Текст книги "Взломанная вертикаль"

5. Сказка о каменной идол-птице

Долго нарастал этот шум. Он шёл из самых недр и был клокочущим и ревущим. Крепче прежнего цеплялись своими корнями деревья огромного леса за ставшую знойной почву. И в страхе все они, молодые и старые, спрашивали у самого старшего, их вождя: «Что это?»

– Не знаю, – печально отвечал мудрейший. – Я вырос в этой долине первым, сюда меня занёс южный ветер из благодатных мест, где, как много позже мне рассказывали птицы, страна покорителей пространства и времени – атлантов. Мы живём на краю их земли. А потом появились вы, наше племя зеленое, – кивнул он ветвями в сторону младших. – Многое помню я на своём веку. Хлестали нас ветры дикие, глодали наши листья звери жуткие, чешуей обросшие, вода океана топила нас. Так ведь, мудрые?

– Так, так, – зашелестели листвой ветви старых деревьев. – Так, так. Помним всё это мы.

– Гибло нас много, вырастало больше, – продолжил мудрейший. – Для зверя дикого плод наш горький, и убрались они восвояси. А ветер не страшен нам, жилы наши сильны, и вода не берет, крепки корни. Помню я, как появился ты, дубок – широколист, и как впервой зазеленела листвой молодая берёзка – белокожица, и как ёлочка – ежик проклюнулась у светлого родничка. Всякое помню. Но никогда ещё так не тряслась земля, никогда ещё не было шума такого, никогда ещё так не кружилась моя голова. Даже в тот день…

Притих лес, и было слышно, как падают слезы из глаз старого великана – вождя, большие, точно желуди дуба.

– Заросли пни тех уж сгинувших братьев. И десятая часть самых мудрых не вспомнит имён их. Даёт знать та история и поныне, все ещё ломит кости, и кора моя треснула, кое-где обломалась. Да, то был страшный день. Молнию можно ль представить без тучи? Она была устрашающа! С ревом молния пронеслась над лесом. И гибли те, кого хвост её с корнем вывернул. Потом внезапно взошла она вверх, и горе тем, над кем поднялась прямо в небо. Взошла, до корней обожгла наших прадедов, и, зловещая, скрылась в облаке. И страшусь с тех пор я лишь молнии той.

Не успел досказать свою речь старый вождь, как вдали запылал небосвод. Гул страшенный, как сто разъярённых морей, полетел и снова заглох. А огромной каменной птице-идолу, которой поклонялся весь лес и даже самый мудрейший, деревья в тревоге шептали: «Спаси! Сохрани нас!» Только камень тот, что поил всех чудесным ручьем, оставался глухим. Он всегда был глухим. Он ушёл весь в себя, потемнел, тыщи лет позади! Он теперь весь в тени. Благодать, ведь солнце не жжет. Благодать, тут ветра не секут, потому что деревья вокруг растут. Тишина да покой доконали камень: и оглох он, и почти что ослеп.

Жар земной по корням вдруг пребольно хлестнул. И поднялась земля, и разверзлась земля, и упал неба свод. И пропал весь лесной народ.

* * *

Голосисто заливалась лайка Вьюга, увязавшаяся за хозяином. Что-то восторженно кричал, размахивая руками, Женька Петров, вырвавшийся вперёд от группы. Если друг зовет, надо идти. По дороге от пункта триангуляции до места, где прошлой осенью стояли лагерем приезжие из областного центра и местные связисты из Сетарда, делая самые предварительные наметки по установке именно здесь ретранслятора, Виссарион разговорился с Игорем Хрипко.

– С вами, Игорь, можно согласиться в том, что установка ретранслятора обойдется дешевле строительства телецентра. Но тогда самые северные районы области окажутся в проигрыше: им телевидение будет недоступно. И невозможно показать жизнь наших районов.

