай, газетный гусар, пиши о других, ради бога, партиях. В конце концов, в экспедиции навалом проблем. Я не хочу тебя видеть у нас. Хотя бы по той причине, что в нашем вагончике далеко до комфорта. Своим франтоватым видом ты не впишешься в нашу убогую обстановку. В вагончике висит наше стиранное-застиранное Леной белье. Она его стирает там же, подальше от взглядов мужиков, а не в баньке, как все. Витает неизгонимый запах щей, каш, всякого жареного-пареного. В партии полно мужчин, а Лена крайне стеснительный человек. Понимаешь? Чего нам тебя бояться! Но лучше тебе встретиться с нами позже, когда вернемся в поселок, в Хорей. А еще лучше в Питере. В нашей квартире, где все, как у людей.

– Я ведь в командировке, намерен написать очерк о конкретной геологической партии. И потом, тебе не потешна беседа в спальных мешках?

– Вот что, приятель, завтра я машину Заранского отправляю обратно в экспедицию за подмогой. Если мы повредим наш ГТТ, то обратного ходу не будет долго. Надо скорее вызволить и сломавшийся вездеход. Так что несколько строчек в газете о моей партии тебе не удастся набросать. Маньчук тебе назовет кандидатов на очерк, в поселке достаточно достойных ребят, настоящих геологов. Утром тихонько, без шума, а то у нас народ нервный, уедешь на базу. Парадом тут командую я.

– Это самоуправство, – обиделся Виссарион. – Это черт знает что. Это не хорошо, не честно.

– Все по уму, Стражин. Отдыхай, тебе еще порядком трястись на тягаче. Дорога, сам видишь, не бог весть, какая. – Вдруг Разинцев крикнул: – Эй, кто там балует спиртным! Забыли: в партии сухой закон!

Ему в ответ:

– Не выпендривайся, надо согреться.

Сбросив спальник, Андрей, согнувшись, насколько позволял потолок кузова, шагнул в темноту. Послышался шум борьбы, возня, вскрики. Шабалов включил внутреннее освещение. Бутылку за горлышко держал питерец Мишка. Прищурив недобро глаза, смотрел на Разинцева.

– Миишшшккааа! – дико заорал его сосед. – Не смей! Не смей! Ребята, он пьяный дурной!

«Раздумывать некогда, решил Стражин, мерзавец натворит дел! Надо стрелять!» И он, что было сил, метнул в Михаила, о котором совсем недавно был доброго мнения, свой кофр. Тот попал ему в лицо, охнув, парень опустился на колени. Геологи навалились на Мишку, скрутили ему руки, вытолкали из вездехода. Заталкивая в кофр выпавшие дорожные вещи, Виссарион не мог придти в себя: ведь Михаил мнился ему порядочным мужиком, не способным на гадость, не говоря о преступлении. А еще минуту назад тот готовился ударить Разинцева бутылкой по голове. Это намерение буквально читалось во взгляде пьяного человека. Да, он поднял бы руку на того, кто требовал общепринятого порядка, и только. Как увязать в одно: преданность трудной работе, стремление быть полезным людям, любить свою семью и родителей, отличаться, казалось бы, здравомыслием, и этот дикий поступок, граничащий с преступлением, не состоявшимся лишь по воле случая. Как?

– Бледный ты очень, – подавая Виссариону фотоаппарат, валявшийся в кузове, обронил Разинцев. – Увы, водка нередко превращает хорошего человека в безмозглую скотину. Потому в партиях сухой закон.

– Он что, этот Мишка, пьянь? – спросил Стражин.

– Куда там! В меру пьющий. Но вот что-то стукнуло в голову. Давно, видно, просто давно сытно не ел, вот и развезло. Многие ребята едят всухомятку. Поселковая столовая который месяц закрыта на ремонт. К услугам ребят только буфет. А Мишка последнее время почти безотлучно пропадал в гараже, ремонтируя технику, транспорт. Руки у него золотые.

Распахнулась дверца вездехода, впустив морозный воздух. С порцией холодного тумана в кузов вполз Михаил.

– Андрюша, земляк, – встал он на колени, – вся хмель на холоде вон. Прости меня. Христа ради, семьи ради прошу. Прости. Я бы все равно ни на тебя, ни на кого другого руку бы не поднял. Ерепенился. Так это, одна поза. Игра по пьяни в бесшабашность. Дурацкая игра. Прости.

– Да идешь ты! – зло бросил Андрей. – Переполошил всех. Спать ложись, утро вечера мудренее.

– Андрей, ну прости меня, гадёныша! Знаю о сухом законе. Да прихватил бутылку на всякий случай, мало ли что может случиться в дороге. Не возьму больше водку в рот. Прости.

– Зареклась одна хвостом не вертеть.

– Слово, начальник. Перед ребятами слово даю.

– Все, спи. Завтра поговорим. Спи!

Бывает же такое! Из «Спидолы» Шабалова полилась, приглушаемая помехами, любимая песня Лены «Белая лебедь». Разинцев и Стражин будто онемели. Как трогателен голос певицы: «Мне белая вьюга уронит в ладони перо с крыла. И ветры заплачут над снежным раздольем. Зима пришла».

Вернувшись в поселок Хорей, Стражин пришел в гости к Маньчуку. Тот накануне отправил жену по делам в Томилово. Они вдвоем уютно устроились в комнате возле телевизора, разговорились. Ничего не скрывая, вкратце рассказал Виссарион о своей некогда романтической встрече на горе Райской с Леной, о своих нынешних журналистских заботах.

– Виссарион, лезть в душу не буду. Но, думается, ты к Лене сердцем прикипел. Это надо перебороть ради неё. У Разинцевых хорошая семья.

– Было когда-то, прикипел к ней внезапно. Да потерял её. Другого любит она. Мне ночью в вездеходе подумалось, и, правда, зачем ехать к ней? Чтобы переворошить прошлое? Но, собственно, отношений между нами никаких не было. Мы с ней давно, как это ни тривиально звучит – два берега у одной реки по имени Жизнь. У каждого из нас своя дорога, и которым не желательно пересекаться.

– Ты очень остро переживаешь эту ситуацию, приятель. Но вам не нужно встречаться. Лене будет во сто крат труднее, чем тебе. Вон уж сколько лет она живет с Андрюшей душа в душу, а детей нет. Ладно, поднимем рюмку коньячка. Будем считать, ты не пробился в горы. Такое бывает.

– Нет, Борис, это горы не приняли меня.