Текст книги "Озарение трансценденцией"

Последнее нужно не только бедствующим и страждущим, но и наиболее совестливым, чувствительным представителямобеспеченных классов. Этический Логос оказывается и специфическим оправдыванием для людей, пребывающих в богатстве, здоровье и счастье. Почему ты пребываешь в удовольствиях, окружен красотой и благополучием, тогда как тысячи твоих братьев-людей – в страданиях и бедствиях? Религиозные онтологии успокаивают чересчур совестливых: это либо выплата старых долгов из предшествующих жизней, либо испытание, либо печать избранничества, либо фрагмент мозаики непостижимого Замысла.

Религиозные онтологии удовлетворяют также и некоторые метафизические запросы людей вне подобной, несколько упрощающей социальной привязки. Так, в душах человеческих существует комплекс чувствований и потребностей в нерелигиозной вере общего порядка (любовь к родственникам, друзьям, доверие людям вообще, социальной приязни), который достаточно легко трансформируется в религиозность при хроническом дефиците обстоятельств, способствующих его социально– нормальному развитию. Религия в этом смысле – неадекватная, ненормально-болезненная компенсация социальных болезней и экзистенциальных катастроф.

У многих думающих людей рано или поздно возникает экзистенциальный кризис, связанный с освоением мысли о предстоящей неминуемой физической смерти, которая радикально поражает в правах все имеющиеся личностные смыслы и ценности. Страсть к вечной жизни сознания, своего «я», форматирует соответствующим образом и представления о вселенной таким образом, что становится возможным продолжение жизни сознания (души) после смерти. Условием того является онтологическое доминирование силы, которая по сути подобна и родственна нам. Создание подобной легенды о такой силе сразу же вносит смысл и в мироздание, и в личностные перспективы.

Наконец, всегда есть интеллектуалы, настроенные идеалистически и альтруистически, чьим жизнеобразующим мотивом является страсть к пониманию смысла своей жизни и смысла целого, мироздания. Религиозная метафизика часто удачно соединяет в необходимой пропорции рациональность, воображение и интуицию, предоставляя людям этически насыщенные (не бездушные, рационалистические) объяснения мира. Этоблизко интеллектуалам с этическими и интуитивистскими предпочтениями.

Религиозные онтологии – пожалуй, наиболее синкретичные образования из специализированных типов онтологий (эстетических, философских, научных). Недаром их часто смешивают, сводят к исходному мифологическому истоку. Тем более что они, как и миф, так же постоянно, вновь и вновь, рождаемы в душевных глубинах как комплексы, состоящие изначально не из «чисто религиозных» интенций. Религиозность – это некое системное качество, которое могут обретать и эстетическое, и философское, и научное отношения к действительности. Потому существуют религиозно-эстетические, религиозно-философские учения, как и религиозно настроенные ученые.

Что же порождает искомое качество религиозности религиозных и религиозоподобных онтологий? Похоже, это группирование всех возможных смыслов мира вокруг идеи (образа) Бога – трансцендентного субъект-субстанциального начала, которое вменяет миру его законы и судьбу. Степени трансцендентности и субъектности (персонификации) могут варьироваться в зависимости от культуры и развитости абстрагирующих способностей религиозного разума, однако они непременно присутствуют как его неизбывное качество. Что есть трансцендентное (сверхъестественное) и субъектное? Это не что иное, как активная прививка естественному миру антропоморфного начала: сознания, воли, нравственности. Идея сверхъестественного – генеральная антропоморфная проекция. Собственное внутреннее различение (тела и души) становится общей матрицей миропонимания. Потому религия – апофеоз субъективации мира и собственно человеческого самоутверждения.

§ 1.4. Религия и философия

Религиозные сообщества создаются отнюдь не для философствования. Более того, большинство из них вначале негативно относится к «умствованиям», полагая, что одной веры вполне достаточно. Однако потом в среде религиозных интеллектуалов, специалистов по священным текстам появляются мало– помалу теоретические проблемы философского характера. Эти проблемы рано или поздно конституируют свое, автономное сообщество, делающее своей профессией обсуждение и прояснение отношений человека и Бога. Подобные теоретические наработки, вначале исключительно конфессиональные, подвергаются абстрагированию и рефлексии, становясь в дальнейшем предметом обсуждения последующих поколений богословов, уже живущих по законам функционирования интеллектуальных сообществ: борьбы за парадигму, явного догматизма и скрытой конкуренции, ревнивой цеховщины и стремления монополизировать выдачу лицензий на занятия подобными родами деятельности. Возникает религиозная философия, особая субкультура в религиозной культуре, характером своей деятельности приближающаяся к сообществам светских философов, вследствие того становящаяся «философией в религиозном контексте». Этот-то процесс мы и намерены обсудить.