Хрипко пытался высказать свои аргументы. Виссарион упрямо продолжал:

– Дайте изложить мысль полностью. Так вот. Можно, конечно, с помощью ретрансляторов, воздвигнутых у границ соседней, северной области, иметь устойчивый приём телевещания. Но нас, присетинцев, дела в соседней области интересуют постольку – поскольку. И обслуживающий персонал ретранслятора, наверно, немалый. Надо строить жилье. Как и чем заманить сюда, на вершину Райской, инженеров и техников? А их семьи? Их не будут здесь ждать благоустроенные квартиры и французские булки.

Заметив протестующий жест Игоря, Стражин завершил свой монолог:

– Людей смелых и сильных духом России не занимать. Но жить на горе придется не год и не два. В том закавыка. Может сломаться психология человека.

– О чём спор. Райская – не городской проспект, – энергично подхватил тему Хрипко. – Прожить здесь лет пять, я бы не набрался смелости, или, точнее, силы воли. Люблю город, по натуре горожанин. Однако годика два-три пожил бы, не хныча. Такие вахты, с регулярной заменой персонала, выдюжит каждый здоровый человек. Добровольцы, готовые проложить тропу другим, найдутся, в том нет сомнений. Но я полагаю, что строить телецентр в Сетарде – неоправданная роскошь, влетит в копеечку, да какую. К тому же иметь два телецентра по прямой, имею в виду соседнюю область, на расстоянии всего чуть больше двухсот километров – нецелесообразно. А телесюжеты о жизни наших северных районов, отснятых телевиками-собкорами, показывать соседям не представляет сложности. Руководство договорится. Я – за ретрансляторы.

– А я за свой телецентр! Районы наши не нищие, есть и газ, и «черное золото», и руды, – парировал журналист.

* * *

Все настойчивее Женькин голос, группа спешит к нему. И каждый замер очарованный: среди лунного однообразия горного ландшафта, где камень на камне, красовалась огромная птица. Каменная птица. Она была вдали от редчайших здесь в ту пору туристских троп, и просматривалась издали под определённым углом. Будто Природа-владычица хранила её. Всем показалось, что перед ними лежит пребольшущая утка. Присела передохнуть на минутку-другую и почему-то окаменела.

* * *

Такого волнения земли каменная птица-идол не испытывала. Раньше все деревья молились ей, как святой, потому что она своим родником подарила жизнь многим. И птица привыкла к тиши и покою. А тут в какой-то момент она вдруг ощутила, что уже не камень, а полная сил и упругих перьев в красивых крыльях гордая птица. Подброшенная невероятной силой, она взмыла высоко вверх, закрыв от наслаждения, обуявших чувств, свои каменные глаза. И не видела птица, как всё вокруг рушилось. Земля бугрилась, рвалась с неистовым грохотом. Из самого сердца Геи била жгучая алая кровь, а сквозь простреленную, разорванную бурным адским потоком земную грудь вырывались чудовищные вихри пламени. А птицу все швыряло и швыряло. Ей даже почудилось, будто она услышала клёкот своей матери, и стало обидно, что она, такая красивая гордая птица, всего-то лишь камень. Птица силилась вспомнить тот день, когда превратилась в холодный камень. Быть может, она совершила некий грех, напала на ребёнка кичливых двуногих существ, которые, говорили ей соплеменники, даже грозили Марсу! Или, может быть, хотела свергнуть царицу своего рода, праведницу АР? Тогда Матушка Мира наказала её. Но мысли о прошлом быстро затухли, словно их не было. Она просто упивалась далёким полётом. Потом та же невероятная сила ухнула каменную птицу в клокочущую жгучую реку. От боли она потеряла сознание.

Пролетело много веков, пока она очнулась. Пришла в себя и ничего не узнала вокруг. Не было уж той бархатной зелёной долины, а кругом лежали или валялись, как попало, такие же, как она, камни. Только в ней ещё билось сердце, так редко, так тихо. И все же она жила. Дул пронизывающий ветер, а зимой ее укутывало чем-то белым. То был снег. «Снег этот белый падает с неба, – так поясняли ей те камни, в которых тоже еще теплилась жизнь. – Снег – это брат свирепого Борея». А ночами на вершину опускались тучи странницы. Слышала птица от них разные мудреные речи. Узнала, что её родина, где процветали эти двуногие атланты, исчезла в морской пучине. А ещё: будто есть другие люди и города, в которых они живут. Дома там из дерева и камня. И много разных чудес на свете. Когда же птица замечала в горах этих людей, то в страхе совсем закрывала глаза и молилась Матушке Мира, чтобы они прошли мимо неё. Если людей было много – вереница, то они чего-то беспрестанно орали и звали себя как-то странно – туристы. Другие шли молча, согнувшись к холодной тут Гее под тяжестью рюкзаков, зачем-то стучали по камням молотками. Однажды у птицы появилась тайна. Ни одному камню живому не обмолвилась. Птица ведь знакомилась лишь с живыми камнями, кто мог размышлять о судьбе, о природе вещей. Да таких в округе была горстка. И те постепенно гибли. Их рушило время. И у птицы-камня давно ослабли глаза, видать, каменели последние силы её жизни. Как-то упавший с небес чёрный камень неловко ударил её. Она чуть накренилась, веки открыла. И едва не вырвался из груди крик. В поверженном рядом могучем длинном камне она узнала знакомый силуэт мудрейшего вождя-дерева из их прекрасной долины, поросшей там и сям чудесным лесом. Это был теперь коричнево-серый камень, как и все поодаль. Трудно было узнать в раскрошенном каменном теле вождя – исполина Великого, мудрейшего из мудрейших родной бархатной долины. Да как не узнать! Так могуч был в долине только ОДИН.

Сердце её по каменеющим жилам толкнуло стынущую каплю крови. Пробудилась внезапно быстрая мысль. И припомнила тяжёлая птица всё-всё. Стая их в предавние времена опустилась на отдых в долину. Она, только что приняв обряд взрослой птицы, открылась вождю стаи, что полюбила Великое Дерево, чьи ветви так ласковы и упруги.

– Летите без меня, – молвила птица вождю. – Я не могу стать деревцем, но и покинуть Великое Дерево мне невмочь. Он нежно так гладил мои перья…

Долго увещевал птицу юную стаи вождь. Он сам мечтал стать её повелителем полновластным, надоела ему старая АР. Но тверда была в слове юная.

– Быть по-твоему, – захрипел обозлённый вожак. – Оставайся, коль хочешь в долине. – Сам взмахнул в гневе тронным пером, и упала Птица на землю Камнем.

Про это она никогда не рассказывала ни одному живому камню, хранила свою тайну. Птица-камень любила Великое Дерево. И об этом даже сейчас, когда стала стара и морщиниста, не хотела ни с кем делиться. Её великий вождь был не жив. Она всё же верила, что, быть может, когда-нибудь да забьется в нём тяжёлое каменное сердце. Но годы шли, а сердце так и не застучало. Не застучало. И всё больше тлел камень, и всё больше старела птица.

* * *

И они увидели эту чудо-птицу. Рядом с ней лежало окаменевшее дерево. На три четверти это был истинно камень, только у основания можно было разглядеть волокна, в которых застыли нити каменные. На том участке и прослеживалось, как дерево превращалось в камень. Окаменелую часть ствола тоже доконали годы: легкий удар туристских топориков расколол небольшой кусок загадочного ствола. И тогда средь камня увидели люди длинные трухлявые жилы древнего дерева, возможно познавшего тайну гибели Атлантиды. Пахли те жилы миллионами канувших в вечность лет.

Долго не стихали разговоры об удивительной птице-камне, будто стерегущей от веяния Времени тело окаменевшего некогда исполинского дерева. Никто не хотел первым уходить отсюда. Так велико было очарование соседства каменной птицы с останками окаменевшего дерева. Сделать шаг прочь, значило расстаться с первозданной красотой гор, с их бесконечными цепями, кутающих головы – вершины в облака, с лучащимися на солнце островками снега и не тающими ледниками. Навсегда пленилось сердце Виссариона голубыми глазами карстовых озёр. Все это вечность. ВЕЧНОСТЬ. И всем думалось, что сюда непременно придут другие люди, и они тоже будут думать о вечности, о прошлом, о быстротечности Времени, обо всём сущем думать проникновенно. Для этого надо заглянуть вглубь себя, своего мировосприятия, понять мир людей и Природы. Тогда, быть может, удастся заглянуть в неоглядную даль будущего и почувствовать, что люди тоже вечны.