Философия, профессионально-теоретическая либо любительски-житейская, возникает в тех областях человеческих занятий или же сегментах человеческого существования, которые обретают стабильность и свою «историю». Природа философского знания рефлексивна, и для того, чтобы это знание стартовало в своем автономном развитии, необходимо прожитое и проделанное в качестве материала для самоанализа и поиска мотивирующих объяснений. Необходима хотя бы одна смена поколений, в которой предшествующее (установители) подготовит последующее, что и означает появление специалистов, развитых и образованных людей, целенаправленно выращенных, а потому приученных к азам внимательности и сосредоточенности. Рефлексия, или способность к критическому самоотстраненному анализу оснований, истоков чего-либо, есть всегда результат «выдерживания и томления» разума, как выдерживается и томится, к примеру, коньяк. Это поздняя, вызревающая способность человеческого разума как индивидуально (возраст Будды и Христа), так и социально (сова Минервы вылетает в сумерки). То же можно сказать и о закономерностях появления философии в религиозном контексте, или религиозной философии.

Религия в своей изначальной, антропологической форме, выражающей одну из фундаментальных потребностей человеческого естества, довольно далека от философии. По сути своей это все же практически-жизненная реакция, средство оптимизации жизненного тонуса через самоуверение в какой-то идее, представляющейся основательной, и связанной с этим самоуверением надежде. «Основательная идея» должна представлять в сознании некое предельное, позитивное для человека качество, силу, безмерно превосходящую его, которая благосклонна к нему и обещает некие гарантии – гарантии предохранения от сферы иррационального: случайного, неконтролируемого, неведомого и, главное, смерти и неизвестности. Собственно, религия и появляется как превентивный ответ, реакция нейтрализации страхов иррациональных опасностей в отношении и внешнего мира, и самого себя – опасностей, которые не в силах устранить ни близкие, ни друзья, ни ученые мужи, ни государство. Чувства беспомощности и ужаса рождают религии, причем неважно, кем или чем эти чувства вызываются – внешним миром, полным непредсказуемых опасностей, или же внутренним, психически-болезненным напряжением, рождающим своих «демонов». Отринуть, заклясть неподвластное, неконтролируемое можно лишь по принципу «клин клином» – придать по крайней мере части сферы иррационального черты союзника, «своего». Подобный полуосознаваемый мыслительный маневр лежит в основании большинства религий. Последние нужны людям для самоутверждения и позитивизации жизненного тонуса, выполняя тем самым функцию одной из существенных опор человеческого существования.

В той или иной сфере человеческой активности устанавливают правила, образцы те люди, которые своими способностями и особенным душевным складом более других способны к ее осуществлению. Отцами-основателями религиозных сообществ поэтому могут быть только очень самоуверенные, волевые и амбициозные индивиды, обладающие вдобавок к этому еще и рефлексивным началом, подчиненным, разумеется, вере, воле и амбициям. Они облекают содержания своих самоуверений в мессианско-пророческие формы выражения. Религиозные сообщества вполне процветают, обходясь верой, волей,эмоциональной жизнью и практическим интеллектом. Рефлексивный разум здесь воспринимается как гордыня, что верно, ибо известны «щелочно-разъедающие» свойства рефлексии в отношении веры. Порционно рефлексивный разум присутствует и в религиозных сообществах, атрибуцируясь как «мудрость» «отцов-основателей».

«Чистая форма» религий, создаваемых самоуверенными, амбициозными индивидами (в отличие от «социально-естественных» верований типа мифологии и политеизма), наглядна нам в современных, так называемых «харизматических» сектах и новых религиозных движениях. Однако было бы наивностью противопоставлять «новые» и «традиционные» религии – просто в одном случае мы имеем дело с ранней, мистически-напряженной, персонально-пророческой фазой развития того, что во втором случае давно уже перебродило, догматизировано и рутинизовано. Секта во главе с харизматическим лидером, конфронтирующая с миром, «погрязшем в грехе», обещающая вечное спасение только при условии следования именно этому лидеру и этим правилам, – начало многих религиозных сообществ. Только некоторым из них повезло больше, чем другим, в выживании: они сумели эффективно организоваться, стяжать собственность и власть, позднее же отчасти привлечь, отчасти взрастить своих интеллектуалов, сумевших придать философски– и художнически-благообразный вид их религиозным сюжетам и догматам. Потому и кажется, что есть «настоящие» и «ложные» религии. С одной стороны, это мнение провоцируется самими религиями – религия в своей чистоте и глубине не терпит конкурентов: истина должна быть одна, все остальное – заведомо лжеучения и соблазн. С другой же, религиозные «тяжеловесы», как традиционные религии, так и «нувориши», сумевшие за последние лет сто сколотить свои церкви и состояния, выдают культурный капитал, разработанный выдающимися людьми, для которых религия велением обстоятельств была просто вынужденной средой обитания, за свои имманентные качества.

Религии же как таковой разум и философия менее всего нужны. Правы сторонники чистой или непосредственной веры в разных религиях (Тертуллиан, Бернар Клервосский, Аль-Газали, Ибн Таймийа и др.): либо веришь, либо нет. Сама постановка вопросов о доказательствах бытия Божия есть начало скепсиса, который затем не вытравляем никакими интеллектуальными уверениями. Уверение должно быть исходно, цельно, детски-наивно и, что крайне желательно, невежественно. Знание и рефлексия разъедают веру, чей идеальный субъект – дети и «нищие духом», без всяких там опосредствований. Однако сама социокультурная логика развития религиозных сообществ порождает в них свою собственную философию и искусство, которые и создают феномен «традиционных религий», в основе которых лежит культурный симбиоз веры, религиозного разума и религиозного художественного воображения.

Особенности философствования в религиозном контексте зависимы от метафизических особенностей конкретных религий. Тем не менее для появления религиозного философствования уже в самих религиях изначально должна присутствовать некоторая «метафизика». Другими словами, религиозное мышление уже должно быть в состоянии представлять себе мир в абстрактно-субстанциальных, а не только в эмоционально-образных формах. Высшая сила исходно должна быть представлена либо в понятии-образе «высшей личности», либо в безличных субстанциях. Впоследствии, в детализации религиозной картины мира, в ее приноровлении к наивному народному воображению, ее можно расцветить сколь угодным количеством функциональных богов и святых. Однако хотя бы изначально, краеугольно, должны присутствовать некоторые азы, преддверия метафизики.

Религии, в которых произошло достаточное развитие абстрактных представлений о первосущем и которые достаточно внятно об этом говорили, можно условно разделить на три типа по критерию метафизического характера «высшей силы».

Первый тип – «куст монотеизма»: иудаизм, христианство и ислам, имеющие один культурный капитал, появившийся благодаря гениальной «интеллектуально-религиозной мутации», произошедшей около 1000 года до н. э. и связанной с появлением еврейского культа Яхве. Религиозная метафизика этих трех религий базируется на принципе «сверхличности» Творца и Вседержителя. Это единственная и предельная реальность. Всеостальное в той или иной степени производно, зависимо и контролируемо Им. Самое главное, что в этих религиях верующие имеют достаточно четкую общую идентификационную информацию о Хозяине. Медиаторы (пророки, апостолы) фиксируют в священных писаниях человеческий опыт общения-познания высшей силы: священные прецеденты дают основание каждому составить личностное представление о божественной личности.

Второй тип включает в себя так называемые «восточные религии», за исключением буддизма (и его «сиамского брата» джайнизма). Это брахманистские, даосское, конфуцианское, зороастрийское, манихейское религиозно-философские учения, основанные на религиозной метафизации безлично-субстанциальных, космологических сил: Брахмана, Дао, Света и Тьмы, Добра и Зла и пр. Сюда же до известной степени можно отнести и интеллектуалистски сконструированные религии стоиков с их «Логосом», неоплатоников с их «Единым», «субстанцию» Спинозы, «религию разума» Просвещения, культ «верховного существа» Робеспьера и т. п. «Известная» же степень определяема способностью проникновения религии в массы. Интеллектуалистские религии никогда такой способностью не обладали: отсутствовали харизматические для масс лидеры, равно как простота и чудо – духовная пища масс. Потому мы будем иметь в виду лишь именно «восточные религии». Здесь личностные признаки несущественны, случайны – так называемые «боги» преходящи, как и люди. Незыблемо лишь то, что Гегель удачно назвал «интеллектуальной субстанциальностью» – метафизически центральной идеей восточной мысли, обозначающей необходимое, гармоничное, невещественное, всеобъемлющее, вечное, неизменное начало, потенциально включающее в себя все сущее. Это метафизический образец и для людей, которым следует избавиться от всего случайного и временного, что тождественно конкретно-личностному, чтобы самим «стать субстанцией»: раствориться в блаженстве всеобщего и непреходящего.