* * *

Швыряет пассажиров вездехода из стороны в сторону, в щели брезентового верха проникает настырный ветер. Стражин уткнул нос в тёплый шарф. Теперь мысли то возвращаются домой к своей семье, то к редакции областной газеты «Правда Ироши», в которой он работает не один год, то опять в далёкий Сетард. С особой остротой всплывали подробности того печального дня, когда сообщение бухгалтерши о кончине бабы Вари вывело из душевного равновесия почти всех газетчиков. Решили устроить похороны вскладчину. Журналисты подходили к Зое Порфирьевне и она в четко разграфлённой сетке против каждой фамилии ставила галочку и помечала, сколько кто сдаёт рублей. Падали на стол синие пятерки, зеленые трёшки, даже червонцы. Осенним жухлым листом опустился один рубль.

– Мертвой много денег не надо, – бросил походя весельчак Рантов и побыстрее ретировался из приёмной.

Всем стало страшно неловко, словно на их глазах свершилось святотатство. Что сказать Вальке? Все знали, что он вереницу лет проработал в редакции с бабой Варей. Это журналист, которого при каждом удобном случае поощряло газетное начальство. Фотомастер, чьи работы с успехом экспонировались на малых и больших республиканских выставках. Хохмач и задира. Но ведь облохматило его душу проросшее невесть как зерно сорной травы, зерно равнодушия, зерно людской пагубы.

– В этом весь Валька Рантов, – скажет кто-то из ребят, когда за ним с визгом захлопнется покоробленная дверь.

– Руки ему больше не подам, – буркнул Стражин.

А Танька Басова, литсотрудник без году неделя, выложила пятёрку и убежала оплакивать бабу Варю. «Девчонка в восемнадцатилетней послешкольной юбке», – подзуживал её Рантов. Восемнадцатилетняя ревела по-девчоночьи громко и горько, закрывшись в старом чулане, где хранились подшивки газет и куда частенько бегал гонять мышей редакционный кот Йоська. Танька плакала, а он мурлыкал, то ли успокаивая её, то ли по-своему сочувствуя. Они, животные, тоже кое-что соображают. Через неделю место бабы Вари заняла другая машинистка. Молодая, но понятливая, как баба Варя. Она только долго не могла уяснить, почему ей неохотно дают печатать рукописи. Так ведь она сидела за столиком бабы Вари, за её старенькой «Олимпией». Новенькая не умела так щуриться на солнце, и так запахиваться зимой в платок, как это делала Степановна. Разве кто другой заменит её? Милую, всё отлично понимающую, рассудительную и спокойную женщину, кто? Но девчонка со смыслом, шустрее Зинки. Когда ей приносят очерк, она говорит:

– Прямо-честно скажу, нравится. Толково, дак много, опять урежут. Сам не сократишь?..

Если материал средненький, серый, она тихонько так:

– Прямо-честно скажу, через строчку цифра на цифре, через пару строк все проценты. Что-нибудь другое отпечатаем?

Да, время, время, время. Разве за ним уследишь? Год как не работает в редакции Танька Басова. Не скоро она станет акулой журналистики, зато давно настоящий человек. Приехала в Сетард на каникулы, в университете – знай наших! – и сразу в приёмную, где сиживала за «Олимпией» баба Варя. Тут старая нередко вразумляла «чадо непутёвое»:

– Таньк, а Таньк, в кого ты выросла такое чадо непутёвое? Опять «Тяп – ляп» по тебе скучает.

– Что уж вы такого обо мне мнения, баба Варя? Мобыть, я вырасту в акулу журналистики.

– Ишь, ты, тогда туши свет. Однако, поищи сперва ветер в поле.

– Лады, баб Варь, уже ищу.

6. Почему Эол не сбросил со скалы

Отчего-то рваный ход тягача, когда скорость на непредсказуемо капризной тундровой трассе то у предела высшей черты, то резко гасится, способствовал, как противопоставление, что ли, воскрешению из глубины сознания плавного бега теплохода «Омик». Он много лет назад уносил Виссариона из Сетарда. Кажется, совсем недавно набегала на сказочно белый борт некрутая волна. В лучах прячущегося за зубцами гор солнышка, менялась окраска молочно-снеговых шапок вершин. От алого с проблеском желтизны, до цвета осеннего медно-красного кленового листа. Затем пролился серо-свинцовый. А позже синие и фиолетовые мазки погрузили реку и все окрест в кобальтовый колодец – такой непроглядно тёмный. Стражину тогда подумалось, что это словно сюрреалистическая картина жизни человека. А сейчас, в вездеходе, он вновь и вновь возвращался к прощанию с Леной на горе Райской. Тогда, по дороге к спуску с горы, баба Варя сказала ему с хитринкой:

– Вась, больно долго ты пожимал руку Лене, и она долго махала нам ручкой, а? Как бы тебе ещё раз не довелось сбегать на эту горуху. Если не сотворишь очерк о метеорологах, знать тебя не знаю, опусы твои печатать не стану.

Виссарион отшучивался от необидных дружеских наскоков бабы Вари, а его мысли уносились к Райской, к горе, где осталась Лена. Пока он не мог со всей определенностью истолковать чувство, как бы внедрившееся в него после встречи с девушкой. Что пленило его сердце, неискушенного в любви молодого человека, жаждущего чуда? Возможно, дело в том, что он слишком долго втайне ожидал Ее появления, и та романтическая встреча на метеостанции и возникшая, будто сотканная из чуда, птица-камень лишь всколыхнули чуткое воображение и мысли, как бы притаившиеся в глубине сознания о той ЕДИНСТВЕННОЙ. А мгновенный жар сердца не принял ли он за то святое, к чему стремилась его душа? Но отчего тогда так теплело в его груди всякий раз, когда думал о Лене? Быть может, откровения девушки о горькой судьбе её родных и тех испытаниях, которые ей довелось пережить, повлияли на него, неотразимо войдя в душу. Он в мельчайших подробностях видел запечатленную сознанием ту ночь в дежурке метеорологов, когда оставался с девушкой наедине. Здесь, в кузове вездехода, спустя годы, Виссарион помнил, как подшучивала над ним Лена, когда он пытался в прихожей, поеживаясь от холода, проникающего через мелкие щели, продавить металлическим соском умывальника прихваченную ледком воду. Как нехотя шел вверх сосок, пропуская тоненькую струйку, как стыли пальцы, и приходилось дуть на них, чтобы принять в ладони новую порцию студеной влаги горы Райской. Он помнил и сейчас, как густел пар изо рта, как звонко взвизгнула проходившая мимо Лена, когда он брызнул ей в лицо ледяные капли. О, как прыгал он с одной ноги на другую, когда она запустила ему за шиворот рубашки ледяшку из умывальника. Они оба хохотали от этих милых шуток. А он, пытаясь поймать ледяшку, лез холоднющими пальцами под рубашку и кричал ей вслед:

– Фея должна быть доброй! Фея злая – ох-хо-хо!

Милые мелочи в незамысловатых человеческих взаимоотношениях, простых контактах. С ними, наверное, возвращаются к людям лучи детства, незамутнённые напластованиями ошибок прожитых лет. Тот серый рассвет, пробуждающий жизнь нового дня, принёс радость двум молодым людям, доселе незнакомым. Они встретились, но станут ли частью друг друга? Ему это хотелось испытать. Как забыть ему их первый в жизни совместный завтрак, когда они сидели за столом рядышком и совсем близко. Из натопленных печей избы, как звали свой домик Поджидаевы, шли в комнату волны тёплого воздуха. Гости и хозяева метеостанции обменивались впечатлениями о вечерней телепередаче, о перспективности строительства здесь ретранслятора, судачили о разном. Девушка и парень смущённо переглядывались, когда соприкасались их локти. Озорно глянув на них, баба Варя громко сказала:

– Вася-Виссарик, Лена. Вы такая замечательная пара! Сижу и любуюсь вами.