Наконец, третий тип, нечто компромиссное, среднее – буддизм, этот «троянский конь» индивидуализма в восточной цитадели. С одной стороны, его метафизика также основана на принципе «интеллектуальной субстанциальности», хотя и «вывернутой наизнанку». Здесь всеобщим оказывается не «бытие как таковое», а «пустота», «небытие как таковое», «всеобщая относительность и изменчивость». Однако, коль скоро «пустота» тотальна и к тому же конфигурирует вселенную, она также не может не быть признана фундирующей сущее «субстанцией». С другой стороны, в буддизме есть отчетливые субъективизирующие моменты. Первое – это роль личности самого Будды, который хотя и не отождествлял себя с богом, однако посредством сакрализации в священной традиции и писаниях своих личностно обретенных истин и правил ввел свою личность в фокус религиозного опыта. Второе – господствующий метафизический настрой восточной мысли: слиянность с предельной реальностью, сущей все же «вне» индивидуального сознания, путем трансцендирования этого «вне» через аннигиляцию границ субъективности и превращение в подлинную объективность. Будда же ориентирует на выключение из этого мира-пустоты, мира-иллюзии. Стать Буддой доступно каждому. Состояние Будды – состояние трансцендирования мира через трансформации индивидуального сознания. Здесь индивидуальное «я» трансцендирует пределы, и «внутри» и «вне», через аннигиляцию границ и «мира», и «этой-вот» субъективности – в итоге растворение в «чистой субъективности», которая оказывается индивидуальным открытием и изобретением.

Разумеется, следует помнить о том, что предлагаемая типизация религиозных метафизик эскизна и условна. Эскизна потому, что прослежена по одному возможному признаку сравнения. Условна, поскольку сравнение идет по усреднено-общим представлениям о религиях, которые, как известно, разделимы внутри каждой на десятки сект и направлений. К тому же предметом сравнения здесь выступают уже поздние, зрелые теоретические выражения этих религий в их соответствующих религиозных философиях. Однако это не должно нас смущать: ключ к анатомии обезьяны находим в анатомии человека, как гласит один из проверенных, действенных теоретических приемов теоретического исследования.

Не будем обсуждать вопрос о том, от чего зависят такие метафизические различия в этих типах религиозной мысли. Похоже, он из разряда тех, в которых ответы прочно и основательно взаимозамкнуты друг на друга. Культурные особенности развития (экономика, политика, право и мораль) порождают соответствующие особенности мышления, равно как и наоборот. Скорее всего, они взаимообуславливают, взаимоизменяют друг друга, определяя характерные черты «восточного» и «западного» (исходно средиземноморского) обществ.

Именно в таком смысле мы говорим, что метафизические особенности этих типов религий порождают свои особые социокультурные контексты развития, в которых философии отводятся разные роли. В одном случае из харизматических сект в средиземноморском контексте появляются универсалистско– централизованные религии, в другом, азиатском (Юго-Восточная Азия и Дальний Восток) – локально-партикуляристские.

«Монотеистический куст», средиземноморский социокультурный контекст, обусловленный метафизикой личностного Абсолюта (вождизм), порождает государственнические религии (христианство, ислам): религиозно-законнические иерархии с централизованными процедурами назначения собственных специалистов-священников. Последние имеют материальное обеспечение, для того чтобы трудиться по профессии «в полный рабочий день», проповедуют единое учение, основанное на Книге (и, главное, руководящих указаниях текущей религиозной власти), и вымуштрованы жесткой всеобщей дисциплиной. Такая Религиозная Машина доказала свою государственную и миссионерскую эффективность, правда, существенно ограничив при этом индивидуальную свободу религиозного духа, породив проблемы хронической вражды и преследований аскетизма и магии, обновленчества, сект, ересей.

Восточно-азиатский социокультурный контекст (Индия, Иран и Китай), обусловленный метафизикой «интеллектуальной субстанциальности», порождает иной, локально-партикуляристский тип религий: брахманизм, зороастрийские, манихейские, конфуцианские и даосские культы. Для этого типа характерны организационная слабость, рыхлость, отсутствие универсалистских структур, местничество. Священнослужителей-профи очень мало, преобладают «любители» – представители местных элит, главы семейств, выполняющие религиозные функции «по совместительству». Отсутствуют единые, однозначные и обязательные для всех вероисповедальные документы и регламентированные ритуалы. Подобное организационное состояние, отсутствие жестких взаимных личных обязательств, как при универсальной иерархии, производно, похоже, от ничем не обязывающих имперсональных отношений в сфере религиозной метафизики: Брахман, Дао лично ко мне вряд ли могут испытывать какие-либо привязанности в отличие от Хозяина.