– А что, – вставил Женька Петров, – глядишь, братцы, и «горько!» будем кричать, а?

– Эт, чертяки, смутили мне девку, – хмыкнул Алексей Игнатьевич.

После и состоялся тот памятный туристам поход к вершине, к триангуляционному пункту. А затем встреча с камень-птицей и окаменевшим деревом исполином. Возвратившись в Сетард, Виссарион за один вечер и одну ночь написал очерк о семье метеорологов, в который была вплетена и сказка о каменной идол-птице. Материал появился в газете без купюр, на целую полосу. В один конверт Стражин запечатал очерк, а в другой письмо к Лене. По странной прихоти случая вначале на Райскую доставили с вертолётной оказией его маленькое послание девушке, гораздо позже газету с очерком. Лена ему ответила коротким письмом. Так между ними завязалась переписка. Она, как Виссариону думалось, их сблизила. Письма эти из Сетарда на гору и с Райской в долину, как два луча, несущих сгустки мыслей, молодой энергии, чувств.

После похорон бабы Вари Стражин осунулся, поугрюмел лицом. За перо брался вяло, долго не мог войти в привычную газетную колею. На летучках молодого журналиста начали поругивать: мало даёт строчек в номер, проблемные материалы сырые, их в секретариате правят. Он чувствовал, надо встряхнуться, как-то сбросить с души тяжкий груз потери бабы Вари. Но как разбить этот камень печали, тоски? Перед глазами Виссариона, как живая, стояла баб Варя, такая же смешливая, обаятельная. Как быть? Он решился на отчаянный по тому времени года шаг – сходить на Райскую. Ведь подняться по тросу не трудно. Но так летом. А в разгар зимы!? Задумать легко, а выполнить? Да еще одному. Выдюжит ли? Будто его что-то влекло, тянуло в гору. Сославшись в редакции на неотложные в пятницу дела в аэропорту, он накануне поездки договорился с другом-вертолётчиком, частенько доставляющим на другой берег Сеты разные грузы, что тот утречком захватит его с собой. Конечно, это было нарушение лётных правил. Да в ту пору на это смотрели сквозь пальцы. Подобным образом поступало начальство разного ранга. А как журналисту написать о пилоте и не слетать с ним? Лёту всего ничего, с четверть часа. В комнате общежития Виссарион вытащил из-под кровати меховые штаны, унты, из шкафа достал теплую геологическую куртку дубленку, крытую плотной черной тканью, меховые перчатки, старую норковую ушанку. Экипировка что надо. Бросил в рюкзак газеты, несколько банок говяжьей тушенки и рыбных консервов местного рыбзавода, фляжку с водкой, прочный термос с горячим кофе, круг копченой колбасы, буханку чёрного хлеба, печенье с конфетами. Дорога предстояла непростая, и угостить хозяев метеостанции будет чем. В аэропорту дружок вертолётчик отвел его к пассажирскому винтокрылу Ми-4, а ему, оказалось, выдали иное полётное задание. Не успел и глазом моргнуть Стражин, как оказался на другом берегу Сеты. Успел на поезд. Вот и знакомый с того года железнодорожный перегон. Минутная остановка. Вон домик путевого обходчика. Представившись хозяину, попросил одолжить на день-другой лыжи, ему надо дойти до подъема на Райскую, к тросу.

– Ладно, дам запасные лыжи, – согласился обходчик. – Я вас запомнил по тому году. К нам не часто приезжают. Помни: у самого подъёма увидишь валун, под него и сунь бегунки. Найдешь их, если и снегом занесёт.

– Хорошо, так и сделаю.

– Ну и профессию выбрал ты, парень. Эка куда тебя кидают зимой – на гору! Да, к ночи обещают ненастье. Не взыграл бы сиверко.

– К ночи я уж буду чаи на метеостанции гонять, – успокоил он железнодорожника.

Обходчик затянулся папиросой, махнул на прощание рукой.

– С богом. Удачи тебе, парень.

Стражин приспособил охотничьи лыжи к унтам и тронулся в путь. Непривычно идти на таких «бегунках». Всё ближе гора, всё медленнее шаг. Устал, с ритма сбивает глубокий снег. Когда приблизился к подножию Райской, серой дымкой окутывался горизонт, заметно посвежело. Втиснув лыжи под камень, подкрепился горячим кофе. Он выпрямился, пробежал глазами весь путь по склону горы. Отчего-то его уже ничто не волновало, ни одной пугливой мысли. Удобнее взвалив рюкзак на плечи, зашагал вверх. Вот он трос. Лез Стражин осторожно, не спеша, тяжелые унты скользили. Как мог берёг силы, вымотает ещё главный отрезок подъёма. На полпути к вершине поскользнулся, рухнул на голый камень. Падал много раз. Саднило колени, видать содрал кожу. Поскользнулся и упал в очередной раз. Гримаса страдания исказила лицо. Тут всё заволокло белой мглой. Лихие горные вихри истово отплясывали победный танец. Дрожащими пальцами завязал тесёмки шапки-ушанки, ощутив подбородком бугорок узла. Колени просили пощады. Виссарион привстал, отворачивая лицо от ветра-наждака, придерживаясь за трос, продолжил подъем. Вскоре обрушился неистовый шквал. Точно кто схватил парня ледяными щупальцами, силясь оторвать от троса и швырнуть вниз на каменные зубья скальных выступов. Рассекая грудью беснующуюся круговерть, он упал на трос, вцепился в него мертвой хваткой. По щекам скатывались горючие слёзы, застывали на концах ушах-отворотах шапки, холодили подбородок, подмачивали тугой узел верёвочки, смерзаясь на нём, раздражая кожу. Над головой Виссариона что-то выло, визжало, ухало, шипело. В один момент он почувствовал, будто ветрило напрочь сорвал с него одежду и дубит, леденит кожу. Страшной силы порыв ветра. Коченели пальцы рук, ног. Он представил, не видя ни зги: вот он, вот гора, а вокруг царство дикого, необузданного снежного вихря, и если поддаться минутной слабости, то ему вообще больше ничего и никого не видать. Очередной захват шалого ветра больно лизнул лицо. Некой распрямлённой пружиной подбросило Стражина.

– Ах ты, гадина! Сволочь! – в полные лёгкие орал парень и колотил рукой воздух, такой упругий, как тренировочная боксёрская груша. – Ах, чёрт проклятый! – кричал он дико и шёл, перехватывая трос руками, к вершине.

Волочился, спотыкаясь, карабкался, снова спотыкался. Метр, ещё один, ещё немного вверх. И здоровенный толчок в бок. Потеряв равновесие, упал. Он медленно сползал вдоль троса по склону. Спас рюкзак: выпячивающаяся тканью горка консервов вошла в какое-то углубление, движение вниз застопорилось. Этого мгновения было достаточно, чтобы найти унтами упор. Опора, как она нужна человеку в любой нестандартной ситуации. Мелко-мелко перебирая ногами и руками, подполз к тросу. Есть захват! Перевёл дыхание. «Только не смотреть вниз, – уговаривал себя. – Иначе всё, тут и околею». До вершины оставалось меньше сотни метров, самых трудных, самых крутых. Чтобы не застыть, отстегнул от брючного ремня фляжку с водкой, мысленно одобрив свой поступок там, в будке обходчика, где догадался вытащить её из рюкзака и приторочить к меховым штанам. Как же надо именно сейчас хлебнуть «горячей воды». Кое-как отвинтил пробку, и опрокинул жгучую жидкость в рот. В маленьком «бидончике» ещё булькало. Хватит, водка ещё сгодится. Но не может он заставить себя оторваться от троса. Нахлынувшая боязнь сорваться вниз сковывает руки, тело. А ветер, чуть передохнув, вновь злобствовал. Тёмно-синяя мгла всосала в себя, наверное, всю землю.