Буддизм, при всей его популярности и кратковременных успехах в положении временно государственной религии, все же потерпел, в конце концов, сокрушительное поражение и в Индии, и в Китае, оставшись «чужаком» в данном социокультурном контексте. Порождаемый им социокультурный контекст оказался неконкурентоспособным в долговременной перспективе. В Индии социально-экономический и политический партикуляризм оказался сильнее универсализующих тенденций буддистской церкви, в котором, заметим, все же изначально отсутствовали персонифицирующие структуры (папство, патриархат, халифат), за исключением особого тибетского варианта. В Китае слишком уж оказался разительным контраст между национальным фокусом интересов (государственная и административная политика, нормирование индивидуального поведения) и проблематикой импортной метафизики. К тому же здесь государственная власть выработала свои самостоятельные теоретические формы сознания в виде конфуцианства и легизма, а потому практически не нуждалась в дополнительной сакральной легитимации ни со стороны буддизма, ни со стороны даосизма.

Различны судьбы философии в этих разных религиозных контекстах. На Востоке философия отдельно от обозначенных «религий» просто не существовала, составляя единый синтетичный духовный комплекс. Собственно, мы и изучаем конфуцианство, даосизм, брахманистские школы, буддизм, джайнизм как «религиозно-философские школы», что и позволило Гегелю называть их «полурелигиями, полуфилософиями». Здесь философов никто не подвергал особым притеснениям, поскольку таковых в чистом виде просто не существовало.

Иное дело в Средиземноморье. Здесь новые агрессивные религиозные идеологии пришли к уже «занятому обеденномустолу». Философия как самостоятельная сфера духовной активности уже возникла и представляла серьезную интеллектуальную силу, составляя мировоззрение существенной части элиты. Монотеистической религиозности пришлось вести многовековую борьбу с античной философией и философской религиозностью (неоплатонизм). Причем одержала она победу отнюдь не в сфере теории, где силы были просто несоизмеримы, а в сфере социально-политической. И хотя из арсенала поверженного противника были уворованы многочисленные теоретические средства, сама философия была просто обращена в рабство по обычаям тех времен.

Подозрительность и враждебность к светской философии со стороны ортодоксов проявлялись постоянно во всей истории «западных религий». Не случайно именно в западной традиции столь значимы и постоянно обсуждаемы вопросы о соотношении веры и разума, религии и философии, необходимости и свободы. Однако же само религиозное мышление по мере своего уже самостоятельного развития имманентно продуцирует религиозную философию, оказавшуюся в конце концов исторической формой развития общечеловеческого философского мышления. Если мышление развивается, самоуглубляется, то оно рано или поздно рождает систематическую понятийную рефлексию, в данном случае – в среде религиозных профессионалов, священнослужителей.

То же произошло и в развитии монотеистической религиозности. Наивный антропоморфизм (особо проблематичный в христианстве в силу дополнительных трудностей с определением природы Богочеловека) вначале осторожно и постепенно скрывается макияжем неоплатонизма. Происходит «замыкание» религиозной традиции после серии церковных соборов в виде оформленных догматических вероисповедальных документов. Наконец происходит складывание сообщества религиозных специалистов, именно внутри которого и начинают происходить те же интеллектуальные процессы, что и в любом духовно-профессиональном сообществе: выдвижение гипотез (своих комментариев к сакральным документам), их обсуждение, состязательность, борьба за внимание и средства монополизации (парадигму). Складывается традиционный спектр «партий»: ортодоксы, сторонники «чистой веры», рационалисты и мистики-эзотерики. Вот тогда-то и был запущен интеллектуальный механизм, породивший в итоге науку – светскую философию и, что самое главное, «новых людей». Религиозные философы начинают заниматься делами в общем-то бессмысленными с точки зрения настоящей религиозности. Например, западные религиозные философы прилагали значительные усилия для выработки доказательств бытия Божия (Августин Блаженный, Ансельм Кентерберийский, Фома Аквинский) – вопрос, который практически не волновал восточных религиозных философов в силу его очевидной излишности. Кому доказывать? Атеистов тогда не было по определению, представителям других конфессий также нет смысла, они и так верят. Думаю, что над западной религиозной мыслью витало «проклятье» порабощенной философии – тот «Другой», перед бесплотным призрачным образом которого и разворачивались схоластические ристалища по доказательству бытия Божия, свободы человека под благодетельным присмотром Всевышнего. Оправдаться так и не удалось – если начинают играть по правилам разума и рефлексии, то в конце концов подчиняются сами этим правилам.