* * *

Старый Эол, бессердечный бог ветров, неистовствовал: маленький, смешной человек, червяком извивающийся на скале, сейчас распластанный, не двигался, будто прирос к камню. Как ни ухищрялся Эол, не удавалось сбросить его со скалы в пропасть, на рваные каменные гряды-зубья. Уже замело на много верст железную дорогу, засыпало снежным песком чумы оленеводов, вдавило в снежные барханы цепочку жуков-вездеходов с людьми в них, завалило по крыши маленькие станции вдоль железных веток-дорог, а этот безумец всё ещё на скале, даже продолжает карабкаться по каменной стене.

– Шшшшу – шшшуууттииишшшь со мной! – шипел, негодуя, Эол. – Вврррёёёшшшьь, не ууййддёёшшшь!

Пролетая над старой каменной птицей, навечно застывшей, Эол присел отдохнуть.

– Здравствуй, старая трясогузка. Все караулишь свой древний развалившийся пень!? Молчишь? Ну-ну. Рассказать, как я нынче лихо над краем этим пронёсся?

– Плохи твои шутки, Эол.

– Что ты понимаешь! Торчишь тут истукан истуканом. Знаешь, что я могу сделать с тобой!? Погоди, братья мои растерзают мальчишку у троса и разнесут тебя в пух и прах!

– Эол, мои крылья навеки приросли к исполину вождю. О, если бы чудо! Я взмыла бы в небо и каменной грудью расшвыряла бы братьев твоих. И смельчаку бы наверх дорогу открыла.

– Как смеешь, глухая тетеря, перечить Эолу! Богу ветров!

– Не гневайся. Да, ты бессмертен, покуда Гея бежит в просторах Мироздания. Пощади храбреца. О том я молю.

– Ох-ха-ха! Безумству храбрых поём мы песню? Йии-аах-ха-ха! Он повинен уж в том, что встал на моём пути.

– Не будь жесток. Прошу милости. Тот парнишка влюблен. Я это знаю, он был тут, на самой вершине Райской.

– Влюблен? Уж, не в тебя ли, каменная карга!?

– Как ты невежлив. Гордыню смири. Любовь свята всегда. Опомнись, иначе я буду взывать к заступнице – Великой Матушке Мира.

– Но-но, пугать вздумала. А кто она, избранница мальчишки?

– Это юная фея из той вон избушки, дева добрая, дева славная.

– Ффффеееяя! – громко сказано. – Фея… Из домика вон того? Как же, помню её. Я играл с нею в прятки летом прошедшим, и трепал её вороные локоны. Это так. Но достоин ли юноша гладить волосы нашей феи?

– Он влюблён. Заклинаю тебя, пощади. Уходи. Я молюсь уже Матушке Мира.

Смолк Эол. Ветер стих. Вот скользнул он по кручам и унёсся в неведомую даль.

* * *

Стражин лежал на холодном камне. Темно. Беззаботно мерцали звезды. Холод обручем сковал тело. Стянув зубами рукавицы, скалолаз помрачнел: пальцы не слушались, они едва-едва ощущали горячее дыхание распалённого рта. Зубами парень вцепился в ладони, кусал их, что было сил, немилосердно, до крови. Когда пальцы стали подвижны, отстегнул фляжку, с усилием отвинтил колпачок и приложил горлышко к губам, булькнулось содержимое внутрь. Жидкость обожгла горло, желудок. В голове приятно зашумело. По-стариковски кряхтя и постанывая, Виссарион освободил плечи от рюкзака, развязал на нём шнур. На его счастье, термос уцелел, а кофе так кстати. Стражин приободрился, повеселел. Жить можно. Вытащил стопку газет, смял их, засунув в углубление меж камней, поджёг. Газеты занялись дружно, струйки огня свились в один клубок, так тепло ладошкам. Зачарован пламенем, будто первобытный, сидел спасённый человек на мрачной скале. Отодвинулась ночь, вместе с выстреливаемыми искорками летели к недалекой уже вершине мысли журналиста к той, которую он теперь считал своей любимой. Надо вперед, туда, ближе к звездам, к вершине, навстречу счастью. Вот только бы встать…